— Отчего же он все-таки помер?
— Говорю, от злобы. Уезжал товарищ Ногайный. Ну, конечно, были проводы. Был и Естомин. Ногайный и спрашивает по-демократически: «А вы не пьете, товарищ Естомин?» «Не пью, — отвечает Вася, — у меня почки». Ну, тут мы все на него накинулись. Ерунда, брось, у всех почки! Выпей да выпей. Не хотели, чтобы он перед Ногайным свиньей оказался. Пристали без отвязного. Обозлился Вася до дикости, но все-таки нахлестался. Назло вам, говорит, пью. Вам же на венок собирать и по жаре на кладбище провожать. И действительно, словно нарочно: поболел, поболел и помер… Только вместо жары — дождь!
— Эх, Естоша, Естоша! Посмотрел бы ты теперь, как настоящие-то друзья ради тебя мокнут!
— И тут навряд ли сказал бы спасибо. Верно! Не ценят бесчувственные эгоисты истинную дружбу!
Проводили мы прах и отправились к Павлуше на поминки. Я хотел было зайти домой, переодеться, но друзья отсоветовали.
— Ерунда, брось. Не ломай компании. Мы тоже мокрые.
— Ладно.
Пришли и прямо к столу.
— Пей, согреешься…
— Да мне нельзя. У меня печень…
— Чепуха, брось!.. У всех печень. Не будь свиньей для первого раза.
Отказать таким чудесным парням было невозможно. Душевный народ. Чокались, целовались, и вечером заботливо доставили домой. Положили у двери и даже позвонили.
И всего-то был знаком с ними один день, а с тех пор, как я заболел, они постоянно навещают меня и даже потихоньку приносят коньячок. Лучшее, говорят, средство от всех заболеваний. Хотя и не велено, но понемножку выпиваем. Разве таким друзьям откажешь!
Арк. БуховЗАПУТАННЫЙ СЛУЧАЙ
За последние полтора месяца библиотекарша Лиза завела ни с того ни с сего шелковые серые чулки, регулярно ставила у себя дома в баночку из-под простокваши свежие цветы и демонстративно круглые сутки пахла одеколоном «Магнолиям.
— Ты бы бросила это, — обиженно заметил ей Вася Колобаев, чувствуя, что у него еще сильнее стало екать сердце и от Лизиного голоса и от ласковых завитушек над загорелой шеей, — комсомолка ведь…
— А это по-твоему: комсомолка должна рыбьим жиром да дегтем пахнуть? — поставила Лиза вопрос ребром.
— Чулки вот тоже, — промычал Вася.
— А что — плохая нога? — вытянула Лиза левое вещественное доказательство.
Вася уныло посмотрел на ногу и вздохнул. Такую ногу действительно в шелковом чулке нельзя было рассматривать в дискуссионном порядке. Нога говорила сама за себя.
— Девушка с чулка портится, — теоретически бубнил Вася. — Сегодня — одеколон, завтра — семья в пять детских душ, и прощай человек за тюлевые занавески… А ты, как дурак, ходи и люби, и ни от кого тебе товарищеской помощи… С этим надо покончить…
В первый же выходной день Вася зашел к Лизе, поймал ее на чтении тютчевских стихов и заявил решительно и хмуро:
— Ну вот я ушел…
— Куда ушел? — удивилась Лиза этому странному началу. — Ты же только что пришел…
— Вообще ушел, — мрачно уронил Вася, — совсем… навсегда.
— А, навсегда?.. — зевнула Лиза, пробуя пальцем утюг. — А я думала сейчас уходить… Чаю хочешь?
— Не понимаешь ты меня, Лиза, — горько усмехнулся Вася, — покатилась ты…
— Ну и ты катись, — неожиданно резюмировала Лиза, — надоел ты мне, Васька, со своими теориями… Ой, надоел!.. Корпишь, чадишь, как самовар с угаром…
— Опомнишься, — еще раз горько вздохнул Вася, — бросишь все это, — позови… Приду…
— Хорошо. Открыткой извещу. С оплаченным ответом, — беззаботно закончила беседу Лиза, и Вася ушел.
«А может, это я напрасно? — уныло подумал он минут через десять на улице. — Ну, чулки, ну, одеколон… Может, я человека под одеколоном не понял… Может, вернуться, а?»
Но, заметив, что он уже начал разговаривать с водосточной трубой, Вася взял себя в руки и решил:
«Пойду к Шурке Висмутову. Он парень твердый, во всем подкованный. Скажет, что дурак, — вернусь… Поддержит, — прощай, девушка… Эх, легко сказать — прощай!..»
Вася вспомнил Лизину комнату, ее самое, и ему вдруг до слез стало жалко самого себя.
«А вдруг Висмутов скажет, что я дурак? — мелькнула надежда. — Ну, миленький, ну, Шурка, ну, скажи, что я дурак… Штопором бы назад полетел…»
Перед висмутовской дверью Вася оробел и затревожился:
«А вдруг Шурка скажет, что того… Что завидно, что я сделал… Молодец, мол, Вася, поздравляю тебя с твердостью и т. д., люби, мол, Катю Пырину, — она свой парень: от нее одеколоном не запахнет. Не имеет он права так говорить… Это же не по-товарищески, свинья он лохматая…»
Вася робко постучал. Еще раз. Никто не ответил.
