— …Мы несем в мир тепло. Что может быть лучше этого? И пусть мы сгорим…
«Краеугольный каменья оказался не антрацитом, а камнем обыкновенным.
Понимая всю важность и ответственность своей жизненной миссии, Часы не шли. Они стояли на страже времени.
В зале ресторана Люстра принадлежала к высшему свету. Благодаря огромному количеству свечей, а также неплохому положению в центре потолка жизнь ее была ярка и красива, и по вечерам, когда подвыпившие завсегдатаи ресторана, не вполне согласуясь с оркестром, лениво и небрежно шаркали по паркету, Люстра чувствовала себя на верху блаженства.
Где-то там, за стенами ресторана, трудились на своих рабочих столах настольные лампы, и Люстра глубоко презирала их за неудачливость, за то, что при их ничтожном количестве свечей им никогда не выбиться в «светила». Но, ослепленная своим собственным блеском, не могла понять Люстра, что эти скромные лампы, разумно расходующие свою небольшую энергию, значительно счастливее ее, хотя каждая из них тратит за весь свой век меньше, чем ресторанная Люстра прожигает за один вечер.
Пень стоял у самой дороги, и пешеходы часто спотыкались об него.
— Не все сразу, не все сразу, — недовольно скрипел Пень. — Приму, сколько успею: не могу же я разорваться на части! Ну и народ: шагу без меня ступить не могут!
Тупая Патефонная Игла жаловалась:
— Когда-то я пела, и меня с удовольствием слушали, а теперь вот уши затыкают. Еще бы! Разве это пластинки?!. Разве это репертуар?!.
Попав на тротуар, Окурок огляделся вокруг себя и, не найдя ничего примечательного, недовольно подумал: «Обстановочка! И надо же было моему старому болвану выплюнуть меня именно в этом месте!»
Потом он занялся рассматриванием прохожих, и настроение его значительно улучшилось.
— Эге, да тут, я вижу, довольно смазливые туфельки есть! — воскликнул Окурок и тут же прицепился к одной из них.
— Отстаньте, нахал! — возмутилась Туфелька. — Я вас совсем не знаю!
— Хе-хе-хе! — ухмыльнулся Окурок. — Можно и познакомиться.
Потом, когда Туфелька его стряхнула, Окурок прицепился к старому Ботинку:
— Все еще скрипишь, папаша? Не пора ли в утильсырье?
Так слонялся он по тротуару, приставая к обуви, никому не давая проходу, пока не явились блюстители порядка. Это были Совок и Метла — гроза всех окурков квартала.
— Ты чего хулиганишь? — строго спросил Совок.
Окурок съежился, обмяк, его боевой пыл моментально угас.
— Я ничего… я только так… извините, пожалуйста… — лепетал он, когда Совок и Метла отправляли его куда следует.
Так окончились подвиги Окурка, как, впрочем, кончаются и все подобные подвиги.
Вадим ЗемнойДВА СТРОГАЧА
— Здорово, кум!
— Здорово, друже!
— Ну, как делишки? Жив-здоров?
— Мои делишки все наружи:
Иду купить вязанку дров.
— Оставь шутить, глава гортопа!
У вас прекрасные дрова!
— Так это ж было до потопа,
Теперь я сам себе глава.
Сказать ясней? Скажу ясней:
Дела давно минувших дней.
Возил дрова соседу, свату.
Сестре жены, второй жене,
И все, конечно, туговато
Платили денежки родне.
Потом, со мною, без меня ли,
Растаял уголь, как свеча.
Ну, что ж еще? С работы сняли
И — ясно! — дали «строгача»…
А ты куда метнулся рано
От всех своих торговых дел?
— Ищу нежирного барана:
Котлеты с луком захотел
— Смешно директору продмага
Бежать за каждой отбивной!
— Прогнали, брат. Пришла бумага:
Растрата числится за мной.
Вчера в одном высоком зале
Была мне банька горяча:
До самых пяток прочесали
И — ясно! — дали «строгача»…
. . . . . .
Все ясно из таких речей!
Хапуг не очень огорчили:
Они расплату получили,
Но, может, мало «строгачей»?
Владимир КорбанРЕКОРДНЫЙ ОГУРЕЦ
Мечтая об известности в народе,
Какой-то агроном-хитрец
Задумал вырастить рекордный огурец.
И вот, росток избрав на огороде,
Он начал день и ночь корпеть над ним.
Был агроном неутомим:
Нередко и фосфаты и навоз
К ростку он в собственных ладонях нес;
Когда ж настали дни цветенья,
Сам произвел и опыленье.
Понятно, что при хлопотах таких
Увидел вскоре он успеха признак явный:
Росток листву пустил куда пышней других,
На нем огурчик завязался славный.
Толстел тот огурец на диво просто,
В час прибавляя граммов по сто…
И вылился день снятия его
В общеколхозное большое торжество:
Не шутка овощи подобного объема!
