Помолчите,
Уважаемый солист!
Он смеется,
круглолицый:
— Песнь для вас
всегда одна:
«Ну и девушки,
девицы,
Все гуляют допоздна…»
— Что сказал?
— Гуляла, видно.
— А тебе-то что,
завидно?
— Нет, нисколько!
— Говори,
Что здесь делаешь? —
сурово
Глянула ему в глаза.
— Ничего тебе плохого
Я не сделал,
егоза…
На рассвете влез на крышу,
Влез
и провода тяну…
Ты чего таишься?
Вижу:
Целовалась —
ну и ну…
— Лжешь! Зачем меня
обидел?!
Ну, а парень ей в ответ:
— Мы проверим,
мы увидим,
Как дадим
на свадьбу свет!
Ты теперь мне петь
позволишь?
Пусть услышит
все село:
Я желаю
одного лишь,
Чтоб жилось тебе
светло…
— Как к монтеру
есть доверье,
А у лжи
низка цена… —
И, сердито хлопнув дверью,
К зеркалу бежит она.
Парень брови
гневно поднял,
Под бровями —
вспышки гроз.
— Не до шуток ей
сегодня,
Завтра все скажу всерьез!
И запел он,
круглолицый,
Про сады,
про вешний цвет
«Что за девушки,
девицы!
Когда любят,
когда нет…»
Если б глянул
на мгновенье,
Увидал бы,
что она
На него
в немом смущенье
Долго смотрит
из окна.
Перевел с литовского Л. Озеров.
Леонид СоболевВЕЛИКОЕ И СМЕШНОЕ
Недавно за океаном случилось некое литературно-уголовное происшествие, настолько скандальное, что обстоятельно рассказать о нем нам очень трудно. Безмерно обидно, что один из самых замечательных юмористов мира, кто одинаково владел и тайной добродушного заразительного смеха и силой беспощадно хлещущей сатиры, Марк Твен, умер четыре десятка лет тому назад. Он-то уж наверняка сумел бы рассказать об этом невероятном случае, тем более, что, во-первых, дело идет об инициативе некоторых его соотечественников, а во-вторых, прямо касается его самого.
Поразительна судьба этого первоклассного мастера смеха. На небе американской литературы XIX века он просиял подобно ослепительной ракете, связавшей огненной дугой первых классиков нового материка с Джеком Лондоном, О’Генри, Драйзером, со всеми, кто пошел по пути реализма. По нашим, советским понятиям, мы называем Марка Твена одним из основоположников американской литературы. Он не родился в России, но наш народ чтит его память, зачитывается его книгами и по беспокойному свойству своему побуждает директоров наших издательств и те государственные организации, которые ведают библиотеками, издавать и распространять произведения Твена снова и снова огромными тиражами.
За океаном же с книгами лучшего отечественного писателя прошлого века выходит, как говорится, совсем напротив.
При государственном департаменте США существует некое щедринское «недреманное око» под вывеской «Управление международной информации». Ведает оно американскими библиотеками в других странах и распространением американских книг и журналов за границей. Несколько недель тому назад в указанном управлении началась беспокойная жизнь. Сенатор Маккарти вдруг встревожился: нужные ли книги распространяются оным управлением, — и дал приказ проверить, какой духовной пищей кормит оно заграничных читателей. Деятели управления решили перестраховаться. Они вкатили в список нежелательных книг все, что, по их мнению, было или даже могло показаться сомнительным. В том числе они занесли туда, как об этом сообщается в американской прессе, и произведения писателя Сэмюэля Клеменса, более известного под псевдонимом Марк Твен.
Дико звучит этот полицейско-доносительный стиль! Так и пахнет уголовной формулировкой привода в участок: «Изловлен некий Сэмюэль Клеменс, он же Марк Твен». Представьте себе, что сейчас в нашей печати появилась бы статья «о творчестве писателя Алексея Пешкова, более известного под псевдонимом Максим Горький»!
В редакционной статье газета «Нью-Йорк пост» иронически отмечает, что государственный департамент наконец-то разыскал преступника Сэмюэля Клеменса, который в течение многих лет ухитрялся скрываться под другим именем. Газета советует государственному департаменту заодно вынести решение о Томе Сойере и Гекльберри Финне, которые, несомненно, являются «парочкой активных красных».
Как разрешит «Управление международной информации» этот действительно сложный вопрос, неизвестно. Известно только, что Сэмюэль Клеменс, он же Марк Твен, в последние годы жизни записал в своем дневнике: «Только мертвые имеют свободу слова, только мертвым дозволено говорить правду». Но теперь даже эта скромная надежда не оправдывается. Через четыре десятка лет его самого, великого гражданина Америки, чьи творения живут в сердцах и в умах сотен миллионов людей, говорящих на разных языках, пытаются лишить слова. Книги его запрещают. Хотят, чтобы он умер вторично, и на этот раз уже не как смертный человек, а как бессмертный гений.
