Молодой писатель едва верит своим ушам. Он молча берет рукопись.
— А вы в Сибири бывали? — спрашивает Бойцов.
— Э-э-э…
— А вы сибиряков знаете?
— Видите ли…
— Живого медведя в тайге видели?..
— Э-э-э…
— Ну, а я, например, видел… Поглядите сюда, на этот шрам: память об одном медведе… Понятно? Прощайте, товарищ критик!
Следующим на приеме был некто Соколов с Северного Кавказа, молодой человек лет двадцати пяти, литератор, пока что пребывавший в безвестности.
— Кавказ? — проговорил Мурлыкин, доставая из туго набитого портфеля три рассказа Соколова. — Так-так… «Кавказ подо мной. Один в вышине…» и так далее…
Соколов тряхнул чубом и улыбнулся широкой улыбкой.
— Ну, что вам сказать, товарищ Соколов? Горы ваши неубедительны. Туманы тоже. Ледники тем более. Э-э-э… Как бы это выразиться? Мало живого, непосредственного видения, мало индивидуального восприятия… Главное — это жизнь. Надо изучать жизнь…
— Я все писал с натуры, — попытался возразить Соколов.
— О! — воскликнул Мурлыкин. — Разве изучение жизни заключается только в этом? Надо быть с народом, в гуще масс, надо безвылазно общаться с ними, жить одними помыслами, и так далее, и так далее. Я не встречал таких людей, какие действуют в ваших рассказах. Они не совсем ясны. Я их не ощущаю. Я их не вижу. Я не могу взять их на ощупь. Они где-то здесь, а я где-то там… Вам, конечно, ясно, о чем я говорю?.. Надо изучать жизнь, надо вариться в одном котле с героями, надо жить с ними бок о бок. Иначе все уходит в песок. Иначе этой самой… как ее… правды не чувствуется.
Соколов ушел, хлопнув дверью. Критик вздрогнул. Но он быстро оправился от неприятного ощущения, ибо перед ним уже сидел новый посетитель.
— Белов из Архангельска, — представился он Мурлыкину.
— Ах, Белов! — сказал Мурлыкин. — Это ваша рукопись «Заполярные ночи»?
— Да, моя.
— Читал, читал.
И Мурлыкин вывалил на стол махину в восемьсот страниц.
— Вы что же это, бывали на Новой Земле?
— Я прожил там несколько лет, — скромно ответил Белов.
— Несколько лет?
— Да. А что?
Мурлыкин развалился в кресле.
— Видите ли, — начал он. — Признаюсь, я читал вашу работу не без любопытства. Все это не лишено интереса. Я бы сказал больше: здесь, в этой рукописи, есть нечто такое, что импонирует, нечто такое, что притягивает, и так далее. Но будем откровенны. Я не ощутил этой чудесной, но суровой северной природы. Я не увидел белых медведей, о которых вы пишете. Они где-то здесь, недалеко. (Мурлыкин вытянул руку.) Но я не ощутил полярного холода. Я не увидел вот где-то тут, перед глазами, ледяных глыб. Я не почувствовал дыхания людей. Голубые песцы мне показались взятыми напрокат из мехового магазина…
Мурлыкин отпил глоток воды.
Белов сидел, насупившись, туго сжав губы. Между тем критик, окончательно войдя в свою роль, продолжал с воодушевлением:
— Как вам угодно, товарищ Белов, но я не вижу глубокого знания жизни. Я не вижу материала, не ощущаю его всеми пятью чувствами. Я не могу пощупать его руками. Наша главная обязанность — изучать жизнь, вариться в общем котле со своими героями. Надо быть там, с народом, надо все пережить самому. Да-да, я знаю, что вы жили на Севере. Но я не чувствую, не ощущаю, не вижу ваших героев, не вижу природы, неба, моря, и так далее, и так далее.
Белов прерывает его:
— Довольно, уважаемый критик! Перестаньте зудить!
Белов забирает свою рукопись. Он уходит, грохоча грубыми ботинками.
Мурлыкин припадает к стакану. Он истово глотает воду. Нет, не имели права его так оскорбить! За что же, спрашивается? Ему хотелось говорить, все говорить и говорить. Он понимал, что призван поучать, наставлять и так далее. Он весь был во власти зуда критической мудрости, но с кем говорить? Он выглянул в коридор. Там не было никого. Но как же унять этот зуд?
И выход был найден.
Мурлыкин уселся за рецензию. Он начал набрасывать очередную «закрытую» рецензию для издательства на повесть молодого писателя из Петрозаводска. Вот первые слова, которые он начертал:
«Повесть не лишена интереса, однако я не ощутил, не почувствовал где-то здесь, недалеко от себя, людей, природу и так далее. Автор плохо знает жизнь… Автор должен изучать…» и так далее и так далее…
Время шло, а Мурлыкин все писал, писал. Зуд критической мудрости не давал ему покоя.
Борис ТимофеевГАРРИ
В самом модном пиджаке,
С видом безразличным,
Франт с колечком на руке
Ходит «львом столичным»…
На прическу посмотри:
Он завит игриво,
Только пусто там, внутри,
Под волнистой гривой.
Как шнурочек, тонок ус,
Нету ярче шляпы…
В третий раз бросает вуз
Иждивенец папы.
Был он Гришей, но сейчас
Носит имя Гарри…
Каждый день в обычный час
Гарри на бульваре.
