Хотя одна, казалось, была необычайно легко достижима. Но для кого угодно, только не для меня! Когда я со всем не растраченным тогда еще темпераментом молодости во что бы то ни стало старался убедить всех и вся вокруг, что самое правильное решение из любых возможных — это решение, предлагаемое мною, а со мной не соглашались, я обижался и отдавался во власть одной затаенной пленительной мечты. Так истомленный пловец, не в силах преодолевать сопротивление океана, ложится спиною на воду и качается на волнах, как в колыбели.
Я мстительно и грустно плыл на волнах своей мечты и думал:
«Хорошо же! Вот уеду ото всех вас на Южный берег Крыма и наймусь там ночным сторожем на виноградник… Не соглашайтесь со мной… Пожалуйста! Но когда убедитесь, что прав был все-таки я, и спохватитесь: а где же он? — меня уже не будет среди вас. Растворюсь в мире — и все! Буду сидеть себе где-то на винограднике. Кругом тишина, ночь, лунная дорожка на море. Лишь иногда на горизонте вспыхнет горстка мигающих цветных огней — пассажирский пароход пройдет. И опять чернильная чернота… А я сижу в тулупе, мне спокойно. Пожалуйста, не соглашайтесь со мной… Пожалуйста!»
Но, однако, даже в те минуты, когда я тешил себя этой обольстительной русалочьей мечтой, я понимал, что никогда не смогу поддаться ей. Как же! Так я и сумею спокойно сидеть пнем в тулупе! Во-первых, я приду на виноградник взвинченным и сонным, потому что не выкрою днем и часа на то, чтобы поспать перед дежурством: весь день уйдет у меня на то, чтобы драться в месткоме профсоюза или где там еще за то, чтобы ночным сторожам на виноградниках выдавали наконец не старую, блохастую рванину, а полноценные, как положено, тулупы: тулуп не роскошь, а прозодежда! Во-вторых, что это за безобразие: среди такого отряда трудящихся, как сторожа, которые в силу специфики своей работы не могут посещать все мероприятия наравне с другими товарищами, занятыми в дневных сменах, не ведется никакой культурно-воспитательной работы?!
Нет, я-то знал, что моя мечта, какой бы доступной она ни казалась, именно для меня была совершенно недостижима…
А другая мечта была, наоборот, потрясающе честолюбивой. Я хотел сочинить песню, такую песню, которую подхватил бы весь народ, которая вошла бы во все сердца, которую, где бы ни начни, подтягивал каждый.
И вот однажды в Ялте, в самом рядовом доме отдыха, судьба свела меня за одним обеденным столом на весь срок путевки с таким человеком, что у меня дыхание зашлось, когда я услышал, с кем мне посчастливится сидеть рядом.
Нет, я не могу назвать фамилию этого поэта. Он жив, продолжает писать… И, к сожалению, не создал больше ничего лучшего, чем та песня, о которой я говорю и которой он прославил себя. Поешь ее — и как будто весенним дождем омывает душу, и солнце светит ярче, и дышится легко…
— Вы не знаете, — спросил меня поэт (это был его первый вопрос ко мне), — я забыл осведомиться у сестры-хозяйки: тут можно подогревать перед едой «Ессентуки»?
— Не знаю, — ответил я недоуменно. — А разве минеральную воду надо подогревать? Она ж, наверно, становится невкусной?
— Счастливец! — криво улыбнулся поэт. — Юноша! Я вижу, у вас никогда не болела печень…
И тут я заметил, что, правда, лицо моего соседа все время перекашивала брюзгливая гримаса, будто ему тошно от всего на свете. И оно отливало нездоровой желтизной, плоское и острое в профиль, как перочинный ножик. И он был, конечно, много старше меня — почти совсем старик: ему было уже года 32—33, не меньше. И совершенно по-стариковски у него на носу, на самом кончике, сидели круглые совиные очки. Впрочем, они, по-моему, не были ему нужны: он смотрел на все окружающее, так низко наклонив голову, которую была не в силах выдержать тонкая, цыплячья шея, что было непонятно, зачем ему очки, он смотрел на всех поверх них.
К вечеру меня уже расспрашивали многие из нашего дома отдыха:
— Слушай, это правда, что с тобой за столом сидит тот самый поэт, который…?
Я отвечал:
— Правда.
— Ну, и какой он?
Я отмалчивался. Что я мог сказать?
Тем временем многие девушки стали давать кругаля, направляясь в столовой к своему столу, лишь бы пройти мимо нашего.
Мой сосед, по-моему, не обращал на это никакого внимания, так как он был углублен в анализы своей крови и чего там еще. Через три дня я уже начал жалеть, что нас посадили вместе.
Но однажды вечером он пришел к столу еще более горестный, чем всегда.