За океаном закопошились карлики, подымающие руку на этого литературного великана.
Они, конечно, не могут простить Твену язвительный памфлет «Мистер Рокфеллер и библия», в котором беспощадно высмеиваются жадность и ханжество одного из основателей ныне процветающей в Америке династии миллиардеров.
Не могут простить Твену и его гневный памфлет под исчерпывающим названием «Соединенные Линчующие Штаты», где великий сатирик бичует расистов.
Вряд ли могут реакционеры простить сатирику и гневные статьи о грабительском захвате колоний — Филиппин и Кубы, — появившиеся в 1906 году, где он обличает американских генералов, зверски расстрелявших в кратере потухшего вулкана Дажо шестьсот туземцев.
Великий печальник американского народа, который свою скорбь о нем, свою жажду справедливости и свободы, свою всечеловеческую мечту о равенстве всех людей скрывал под маской весельчака, добродушного шутника и только изредка гневно взмахивал свистящим бичом сатиры, Марк Твен страшен и сейчас людям, боящимся собственного народа.
В США пытаются запретить книги Марка Твена. Но Сэмюэль Клеменс, он же Марк Твен, останется бессмертным. Книги его живут на всех языках, и с этим положением ничего и никому не поделать.
Георгий ГулиаЗУД МУДРОСТИ
Литературный критик должен быть прямым, многоопытным и — не в последнюю очередь — мудрым мужем. Так полагал Назар Назарович Мурлыкин.
«А что значит быть мудрым? — рассуждал Мурлыкин. — По крайней мере не казаться дураком, то есть делать вид, что знаешь все, и обо всем иметь суждение самое непринужденное».
Малейшее отступление от этого правила грозило Мурлыкину неисчислимыми бедствиями. Так ему казалось. Состоя на работе (штатной и внештатной) в трех толстых и двух тонких журналах, он уже три десятка лет сиднем сидел в славном городе Москве, в уютном Лавровом тупике и не менее уютной квартире. От тупика до редакций — вот почти весь творческий путь этого известного критика. В кулуарах Союза писателей, где разговоры нелицеприятны, его считали мурлыкающим критиком, иными словами, человеком никчемным. Однако Мурлыкин время от времени выступал на различных собраниях комиссий и секций, в которых нет недостатка в Союзе писателей. Мурлыкина слушали скрепя сердце. Иной раз аплодировали. Порой его фамилия отмечалась петитом в хронике «Литературной газеты». Таким образом, имя Мурлыкина так или иначе пребывало на определенном уровне литературной жизни, что создавало ему необходимый авторитет в редакциях и издательствах.
Главная обязанность Назара Мурлыкина состояла в том, чтобы давать советы, поучать молодых, встряхивать старых и ободрять престарелых писателей. Обязанность его вовсе не была щекотливой, то есть он мог говорить что угодно, не отвечая за свои советы ни перед собственной совестью и, разумеется, ни перед Союзом писателей. Со своими делами управлялся критик отлично, ибо выработал… Впрочем, к чему длинное предисловие? Давайте лучше послушаем его.
Вот он сидит в кресле, чуть-чуть лысеющий, вполне довольный собой, Назар Мурлыкин. Он держит в руках пухлую рукопись. Напротив Мурлыкина на краешке стула ерзает молодой писатель Н. Бойцов, приехавший из далекого края.
— Я прочитал вашу рукопись, — говорит Мурлыкин, щуря глаза. — Очень интересно столкнуться с сибиряками, вашими героями.
Бойцов явно смущен. Он нервно закуривает папиросу.
— Однако, — продолжает Мурлыкин, — самое главное — правда жизни.
Бойцов утвердительно кивает головой. Мурлыкин оживляется.
— Вы пишете об охотниках-медвежатниках, товарищ Бойцов, но я не вижу их. Вы живописуете тайгу, но я не чувствую ее. Вы говорите о любви, но я не ощущаю ее. Вы рассказываете о храбром юноше, повисшем над пропастью в горах, но я не воспринимаю этот эпизод… В чем же дело?
Мурлыкин грозно поднимает кверху указательный палец, испачканный в чернилах. Бойцов опускает глаза и краснеет до корней волос. Ему кажутся весьма странными утверждения маститого критика, но как-то неловко спорить…
— Вы мало знаете жизнь, мало ее изучаете, — продолжает Мурлыкин.