Мамина рука падает в аквариум. Мама выдергивает ее и трясет над подоконником.
— Фу ты, как напугал!.. Ведь это было давно, в прошлом году. Пустяки какие!
— Тебе — пустяки, а мне — нет. Не тебя же будут принимать, а меня. Поэтому и тяжело мне. Переживаю. Мучаюсь.
Мама внимательно смотрит на него.
— И… это все? Больше ничего?
— Да как тебе сказать… Не совсем все… В футбол мы играли. Славка Ермолаевский отличный пас дал, на выход. Я ка-ак стукну… Ну, и, в общем, стекло разбил. Убежал… А сейчас осознал. Стыдно за свой поступок. Тяжело. Ругаю себя последними словами. Не вслух, конечно, но ругаю…
— Да-да, конечно… Только это, наверное, тоже было во втором классе? В прошлом году? А?
— Не-ет, что ты. Разве в прошлом году Славка у нас учился?
— Значит, сегодня разбил? Или вчера?
— Что ты!.. Мы теперь только в бадминтон играем, им ничего не разобьешь… Это еще когда я в первом классе учился. Два года прошло, а как сейчас помню. Стыд и позор. Вспоминать не хочется, а вот вспоминаю. Потому что совесть мучает.
Мама отходит от аквариума.
— Ну, Гришенька! Это же совсем давно было. И прошло. Зачем же вспоминать неприятности?
— Конечно, давно. И прошло. Но ведь было? Можно сказать, исторический факт. Никуда не денешься. Оттого и тяжело и грустно.
— Ладно, ладно. Успокойся… Все?
— Нет, не все.
На всякий случай мама прислоняется к серванту. Пристально смотрит на сына. Он опускает глаза. Молчит. Откашливается.
— Вот у Марины Кузиной… я у Марины Кузиной… компот выпил…
От нервного маминого смеха звенят фужеры.
— Сынулек мой! Конечно, это нехорошо, обижаешь свою соученицу. Что же, сегодня вкусный компот был?
— Очень. Я попробовал немножко и отдал. Свой стакан. Марине. Угостил, в общем, ее. Своим компотом.
— Ничего не понимаю. То ты говоришь, что выпил ее компот, то, наоборот, отдал ей свой.
— А чего понимать-то? Все ясно. Я у нее компот в детском саду выпил. Мы с ней тогда в одной группе были… И так стыдно, так совестно… Третий год мучаюсь. Вот сегодня угостил ее своим компотом, а все равно тяжесть на душе. Терзаюсь… А ты, мама, терзаешься когда-нибудь? Как у вас, у взрослых?
«Нет, это уже что-то маниакальное. Надо вызвать врачам, — решает мама.
И пока она крутит диск телефона, Гриша вспоминает былые годы. Хмурится, шепчет:
— Я все понимаю, мама. Тебе тяжело. Но мне тяжелее. Мучает… Давит… Я уж все сразу. Ты уж сама отцу расскажешь… Вот когда ты меня водила в ясли…
Звон за дверью. Совсем не похожий на привычный, электрический. Гриша зажмуривается. Мама бежит открывать врачу.
Но это не врач, это папа. Папа толкает велосипед. Новенький, блестящий. Никелированные рожки весело бодают обитую клеенкой дверь.
Вл. ПанковОЧАРОВАТЕЛЬНЫЙ ПУСТЯЧОК
Мы с Санькой так насобачились выделывать всевозможные трюки и фокусы с валяной обувью, что друзья стали уговаривать нас бросить работу на стройке и попытать счастья непосредственно в сфере искусства.
— С таким талантом — и батареи центрального отопления ставить? — уговаривали нас друзья. — У других, понимаешь, и поменьше таланту, а не ставят. В искусстве процветают…
Нам повезло. Шел смотр самодеятельности строителей, где просеивались таланты.
— Какой у вас жанр? — спросили нас, когда мы пришли записываться.
— Жанр? А что это? — переглянулись мы.
— Ну, вы что делаете: поете или танцуете?
— Какое… — смутились мы. — Петь — талант нужен, а мы валяной обувью перекидываемся…
— Ладно, запишем, что у вас оригинальный жанр, а там видно будет…
Вышли мы с Санькой на сцену, стесняемся. Опять же в валенках, неудобно как-то…
Народ, что на просмотре был, хохочет. Мы с ноги на ногу переминаемся, ждем, значит, когда рояль вдарит…
Я было уж совсем к публике привыкать стал, а Саньку нервы прихватили и не отпускают. Повернулся даже, чтоб со сцены бежать.
— Стой, — шепчу я ему сквозь зубы, — еще ж рояль не вдарил…
А Санька, как лунатик, сам за себя не отвечает, себя не чувствует. Зал над ним со смеху заходится, носовые платки в ход пошли.
Но как только музыка появилась, Санька отошел малость. Повеселел даже. Оттянул он ногу немного назад — да как швырнет свой валенок ко мне прямо с ноги. Валенок большой, на три номера больше…
А пока Санькин валенок до меня путь держит, я времени даром не теряю и отбрасываю Саньке свой валенок, а ногу освобождаю для приема… В этот момент как раз Санькин валенок поспевает и точненько надевается ко мне на босу ножку. В носке, конечно.
Зал отчаянно ухает и начинает заливаться хохотом на разные голоса. Впереди жюри басками гугукает, посередке нормальная публика повизгивает, а на галерке безбилетные школьники прямо-таки икают от смеха без особого стеснения.
