Дорогой Лёва!
Обещала рассказать, кто такая Даша.
Даша немного похожа на Уну. Почти не двигается. Ноги навсегда согнуты под неестественным углом. Ладони крепко сжаты в кулаки.
Кормят Дашу через трубку.
Правда, она видит. Но что можно увидеть, неделями лёжа на спине, кроме потолка? Подсядешь к ней – она хрипло смеётся и пытается приподнять голову.
– У Даши есть какие-нибудь штаны? Чтобы взять её из кровати хоть минут на пять. А то она лежит и лежит.
– Доля у неё такая – лежать.
И про Юлю:
– А зачем тебе эти картинки?
– Это я буду с Леной так заниматься.
– Я тоже сегодня в школе была.
– А что ты там делала?
Юля сидит на кровати. Коротко стрижена. Ноги прикрыты одеялом. Она ими пользоваться не может.
– Сегодня вечером праздник. Ты пойдёшь?
– Нет, Юля, мне надо в институт.
– Институт? А что это – институт? Пытаюсь объяснить.
– Ты когда сюда приедешь? Завтра?
– Нет, Юль, на следующей неделе.
– А завтра ты что делаешь? Пойдёшь туда, где большие девочки учатся?
– Да, а потом с мальчиком заниматься.
– А чем ты с ним будешь заниматься?
– Учить писать, читать.
– А-а, он учится читать…
– Ты умеешь?
– Нет. Мне тоже надо учиться читать, – говорит она со взрослой интонацией.
– Юля, сколько тебе лет?
– Не помню, – отвечает она с той же интонацией. – Десять или одиннадцать, не помню.
Здравствуй, Лёва!
Люди, ждущие поезда.
Утро, толкучка у кассы,
стой спокойно, платформу шагами не мерь.
Я стою и смотрю:
там апрель, на земле полустёртые классы,
кто-то с радостной силой толкает тяжёлую дверь,
Но сейчас непонятно, где встать, за кого уцепиться,
Продержаться до станции? Спрыгнуть на полном ходу?
Ожидание встречи у сердца, как тёплая птица,
Я смыкаю ладони и жду.
Вот кофейный напиток в эмалевой кружке,
в белой раме высоких деревьев верхушки,
Смотрит Лена в окно на стремительный снег,
Спит Алёша, звенит погремушкой Олег.
Закрываю глаза – исчезает зима,
Гаснет,
Тает во рту леденцом.
Деревянная почта на склоне холма,
В золотистом сиянии тонут дома,
Одуванчик растёт под крыльцом.
Начинается вечер, и город похож
На своё отраженье в реке,
А потом ты идёшь, и идёшь, и идёшь
По колено в густом молоке —
Ровный свет в ночнике,
Огоньки вдалеке, на асфальте танцующий дождь.
Время сказок ночных, время сказочного одиночества:
«Вот он едет, и едет, и звёзды сияют, сквозя
между тёмными ветками…»
время, когда тебе хочется
взять – и просто исчезнуть. Но просто исчезнуть нельзя.
Рождество перед нами – окошко в лесу,
Но стемнело, и свечка дрожит на весу,
я её прикрываю рукой.
Верь и радуйся, путник, и будешь согрет,
Потому что тропинки из чащи на свет,
кроме радости, – нет никакой.
Дорогой Лёва!
Думала, с Егором у нас всё хорошо. Наладили контакт, не прошло и года. Мальчик заниматься начал.
А вчера был очень плохой день. Егору недавно сделали операцию. Для укрепления ножных мышц. Не буду вдаваться в подробности. Операция лёгкая, но после неё три недели нельзя стоять. И ходить, понятное дело. Приходится заниматься сидя.
Заниматься сидя Егор ненавидит.
Вот он веселится. Я прихожу. Перекашивается и стучит головой о ручку своего кресла-коляски. Делать ничего не хочет. Вообще.
На лице ненависть. Разучился всему.
Мне-то больше всего хотелось дать ему как следует по попе. От обиды. Пришлось сдерживаться.
Рассказала об этом Тане, Шуриной маме, а она хитро улыбнулась и говорит:
– А это потому, что ты решила, будто всё точно знаешь.
– Что «всё»?
– Как с ним быть, знаешь. А не надо этого знать. Тем более точно.
Дорогой Лёва!
После спектакля я убежала.
Вслед что-то кричали, но я не слышала. Бежала, пока не кончилось дыхание. Остановившись и переведя дух, я увидела, что стою на своём любимом месте: там, где асфальтовая дорога круто поднимается к деревне. Я села на тёплый асфальт и стала смотреть на далёкую серую полоску Онежского озера. Я не могла сейчас никого видеть.
Это было удивительное лето. В домике мы жили вдесятером: я, Шурик, большой Антон, маленький Антон с мамой Светой, Марианна с сыном Серёжей, Оксана, а на чердаке – Алёша с дедушкой.
Каждое утро мы с Шуриком ходили на колодец. Шли по заросшей тропинке и шатким доскам, пластмассовые вёдра стукались друг о друга. Я откидывала деревянную крышку колодца и заглядывала внутрь. Вода стояла низко. Я говорила Шурику азбукой глухих: «это колодец».
«Ко…» – начинал он складывать пальцы, и вопросительно глядя на меня, – «…лодец».