Вон, собой любуясь, встал,
На девиц глазея.
Книг давно он не читал,
Не бывал в музеях.
Вот на выставку собак
Он пойдет, пожалуй:
Все увидят как-никак
Галстук небывалый!
Он всегда блеснуть не прочь
Пошлым анекдотом,
Протанцует хоть всю ночь —
Мастер по фокстротам.
Может даже показать
Танец «буги-вуги»,
Любит сплетню передать
О ближайшем друге.
Перед девушкой — поэт,
Лирик в каждой фразе,
Чуть ушла, смеясь, ей вслед
Бросит комья грязи…
Все ж у барышень-кривляк
Он в героях ходит…
. . . . . . . . . . . .
Кто же этот франт? Сорняк
В нашем огороде!
В. ЖуравскийСУПРУЖЕСКОЕ СЧАСТЬЕ
По профессии я агроном. Двадцать лет на посту. Колхозники уважают, и в районных сферах авторитетом пользуюсь. Пройдите от нашего села Скибин до самой Белой Церкви — хоть шляхом, хоть проселком, остановите любого селянина и спросите, какого он мнения о Макаре Карповиче. И пусть меня первый весенний гром разразит, если кто скажет худое слово… Прошу прощения. В субботний вечер моя законная супруга Хивря Станиславовна возвращается с базара. Не приведи господь вам при встрече с нею осведомиться обо мне! Наговорит семь верст до небес…
— Я ли, — скажет, — не любила моего Макара, я ли его не уважала! Я ли не была первой дивчиной на селе! А он, лысый дидько, променял свою Хиврю на агрономию… Чем она его приворожила, что ни дня, ни ночи без нее не может? По полям да по полям… Без обеда и ужина. Галушки сварю — остынут. Сердце горячей кровью обливается, жаром пылает. Эх, агрономишка неблагодарный! Загубит он мою молодую жизнь, бо заместо души у него кукурузный початок!
У женской фантазии журавлиные крылья! А если разобраться объективно, то во всем радиусе нашей МТС нет души более тонкой и романтичной. Конечно, агрономия превыше всего. Но ничто человеческое мне не чуждо. Меня волнует и в поле каждая былинка и в небе каждая звезда. А больше всего на свете люблю я песню. Как запоют девчата — плачу. Тем временем Хивря из себя выходит: ревнует, к девчатам или к песне, трудно сказать.
И все эти супружеские сцены происходят не иначе, как от бездетности. Будь у нас, к примеру, сынок, ревность и прочие пережитки проклятого прошлого исчезли бы из Хивриного сознания, как дым!
Ой, что за дивчина была, а как стала женой, будто кто подменил! Впрочем, слушайте дальше.
Молодежная тракторная бригада Ивана Коваля решила ехать на освоение целинных земель. Загорелось юным огнем и мое сорокапятилетнее сердце.
Хивря рыдала, умоляла, грозила разводом. Я был непоколебим, как скала.
Провожала нас вся Белая Церковь. Со знаменем и с оркестром. Секретарь райкома комсомола речь произнес. Хивря, тихо роняя слезы, напутствовала меня:
— Ты, Макар, настоящий казак, потому я за тебя и замуж вышла! Только смотри у меня, на чужих женок не зазирайся, ежели какая подморгнет! Снимешь квартиру или угол — сразу пиши вызов! Я покуда тут справлю хозяйственные дела: корову продам, кабана заколю.
Поцеловала меня крепко и сладко, как двадцать пять лет назад. Разлука облагораживает женщину!
От станции Белой Церкви до Кустаная на волах ехать шесть месяцев, а поезд идет всего восемь суток. За этот короткий период я изучил почвы и климат Казахстана и написал своей Хивре три письма: два в прозе, одно в стихах. После она признавалась, что наибольшее впечатление на нее произвели следующие строки:
Как рыдала Ярославна
На путивльской на стене,
Так же Хивря Станиславна
Тосковала обо мне!
Встречали нас хлебом-солью. Сам секретарь обкома мне руку жал. Поинтересовался семейным положением, спросил, где бы я пожелал устроиться.
— По некоторым литературным источникам мне известно, что полвека назад сюда переселялись мои земляки. Хотелось бы поближе к ним, — намекнул я.
— О, тут в редком селе нет украинской семьи! В Федоровском районе найдете даже белоцерковских!
…А между прочим, не только белоцерковских — скибинских встретил! На квартире остановился у Ивана Ивановича Перебейноса. Ради знакомства с хозяином по чарке выпили и по другой. Прасковья Тарасовна, его супруга, на стол поставила макитру вареников, глечик сметаны и сот пять пельменей. Об Украине вспомнили. Хозяйка всплакнула. Не потому, что Сибирь — мачеха. Нет! Этот край теперь близок их сердцу, как и днепровская степь. Но что за женщина, если у нее глаза сухие?
Работаю я в должности главного агронома МТС. Освоился, прижился. Не раскаиваюсь, что приехал. Тут такие горизонты раскрываются, аж дух захватывает! Чудесный край — Сибирь! Многое мне напоминает Украину. И небо голубое, и земля — добрый чернозем, и «садок вишневый коло хаты…». А главное — люди: русские, казахи, украинцы — одна семья. Молчалив, конечно, сибиряк. Раза в три меньше говорит, чем украинец. Но у каждого есть процент романтизма!