Это нас порядочно подбодрило, и мы уже вроде не в таком стеснении начинаем упражнения усложнять. То есть пока наши валенки туда-сюда планируют, мы газетки из карманов достаем, разворачиваем, почитываем… Причем все это как бы в полной меланхолии, с максимальным равнодушием к непосредственной работе.
Ну, понятно, это публику подстегивает еще больше и разжигает просто-таки до биса.
Один из зала предположение высказывает:
— Небось, с магнитом валенки-то?
Мы усмехаемся.
— Сам ты с магнитом! Не видишь — искусство? Ловкость ног — и никакого мошенства. Просто не каждому дано…
— Да, сила, — говорят специалисты из жюри, — блеск! Очаровательный номер!
Короче, нас отбирают. На заключительный смотр, что ли… На обсуждение приглашают — чин чином. Ласково улыбаются, интерес проявляют: как, мол, это вам в голову-то пришло?
— Да на стройке… Бывает, не завезут цемент, делать нечего, вот мы и совершенствуемся…
Тут какой-то бровастый дядек с дальнозорким прищуром вдруг покашливать начал.
— Н-да, — говорит, — хм-хм… Номер-то, он… хм-хм… очаровательный, конечно, но, как бы выразиться… хм-хм… пустячок очаровательный, вот что.
— Это верно, — вздыхает тут тетечка с белым воротничком. — О чем номер? Ни о чем. Где подкладка? Нет подкладки.
— А может, придать номеру сатирическую окраску, и дело с концом? — предлагает какой-то молодой, весь в замше. — Скажем, «Два лентяя» — сценка на стройке, а? Жалко такую прелесть браковать.
— Кто лентяи? — поднимается суровый Саня.
— Это не о вас, — ласково улыбается ему замшевый, — это — обобщение.
— А не слишком ли обобщим? — опять привязывается бровастый.
— Есть мысль! — поднимает руку белый воротничок. — Новый танец «Валенки-валенки», якобы созданный коллективом какого-нибудь неотапливаемого клуба.
— Ну знаете!.. — волнуется бровач. — Это уж совсем сатира…
— А если подать как юмор? — не унимается молодой в замше. — Танцевальная сценка «Танец сторожей». Представляете, ночью, при луне…
— Знаете, мне кажется, что валенки на сцене создают какую-то лапотную атмосферу, — еле слышно произносит с другого конца старушка с морщинами древнего дворянского рода. — Создается ложное впечатление, будто у нас весь народ ходит в валенках…
— Так добавить к валенкам кордебалет из девушек в легких туфельках, — напирает замшевый.
— Да, но у нас могут спросить: при чем здесь девушки?
— Ну, оправдать это уж легко. Например, большой театрализованный номер «Молодежная свадьба», на которой два гримированных старичка танцуют в валенках.
В общем, что долго рассказывать. На заключительном смотре мы получили с Санькой первый приз.
— Конечно, исполнительского мастерства вам пока не хватает, — поздравляя нас, радушно говорил бровач, председатель, — профессиональных навыков маловато, но тема искупает все… Да, кстати, на вашем месте я бы немедленно убрал эти валенки. Они снижают звучание высокой темы.
Мы послушались совета и с валенок перешли на хромовые сапоги. Но пока у нас ничего не получается, хотя тренируемся мы усиленно…
Сергей ДовлатовПОБЕДИТЕЛИ
В борцовском зале Зимнего стадиона манеж освещен четырьмя блоками люминесцентных ламп. На брезентовых коврах топчутся финалисты городского первенства по классической борьбе.
За центральным столиком возвышается главный судья соревнований Лев Епифанов.
Судья-информатор взял микрофон и произнес:
— В синем углу — Аркадий Дысин, в красном углу — Николай Гарбузенко.
Борцы пожали друг другу руки и начали возиться.
Оба они весили больше ста килограммов, обоим было за тридцать, оба ходили с трудом, а борьбу уже давно считали ненужной мукой. Но каждый раз тренеры уговаривали их поддержать команду…
Борцы давили друг друга круглыми плечами, хлопали по шее, охали и отдыхали, сомкнув животы.
— Спортсменам делается предупреждение за пассивность, — объявил судья-информатор.
Однако Дысин и Гарбузенко не обратили на это внимания и стали бороться еще деликатнее.
— Синий не борется! — кричали зрители. — И красный не борется!
Но Дысин и Гарбузенко даже не смотрели в их сторону. Борьбу они ненавидели, а зрителей презирали.
Вдруг что-то произошло.
Ощущение было такое, как будто на вокзале остановились часы. Зрители и секунданты начали тревожно озираться. Дысин и Гарбузенко замерли, облокотившись друг на друга.
Главный судья Лев Епифанов крепко спал, положив голову на кипу судейских протоколов.
Прошло двадцать минут. Никто не решался побеспокоить главного судью. Секунданты и боковые судьи пошли в буфет пить пиво. Зрители занялись своими делами, штопали носки, пели вполголоса туристские песни, потом постепенно начали расходиться.
— Пора завязывать, старик, — сказал Гарбузенко своему партнеру.
— Давно пора.
— Знаешь, о чем я мечтаю, Аркадий? Я мечтаю приобрести диван-кровать и целый день на нем лежать.
— Это как стихи, — сказал Дысин.