Следы присутствия
«Вешаю на кроватки следы своего присутствия – погремушку, колокольчик…»
Когда человек умирает, очень важно, чтобы после что-то осталось. Это трюизм, но я не знаю, как ещё начать.
Есть дети, о которых я не знаю почти ничего, кроме факта их смерти. Они были не в моей группе, или были такие закрытые, что с ними не получилось установить контакт, или к моменту нашего знакомства уже очень тяжело болели. Но я хочу написать об этих детях, что-то вспомнить, иначе память о них останется только в медицинских записях.
Рождество
В первой палате городской больницы стоят огромные кровати с деревянными лакированными шарами на спинках. В этих кроватях наши дети кажутся ещё меньше, чем на самом деле. Перед Новым годом в первой палате лежали сразу три девочки из детского дома, Ира и Таня из нашего отделения (у обеих была пневмония) и Марина из другого корпуса.
Врачи и медсестры к нам привыкли:
– А, из детского дома? Как вы называетесь? Волонтиры?
Мы с моей коллегой Таней (буду называть её большой Таней, чтобы не путать с Таней маленькой) шли в палату, переодевали детей, иногда кормили, иногда помогали во время медицинских процедур, а главное – брали девочек на руки и разговаривали с ними.
Ире Ц. было почти тринадцать лет. Спастические нарушения выгибали её тело, и голова была всегда повёрнута в одну
сторону. Таня знала, как нужно брать Иру на руки, чтобы тело на какое-то время принимало правильное положение, Ира расслаблялась и отдыхала. Она умела улыбаться, что для многих наших детей большое достижение. Я, правда, никогда не знала, улыбка это или выражение недовольства, но Таня хорошо разбиралась в Ириных настроениях.
Таня С. (маленькая Таня) провела в больнице почти всё время, что мы работали в детском доме. Глядя на неё, все удивлялись, откуда она берёт силы жить. Больше всего Таня была похожа на только что вылупившегося дракончика. Я никогда не видела ребёнка, так мучительно не приспособленного к жизни. Мы не могли понять, есть ли положение, в котором она чувствует себя хорошо. Не знали, когда брали Таню на руки, удобно ей или больно. Её лицо всегда сохраняло выражение напряжённого внимания.
Мы разговаривали с маленькой Таней, а чаще пели ей, потому что верили: ей нужно общение, человеческое тепло, даже если она никак нам не отвечает.
На Рождество мы украсили палату ёлочными шарами и гирляндами. Маленькая Таня была слепая, а Ира видела, и на тумбочку возле её кровати мы поставили крошечную игрушечную ёлочку. Большая Таня перевела мне Ирино выражение лица: «Ей нравится».
Я садилась на кровати ко всем по очереди и играла на флейте.
Большая Таня взяла на руки маленькую и тихо что-то ей пела, по-моему, свои протестантские рождественские песни.
Конечно, на улице шел снег.
В палату заглянула медсестра, увидела нас и тихо прикрыла дверь.
Я вспоминаю это Рождество и не знаю, что понимали и чувствовали девочки, какими они нас видели. Если кто-то скажет, что мы зря старались войти с ними в контакт, потому что им это было не нужно, я не буду спорить. Вполне достаточно того, что это было нужно нам. Мы очень хотели понять и услышать. Надеюсь, они это почувствовали.
Я засыпаю, и кажется мне,
Будто по небу плыву на спине,
Будто сжимаю крыла уголок,
Будто незримый веду диалог:
– Тихая радость, тёплая тишь,
Ты у меня до утра погостишь?
– Сказывай сказку, волосы гладь,
Чтобы мне было спокойнее спать.
Самая тихая радость моя,
Самая верная радость моя —
Звёзды считать на оконном холсте,
Тёплую руку искать в темноте.
Марина
Первое время она нас боялась. Когда мы только вошли в палату, она начала кричать. На крик пришла медсестра: «Что такое? Девочки тебя не обидят. На, попей».
Марина жадно пьёт. Сама держать чашку она не может – на ней грубая смирительная рубашка. Рукава, правда, не связаны за спиной, свободно болтаются.
– Почему рубашка?
– Бьём себя. Ухо разодрали. Так-то она хорошая девочка. У нас сколько ни лежало даунят, все хорошие.
Допив, Марина ложится и поворачивается лицом к стене. Довольно скоро она привыкла к нам, во всяком случае, больше не кричала. Чаще всего лежала, отвернувшись к стене. Я не пыталась подружиться с Мариной, хотя она мне сразу чем-то понравилась. Я думала, что если Марина не выражает желания общаться, лучше не пытаться «разбудить» её. Зачем давать обещания, которые потом не сможешь выполнить?
Под Новый Год мы украшали палату гирляндами, а Марина, лёжа на спине, наблюдала за нами. Я принесла в больницу флейту. Подсаживаясь ко всем по очереди, играла рождественские песни. Села и на Маринину кровать. Марина насторожилась, напряглась, ещё бы – такое вторжение в личное пространство. И вдруг широко улыбнулась то ли мне, то ли музыке.