Когда же наконец
Был на весы положен огурец,
То, к вящей славе агронома,
Он потянул (ура!) почти что пуд…
Поставить можно б точку тут,
Но скрыть не вправе мы одной детали:
Ростки другие… ничего не дали.
Да и хлеба-то так себе в колхозе…
Короче говоря, колхоз — в обозе,
Поскольку лишь об огурце одном
Заботился тщеславный агроном.
Как часто рекордсменское зазнайство
Мы порождаем криками «ура!».
Один рекорд — не цель, когда пришла пора
Бороться за подъем всего хозяйства.
Виктор БоковЛЕСНАЯ УЛИЦА
У Белорусского вокзала
Есть улица Лесная.
Зачем ее Лесной назвали,
Я до сих пор не знаю.
Лес — это древние стволы
С ветвями в поднебесьи.
Летят из-под его полы
Серебряные песни.
Лес — это то, что люди чтут.
Он крепостью своею
Перегораживает путь
Бродяге-суховею.
Лес — это сказка и мечта.
Лес — это лучший отдых.
Какие есть в лесу места,
Какой чудесный воздух!
А здесь,
На улице Лесной,
Два деревца лишь чахнут.
На них нет листьев, и весной
Они бензином пахнут.
Пока названье это — вздор,
Я утверждаю смело.
Вот был бы здесь сосновый бор,
Тогда другое дело!
Тогда бы здесь искали вы
Здоровье, силу, бодрость.
Не значил вовсе б для Москвы
Тысячелетний возраст.
Лесная улица Москве
Нужна, как людям руки.
Не взять ли, Моссовет, тебе
Лесную на поруки?!
Федор МакивчукБЫЛО Б ТЕБЕ ЛУЧШЕ НЕ ХОДИТЬ…
Короткая документальная повесть об одном председателе колхоза, который сначала не любил животноводство, а потом так полюбил, что эта неугасимая любовь привела его к великой печали и воздыханию.
Председатель колхоза Иван Григорьевич Хомич мало уделял внимания животноводству. Он просто недолюбливал эту хлопотливую отрасль сельского хозяйства.
— Животноводство — это не моя стихия, — говорил Иван Григорьевич в узком кругу своих приятелей. — Я люблю полеводство, бескрайние поля, опьяняющие запахи злаков.
А когда кто-нибудь шутя спрашивал, так ли равнодушен Иван Григорьевич и к продукции животноводства, ну, скажем, к жареной колбасе, он скептически махал рукой:
— Да! Год могу не смотреть на мясо. Мне больше по вкусу овощи.
Но тут Иван Григорьевич лукавил. Он никогда не был вегетарианцем, и, если уж говорить начистоту, то следует сказать, что продукты животноводства были его подлинной стихией. Иван Григорьевич с превеликим аппетитом употреблял сметану, молоко, холодец, колбасу, а борщ со свининой был коронным номером в его повседневном пищевом рационе.
А животноводство, повторяю, недолюбливал. Уже и колхозники стали пожимать плечами:
— Что за чудеса творятся с нашим Иваном Григорьевичем? На фермы его и калачом не заманишь.
Так продолжалось довольно долго. И вдруг Иван Григорьевич словно переродился. Ну, будто кто-то взял и вытряс из его души ту нелюбовь, а на ее место всыпал несколько десятков пригоршней самой чистой, самой пламенной любви к колхозной скотинке. Особенно к рогатой.
Ну не узнать человека, да и все!
Раньше, бывало, встанет утречком, сделает физзарядку, умоется, побреется, позавтракает, послушает последние известия, а только потом идет в контору или в поле. А теперь не успеет солнце выглянуть из-за горизонта, и Ивана Григорьевича будто ветром сдуло. Он уже на ферме, возле телушек.
Внимательным, хозяйским оком каждую осматривает со всех сторон, нагнется и поглядит на вымя, пощупает копыта, заглянет в рот, под хвост… Да все допытывается у доярок:
— Сколько молока дает вот эта симменталочка?
— А вот эта рябенькая?
— А вот та белоголовая с кривым рогом?
Доярки давали каждой корове обстоятельные характеристики, называли цифры надоев, проценты жирности молока, а на душе у них был праздник. «Теперь, — думали, — пойдет дело. Раз уж сам Иван Григорьевич приковал свое внимание к животноводству — потечет молоко рекой».
Иван Григорьевич знал теперь каждую корову по имени, знал ее продуктивность, ее нрав. И коровы узнавали его. Едва только он появлялся в коровнике, буренки дружно поворачивали в его сторону головы и приветливо мычали, как бы говоря: «С добрым утром, уважаемый Иван Григорьевич! Радехоньки видеть вас в нашей хате».
Однажды утром, когда доярки подоили коров, Иван Григорьевич взял за руку заведующую фермой Яковину, подвел к молодой симменталке-рекордистке и сказал:
— Ишь ты, какая красавица! Ну, чистая тебе королева! Так ты на пастбище ее не выгоняй. Пускай постоит в коровнике.