Помятое железное ведро было привязано к деревянному шесту. Я с трудом поднимала шест и давала Шуре придержать его конец. Ведро падало в воду и с минуту плавало на поверхности, а потом, черпанув бортом, уходило на дно. Мы вдвоём тянули за шест и вытаскивали ведро. Я говорила: «это вода».
Шурик вылавливал из воды гнилые щепки, отколовшиеся от стен колодца. Потом мы переливали воду в наши вёдра и несли их домой. Вода качалась и выплёскивалась на босые ноги.
Когда мне хотелось побыть одной, я шла или в деревню, к почте, отправить письмо, или на озеро, к рыбачьим сараям, собирать обкатанные стёкла для детской мастерской. Занятия в мастерских были вечером, в шесть часов, на них ходили почти все дети.
Ближе к ночи мы сидели на веранде. В гости приходила Лена, мама Паши, а Ирит, мама Старшего и Младшего, заглядывала в дверь и говорила: «Сейчас уложу ребят и приду».
Первую неделю смены лил дождь. Старший сын Ирит, босой, облепленный грязью, с сияющими глазами, забегал на веранду, тянулся к верхней полке и шептал: «сгущёнка… сгущёнка…» Судя по лицу, он был счастлив.
Вечером ему было трудно заснуть.
Но вот наконец все дети спят, а мы сидим вокруг стола.
– У меня была такая идея, – неуверенно говорю я, – поставить спектакль. Не с детьми, а с родителями.
Идея появилась давно, ещё зимой. Мне тогда пришли в голову две вещи: рассказ Рэя Брэдбери «И всё-таки наш» и сказка Сельмы Лагерлёф «Подменыш». Я привезла с собой оба произведения, и мы с родителями их прочитали. Сюжет рассказа «И всё-таки наш»: у одной семьи, совершенно обычной, в результате неполадки в родильной машине (дело происходит в будущем) ребёнок родился в другое измерение и в нашем измерении выглядел, как голубая пирамидка. Он был совершенно нормальным, здоровым ребёнком, только жил в другом измерении. Все звуки и краски нашего мира менялись и искажались, проникая в его мир, поэтому люди для него были кубами, параллелепипедами и другими фигурами. Родители, конечно, страшно опечалились, но доктор им сказал: «Ничего страшного, мы найдём способ переправить ребёнка в наше измерение, дайте только срок». Родители стали ждать. Им было очень тяжело, потому что ребёнка своего они не понимали. Он начал говорить, но для них его речь звучала, как птичий свист. Они не могли никого пригласить в дом, скрывали ребёнка от глаз соседей. Им было очень плохо. Они чувствовали, что потеряли его. А потом доктор им сказал: «Вы знаете, у меня пока нет возможности вернуть ребёнка в наше измерение, зато я могу переправить вас к нему. Тогда для вас он снова будет выглядеть, как обычный ребёнок. Вы увидите его, а он вас такими, какие вы есть на самом деле. Правда, всем остальным людям вы будете казаться шарами, кубами, параллелепипедами, ваша речь – свистом, вам придётся окружить дом высоким забором, потому что люди вряд ли примут ваш странный новый облик». Родители шагнули в другое измерение и вместо голубой пирамидки увидели чудесного малыша.
Мы прочитали рассказ, и реакция родителей меня удивила. Мне казалось, что конец рассказа – светлый и оптимистичный, решение героев перейти в другое измерение – единственный возможный выход. Но родители сказали: «Какой ужас, мы ни за что не будем ставить спектакль по этому рассказу. Мы не хотим, чтобы так было. Не хотим жить за высоким забором».
Тогда мы стали читать сказку «Подменыш». Родители согласились её ставить, что тоже было для меня неожиданностью: мне казалось, что эта история гораздо более тяжелая, чем рассказ про пирамидку. Это ещё раз доказывает, как мне мало видно со своего места.
В сказке троллиха крадёт у людей ребёнка, а вместо него оставляет своего троллёнка. Родители обнаруживают подмену: отец требует, чтобы троллёнка оставили в лесу – «станем мы возиться с троллевым отродьем!», но мать не может бросить детёныша «одного в пустой, безлюдной пустоши».
Мы репетируем ночью, на открытой деревянной веранде, заменяющей сцену. Наши первые зрители – онежские комары, напоминающие, что искусство требует свежей крови.
Есть способ вернуть своего родного ребёнка: можно избить троллёнка толстой палкой, тогда троллиха прибежит и бросит вам малыша, а своего заберёт. Но говорят, что дети, возвращённые таким путём, живут после этого недолго. Мать понимает, что это не для неё, да и не может она позволить избить беззащитного детёныша.
В сказке у матери нет имени, но мы назвали её Мартой. Марту играет Ирит. Во время репетиции она ходит «проверить ребят» – не проснулись ли.
Марта принимает решение заботиться о троллёнке, хотя он не вызывает у неё никаких чувств, кроме отвращения и страха. Он не ест человеческую еду, а только мышей и лягушек. Не разговаривает на человеческом языке, всё ломает и портит, никого не любит. Соседи решают, что женщина сошла с ума, и перестают с ней знаться.
Троллёнка играю я. На мне чёрный мусорный пакет, предмет шуток Марианны, волосы взлохмачены, лицо измазано углём.