— Фу, — облегченно вздохнул Вася, — нет его дома.
Он вошел в висмутовскую комнату, зажег свет, огляделся по сторонам и удивленно засопел… Около висмутовской кровати стоял большой букет цветов.
— Цветы, — процедил сквозь зубы Вася, — так, так… Здорово…
На столе лежал развернутый томик Блока, а из книжки высовывался узенький клочок бумаги, на которой висмутовским почерком были написаны четыре строчки:
«Когда с тобою мы встречались,
С тобой вдвоем
Природою мы любовались…
Шикарным днем»…
— Так, — испуганно прошептал Вася, — стихи, значит, пишет…
Он осторожно положил книгу на место и задел рукой какой-то зеленый флакончик, на флакончике значилось: «Красный мак».
— Ах, вот как! — вспыхнула в Васе теоретически не обоснованная радость. — Висмутище ты мой… Дорогой мой… И ты, значит…
Он вытащил из кармана блокнот, вырвал листок и торопливо написал, хитро улыбаясь:
«Был у тебя. Заходил за Плехановым. Прорабатываю второй том. Смотри, Шурка, не скатывайся: одеколоны да стишки с цветочками — это, брат, не для нас. В. Колобаев».
И через две минуты Вася уже бежал к Лизиному дому, сшибая по дороге какую-то кадку у ворот.
В окне у Лизы был свет.
— Не спит еще… Милая моя… Лизонька…
Он лихо взбежал по лестнице, поправил волосы и тихо постучал.
— Войдите, — ответил странно знакомый мужской голос.
Вася открыл дверь и сразу заметил, что у Лизы на свободе была только одна рука. Другая упорно покоилась на плече Шурки Висмутова.
— А я к тебе того… — беззвучно прошептал Вася, — к тебе, Висмутов, заходил… За этим… за Плехановым… Ну, я того… пошел…
— А то посиди, — равнодушно предложила Лиза, — а мы тут с Шуркой стихи читаем… Послушаешь… Может, чаю хочешь?
Через час Вася шел вместе с Висмутовым домой, и Висмутов, весело потряхивая шевелюрой, бубнил молодым баском:
— А я к тебе, Васька, зайти хотел посоветоваться. Нравится мне эта девушка… Не сухарь какой-нибудь, вроде Пыриной… Тонкая девушка, женственная… Ты у нас парень твердый, подкованный, ты все понимать должен, так одобряешь мой выбор, а? Молчишь? Не осуждаешь, значит? Спасибо, парнишка!
И он с чувством пожал дрожащую Васину руку.
Эдуард БагрицкийПЕСНЯ О СОЛДАТЕ
С Карпат на Украину
Пришел солдат небритый,
Его шинель в лохмотьях
И сапоги разбиты.
Пропахший мглой ночлегов
И горечью махорки,
С георгьевской медалью
На рваной гимнастерке.
Он встал перед простором
На брошенном погосте,
Четыре ветра кличут
К себе солдата в гости.
Взывает первый ветер:
— В моем краю хоромы,
Еда в стеклянных бочках,
В больших машинах громы.
Горит вино в стаканах,
Клубится пар над блюдом,
Иди — ты будешь главным
Над подневольным людом.
Второй взывает ветер:
— В моем краю широком
Взлетели кверху сабли,
Рванулась кровь потоком,
Там рубят и гуляют,
Ночуют под курганом,
Иди ко мне — ты будешь
Свободным атаманом.
Взывает третий ветер:
— Мой тихий край спокоен,
Моя пшеница зреет,
Мой тучный скот удоен.
Когда закроешь веки,
Жена пойдет за гробом.
Иди ко мне — ты будешь
Достойным хлеборобом.
Кричит четвертый ветер:
— В моем краю пустынном
Одни лишь пули свищут
Над брошенным овином,
Копытом хлеб потоптан,
Нет крова и нет пищи.
Иди ко мне — здесь братья
Освобождают нищих.
Солдат берет винтовку
И разминает плечи…
Вперед, за ветром братьев —
Победа недалече!
Илья Ильф, Евгений ПетровИХ БИН С ГОЛОВЫ ДО НОГ
Была совершена глупость, граничащая с головотяпством и еще чем-то.
Для цирковой программы выписали немецкий аттракцион — неустрашимого капитана Мазуччио с его говорящей собакой Брунгильдой (заметьте, цирковые капитаны всегда бывают неустрашимы).
Собаку выписал коммерческий директор, грубая, нечуткая натура, чуждая веяниям современности. А цирковая общественность проспала этот вопиющий факт.
Опомнилась только тогда, когда капитан Мазуччио высадился на Белорусско-Балтийском вокзале.
Носильщик повез в тележке клетку с черным пуделем, стриженным под Людовика XIV, и чемодан, в котором хранились капитанская пелерина на белой подкладке из сатина-либерти и сияющий цилиндр.
В тот же день художественный совет смотрел собаку на репетиции.
Неустрашимый капитан часто снимал цилиндр и кланялся. Он задавал Брунгильде вопросы.
— Вифиль? — спрашивал он.
— Таузенд, — неустрашимо отвечала собака.
Капитан гладил пуделя по черно