Паренек шел не торопясь, должно быть, о чем-то раздумывая, изредка щуря глаза с пшеничными ресничками. Он задержался посреди нашего табора, не переставая восторгаться каждой пойманной рыбой.
— Глянь, глянь! Опять потащило! — то и дело ахал он, хлопал себя по ляжкам и громко, с прихрюкиванием, смеялся… — А ну, мужики, дайте и мне попробовать!
— Садись, жених! Причащайся! — сказал кто-то, и все захохотали. И в самом деле, во всех своих незатейливых обновах он удивительно смахивал на несколько старомодного комедийного жениха.
Ему выдали удочку, щепотку мотыля, он присел на корточки и тут же потащил «королевского».
— Ну, пропал жених! — грохнули рыбаки.
— А точно, мужики, — сказал парень, когда клев чуточку перемежился. — Я ведь вроде как свататься иду. Вона деревня на дальнем бугре видна. Новоселки… Слыхали, может? Километра два отсюдова.
Вскоре «крестника» нашего забрало не на шутку. Новое пальто его лоснилось на боках от густой ершиной слизи. Кто-то посоветовал ему вынуть носовой платок, но вновь обращенный только отмахнулся и продолжал вытягивать ершей.
— Жених! — Теперь все уже стали так к нему обращаться, а он даже и не обижался. — Ты глянь, как фрак-то разделал! Невеста из дому выгонит!
— А пес с ней! — неожиданно став словоохотливым, отвечал парень. — Я уж теперь все равно не пойду. Поздно. Да, правду сказать, я больше из-за мамани. Маманю обижать неохота. Пристала как банный лист, — сходи да сходи! Может, и дотолкуетесь. Девушка, говорит, самостоятельная, в сельмаге продавцом работает. Светка… Слыхали, может? Хозяйственная, говорит, такая, все в дом тащит.
Он опять выволок ерша и продолжал:
— А я так раздумываю: рысковое это дело-то. Торговлишка! Засыпалась, раз — и ваших нету! А потом и получится: я тебя вижу, а ты меня нет!
Жених сделал из пальцев, обильно измазанных ершиной слизью, нечто похожее на решетку, после чего стал собирать улов в пожертвованный кем-то из нас целлофановый мешочек.
Александр СуконцевНАШ ЧЕЛОВЕК В СТОЛИЦЕ
Согласно последней переписи, в Москве проживает семь миллионов двадцать восемь тысяч триста сорок один москвич. Из них восемь тысяч триста сорок один — бывшие лучезарцы.
Два раза в день — утром и вечером — эти лучезарские москвичи собираются на Павелецком вокзале. Они встречают и провожают родственников и знакомых, знакомых и их родственников и родственников их знакомых.
В остальное время суток они наравне со всеми работают в учреждениях и на предприятиях, смотрят по телевизору КВН, ходят по магазинам. И еще успевают выполнять различные просьбы и поручения, которые поступают из Лучезарска в письмах, по телефону, в телеграммах и с нарочными.
Все восемь тысяч триста сорок успевают, и только триста сорок первый не успевает. Как ни прискорбно, тот сорок первый — я.
И что больше всего обидно, просьбы пустяковые, а я почти ни одной не сумел как следует исполнить. Все что-нибудь да помешает мне. А вернее, это я сам отговорки придумываю в оправдание.
Судите сами.
У одного довольно гениального лучезарского художника слова белье с веревки пропало. Все как есть. Осталась только, извините, майка. Обворованный художник слова завернул эту, опять-таки извините, деталь туалета в бандероль и со своим личным автографом прислал мне.
«Ищи вора».
Как мне следовало поступить? Ну, разумеется, всесторонне обследовать предмет туалета и взять след. А я начал глупо философствовать — что, да как, да в каком смысле. Время-то и упустил. Обворованный художник слова, как потом выяснилось, на меня мало надеялся, другого жителя столицы попросил. Тот не в пример мне проявил расторопность, клич в прессу бросил. Привлек к поискам краденого широкую общественность.
А я в дураках остался.
Или вот другой случай.
Один знакомый знакомого моей лучезарской троюродной тети Клавы — спортсмен, физкультурник. Он ходок. Нет, ходьбун. Опять не то. В общем, он ходит на очень длинные дистанции. Пешком. Вот этот, стало быть, физкультурник купил там, в Лучезарске, себе ботинки. И не прошел он и десяти своих обычных сверхдлинных дистанций, как на левом ботинке отлетела набойка.
Троюродная тетя Клава сообщила мне по телефону, чтобы я в воскресенье в пять тридцать утра был в аэропорту Быково и встретил там рыжего Васю, который прилетит этим рейсом и проинструктирует меня, что я должен делать по поводу спортсменовской набойки.
Рыжий Вася, которого я по своей малой смекалке не без труда отыскал в аэропорту, разъяснил мне все очень просто:
— Ты, браток, сходи-ка к министру. Скажи ему, нехай трудящих не обдуривают, а набойки прибивают как следует. На совесть. Вот и все.
Конечно, это был единственно правильный путь, поскольку с министром мы живем в одном городе, ходим по одним улицам. Чего проще где-нибудь в подземном переходе прижать его к стенке, облицованной метлахской плиткой, и передать ему Васи рыжего слова.
Этой осенью ночью у меня в квартире раздался звонок. Все почему-то спали. Я вскочил, посмотрел на будильник — пятнадцать минут четвертого. Спросонья никак крючок не найду. Открываю дверь. На пороге — трое: двое мужчин и женщина. Мужчины с чемоданами, на женщине рюкзак висит.
Впереди стоит высокий, чубатый молодец в кепке и улыбается.
— Ну, — говорит он радостно и громко, — вот мы и прибыли.
Раскидывает молодец руки, словно боится, что я из квартиры мимо них выскочу. А куда же выскочишь босой и в одних трусах! Идет он на меня с раскинутыми руками и с явным намерением облобызаться. Деваться некуда, я тоже раскидываю руки. Лобызаться так лобызаться. Целует молодец меня в ухо, а я его — в небритую щеку.
Поцеловались, я спрашиваю:
— А вы, извините, к кому?
— Вот тебе и раз, — отвечает долговязый, — к тебе, конечно, к кому же еще.
Ну, раз люди приехали ко мне, приглашаю войти в дом. Входят они, чемоданы свои на пол возле трельяжа ставят, гражданка рюкзак снимает и туда же. Раздеваются. Долговязый между тем поясняет ситуацию:
— Приехали, понимаешь, на Павелецкий в два часа, дополнительным. Мои, — он показывает на своих спутников, — говорят: давай на вокзале переждем, пока рассветет. Куда ночью пойдем? А я им толкую: да что вы! Можно сказать, в двух шагах сидеть от тебя и не прийти. Да ты мне такого свинства век не простишь. Правда ведь?
Я кивнул головой.
— А ты знаешь, как мы адрес твой нашли?
— Может, — говорю, — вы завтра проинформируете, а сейчас с дороги отдохнете?
— Отдохнуть не мешает, но пока ты стелешь нам постели, я все-таки расскажу. Тебе же это интересно знать. Справочные ночью в Москве, оказывается, не работают. Так я позвонил самому главному: говори, толкую ему, где мой Мишка живет…
— Гришка, — робко поправляю ночного гостя, — Григорий.
— Ну да, я и говорю: Мишка-Гришка. Так тебя тетка Леокадия называла.
— Какая Леокадия?
— Ну ты что, здесь в столицах всех своих родных перезабыл? Помнишь, в 1948 году ты шел на демонстрацию и забежал к тетке Леокадии, а я тебе еще сказал, что ее дома нет. Мы же по соседству с ней жили. Вспомнил?
— Вспомнил…
— То-то же.
Все для этих дорогих гостей сделал: на неделю, пока они жили, тещу переселил к сослуживцу, детей устроил в интернат, а сами с женой жили в гостинице по их паспортам. Долговязому организовал очередь на мотоцикл с коляской, его попутчику по купе — путевку в Цхалтубо. Женщину с рюкзаком всю неделю водил по редакциям и издательствам. Она оказалась самодеятельной писательницей, а в рюкзаке — часть ее произведений. Удалось пристроить два рассказа в журналы «Собака — друг человека» и «Ухо, горло, нос».
Кажется, гости были довольны. Но вот в день отъезда долговязый, которого, оказывается, звали Федей, вдруг изъявил желание:
— Мне бы картошечки по-украински.
А у нас в доме, как на грех, ни одного украинца. Звоню в ресторан гостиницы «Украина», чтобы срочно прислали повара для инструктажа. Отвечают: «На дому не инструктируем».
Так и пришлось подавать картошку обычную, жареную. Гость был великодушен. Но на вокзале, когда я их провожал, он все-таки сказал:
— А к следующему моему приезду жена пусть научится по-украински-то.
— Обязательно, — заверил я.
Но на душе заскребли кошки: такого пустяка не смог сделать.
А уж совсем недавно я опростоволосился самым элементарным образом. Утром ко мне на работу пришла симпатичная молодая девушка и с порога заявила:
— Я пришла к тебе с приветом. Из Лучезарска. От дяди Степы. — И подает мне письмо.
Читаю. Пишет дядя Степа (фамилию его на письме я не разобрал): податель сего письма — женщина по имени Рая. Она поругалась третьего дня с мужем и решила от него уйти. Ты, пожалуйста, устрой Раю с жильем. На первое время можно даже в общежитии. Ну, а потом — дело ее молодое, — конечно, и отдельную квартирку. Подыщи ей работу поинтересней — рублей на 150, не меньше. Ну, о таком пустяке, как прописка, я не говорю. Вот и все. Твой дядя Степа.
Дядей у меня всего в Лучезарске восемь, но Степы среди них, по-моему, нет.
Но это не так уж важно. Раз человек назвался «дядя», значит, он дядя.
И я, как племянник, а главное, как земляк, или, как сказал мне один из наших, лучезарских, как «полномочный представитель», обязан…
— А вы где остановились? — спрашиваю я беглянку по имени Рая.
— Нигде, — просто говорит она и с недоумением смотрит на меня.
— Да, да, конечно, — исправляю я собственную оплошность, — о чем это я болтаю, поживете пока у меня.
Короче говоря, привел я ее домой. Очень долго на кухне объяснял ситуацию жене. Но разве жены всегда нас понимают?
Прощалась Рая со мной подчеркнуто холодно.
— Дядя Степа меня, правда, предупреждал, что вы малость того… Но чтобы до такой степени…
Добил меня окончательно некто Петр Иванович. Когда-то его сват вместе с кумой моей тещи был вместе в гостях. И потому он, естественно, считался другом нашего дома. Дядя Петя приехал позавчера. У него ко мне были всего три маленькие просьбы.