В следующий наш приход у Марины было сильное расстройство желудка, и я повела её мыться в душ. Мы шли по больничному коридору, удивляясь забытому ощущению: Марина забыла, что такое ходить, я забыла, что такое вести ребёнка за руку (никто в моей группе не ходит).
Однажды медсестра попросила нас покормить Марину.
Первым делом я сняла с Марины смирительную рубашку. Принесли обед – картофельное пюре с мясным пюре. Марина выжидательно открыла рот.
– А может, ты сама поешь? – спросила я и попыталась вложить в её руку ложку. Марина молниеносно убрала руки за спину и возмутилась:
– А-а-а!
– А может быть, всё-таки?
– А-а-а!!! – закричала Марина, мотая головой.
Но у меня случился приступ упрямства. Мне тогда почему-то казалось, что это очень важно – уговорить Марину взять в руку ложку. Что от этого многое зависит. Вряд ли я смогла бы ответить, что.
Мы сидели рядом на кровати перед низким столом. Я вложила в Маринину руку ложку и накрыла её руку своей. Марина руку не убрала.
Так, рука в руке, съела весь обед.
Потом мы сидели рядом радостные: я радовалась тому, что Марина держала ложку, Марина – тому, что наелась, а может, ещё чему-то своему.
Таня серьёзно сказала: «А вы похожи». Я тоже об этом думала. Бывают дети, к которым сразу чувствуешь душевное притяжение, даже (или особенно) если они злые, замкнутые и не желают с тобой общаться.
Потом мы перестали бывать в больнице. Время от времени я думала, не навестить ли Марину, но так и не собралась. Оправдывала себя тем, что нельзя давать обещания, если не можешь их выполнить.
Через месяц я снова пришла в больницу: заболела девочка из моей группы. Я вошла в палату и увидела Марину Сначала я не узнала её, так она изменилась. Первая мысль была: «Боже, до чего Марина желтая!»
Я присела на край кровати:
– Марина, привет.
Она равнодушно скользнула по мне взглядом и отвернулась к стене. Ещё через месяц я узнала, что Марина умерла.
Я целый день сегодня проспала
И всё же не хочу вставать с постели.
Так холодно, что даже зеркала
В высоких коридорах запотели.
День будет продолжаться в темноте,
Отмеченный закатом только с краю.
На улице играют на альте.
Не знаю, кто. Наверно, я играю.
Пока зима, пока ведут домой
Дворы и окна маленьких часовен,
Пока весь мир украшен бахромой
И птичьими следами изрисован,
Пока зима, и доски тишины
Под нами прогибаются упруго,
Пока мы так собой поглощены,
Что замечать перестаём друг друга,
Пока любовь и остальную кладь
Мы зарываем в снег у переправы,
Пока мы ничего не можем знать
И даже не надеемся, что правы,
Пока мы замерзаем и постимся —
Простимся.
Три рассказа про надежду
Я очень боюсь переборщить с тяжелым и страшным, потому что пишу книгу не об этом. Но всё-таки решила почти не править и не сглаживать свои письма и записи, оставшиеся после посещений психоневрологических интернатов, куда переводят детей из детского дома после 18 лет. Здесь не обойтись без тяжелого и страшного. Но прошу помнить, что эти три рассказа не об этом.
Никита
первое письмо
Здравствуйте. Хотела написать Вам вчера, но не получилось.
Да и сейчас тяжело писать. Вчера, видимо, от усталости, эмпатия обострилась. Путь занял, в общей сложности, 16 часов. На обратном пути долго кружили по незнакомым окраинам Петербурга, я сперва читала, а потом пыталась заснуть, лёжа на заднем сиденье и закутавшись в Никитино одеяло. Трясло. Было жарко. Страшно хотелось спать. В голове мелькали четверостишия сегодняшнего дня.
Никитка лежит на том же сиденье, когда машину подбрасывает на ухабе, смеётся. Иногда берёт меня за руку, я её глажу.
Лена всё комментирует: «Мама! (она зовёт меня то «мама», то «тётя», а шофёра – «папа»). Мама, смотри, трамвай! Папа, мост, мост! Куда мы едем? Домой?»
– Мы едем во взрослый дом, ты там будешь жить, там хорошо.
– Да. А куда мы едем?
Лена едет в один интернат, Никита – в другой. Ещё кого-то из наших подопечных отвезут в третий – я раньше не подозревала, что в Ленинградской области столько интернатов.
Почему этим людям дано увидеть кусочек мира лишь по дороге из одной изоляции в другую? Почему их путь раз и навсегда определён? В окне машины – первые дома Петербурга. Мне дано счастье ходить по его улицам. Я смогу, если захочу, поехать в Париж. Никто не знает моего будущего. Никитино будущее всем известно. Он лишен права смотреть на красоту, веселиться, общаться, слушать музыку, радоваться – жить. Кто-то решил, что ему всё это не нужно.
Не хочется думать. В голове только одно слово «почему?» Но обратить его не к кому.