— Что с вами? — невольно поддался я первому порыву души и только, уже задав такой опрометчивый вопрос, сообразил, какую лавину жалоб, наверное, навлек им на себя. Замучит! Весь ужин будет донимать меня подробными описаниями, какой у него мерзкий вкус железа постоянно во рту и как ему противна любая пища… Будет указывать печальными глазами на аппетитный бифштекс с ломтиками лимона, поданный мне, и расписывать, как ему тошно от кислого, и от жареного, и от запаха сливочного масла, в котором плавает картошка, поданная мне на гарнир к бифштексу…
Но неожиданно я ошибся. Он даже не посмотрел на мою тарелку. Он промолчал в ответ. Больше того, он продолжал молчать и дальше. И я успел спокойно съесть почти весь бифштекс и решил, что он не расслышал моего вопроса.
Но так же неожиданно он очнулся. И ровным, унылым, как всегда, голосом рассказал мне, как он возвращался сейчас с набережной на ужин — шел короткой дорогой, прямо вверх, по нескончаемой уличной лестнице, на каждом марше которой на площадке стоит скамья, утопленная в зелени кустарников, и вдруг, подходя к очередной площадке, услышал несшийся со скамьи приглушенный голос какого-то парня. Парень напевал его песню. И хотя уличные фонари еще не были зажжены, а на дворе было уже темно, мой близорукий поэт все же разглядел, что парень обнимал за плечи тоненькую девушку. И, несмотря на то, что пел парень плохо, хрипло и безбожно врал мотив, девушка все-таки гладила парня по плечу…
И тогда поэт, делая вид, что ему занедужилось от крутизны лестницы, приложил руку к сердцу и остановился в полутьме на этой площадке, чтобы продлить свидание со своей песней.
Но парень прекратил петь, решительно подошел к нему с намерениями, смысл которых не оставлял сомнений… Однако, увидев, что перед ним старик — парень был, должно быть моего возраста, — сказал, цедя сквозь зубы каждое слово:
— Проходил бы ты, папаша, подальше отсюда. Понятно? Потому что куда ты в такой песне? Третий лишний!
Милая наша официантка Тонечка подошла, заботливо справилась у моего соседа:
— Вы что ж это совсем не кушаете?
Но он лишь молча, кивком головы, поблагодарил ее за внимание, встал из-за стола и так, ни до чего не дотронувшись, ушел. Тоня недоуменно спросила меня одними глазами: что это с ним?
Я, также без слов, пожал в ответ плечами.
…Говорят, высшее признание для творца песни — это когда народ настолько признает ее своей, что и автора забывает. Наверно, так и есть. Но автору каково? Разве и ему забыть что это он ее создал? Нет, не забудет…
С тех пор прошло много лет. Очень много. Вот и у меня начала печень прибаливать. А мечта написать песню, которую подхватил бы весь народ, все-таки нет, не прошла. Хотя теперь-то я уж точно знаю, что никогда ее не напишу. А если бы даже и написал, то все равно оказался бы в ней третьим лишним. Ну и что? Но песня-то осталась бы!
Им. ЛевинПРИВЕТ С ЧЕРНОГО МОРЯв письмах
Дорогой Юрка!
Извини, что шлю тебе открытку с надписью «Жоре». Приходил в наш дом отдыха один деятель с чемоданчиком и предлагал на выбор открытки с любыми именами. Всего 120 имен от Алика до Яши. Был даже привет мамаше и папаше. А пока я бегал за деньгами, всех Юр расхватали. Но потом девочки меня надоумили, Юра — это Георгий, Георгий — это Гога, а уж Гога — это само собой Жора. Вот я и послала.
Юра, отдыхаем хорошо, питание, море и горы на уровне. Завтра едем в экскурсию на Красную Поляну. Вернусь — напишу.
С приветом Тася.
Дорогой Юрка!
Только что вернулась с Красной Поляны. Все очень красиво — дорога над самой пропастью. Экскурсовод рассказал нам, что эту дорогу в начале века строил инженер Константинов. Но не достроил, потому что ему изменила жена с приезжим офицером из 105-го драгунского полка, и он, т. е. инженер, застрелился. Издалека видели его могилу. Интересно.
Завтра едем на экскурсию в Гагру. Приеду — напишу.
С приветом Тася.
Только что вернулась из Гагры. Очень красивое место, особенно парк. Экскурсовод показал нам на горе дом, который построил для своей любовницы-массажистки принц Ольденбургский. А сам он был женат на сестре Николая Второго, великой княжне Ольге. Интересно, правда?
Завтра едем на экскурсию в Сочи. Приеду — напишу.
Целую в носик. Тася.
Милый Жорик!
Только что вернулись из Сочи. Красивый, зеленый город, который населен мулами, тиграми и ишаками. Так экскурсовод называет курортников. Мулы — это которые ходят в одиночку, тигры — которые кидаются на женщин, а ишаки приехали со своими женами.
Жоржичек мой, когда мы с тобой поженимся, я хочу, чтобы ты всегда был ишачком. Хорошо?
Завтра едем на мыс Пицунда. Вернусь — напишу.
Твоя львица Тася.
Бор сосновый у Черного моря,
Есть с песочком и галькою пляж,
Бронзировка, купанье задорят,
Красотою чарует пейзаж.
Жоржик мой, ты не подумай, что это я написала. Я еще так не умею. А стихи эти напечатаны на открытках, которые продают в Пицунде прямо с рук.
А еще мы были в старинном храме. На память о нем я тоже купила открытку со стихами: