В общем, это неважно. Я звоню в дверь. Если мне не открывают дольше минуты, одно из двух: или Таня говорит Шуре, выразительно дактилируя: «Там Маша! Иди открывай!», а Шура делает выражение лица «чего? Какая ещё Маша? Ты что, не видишь, что меня жажда замучила?» и идёт наливать себе воды, или я пришла слишком рано, и никого нет дома. Тогда я жду, когда раздвинутся створки лифта и на площадку выйдут Громовы: Таня, Шура и Миша. В красивых куртках и с бутылкой колы в руках.
Есть живые дома. Как бы объяснить? Дома, которые одновременно очень точно отражают суть людей, в них живущих, и живут своей, самостоятельной жизнью. Вещи уже настолько зарядились духом своих обладателей, что могут обходиться без людей. Но, наверное, если хозяева дома надолго куда-нибудь уходят, их душа постепенно выветривается из вещей и дом выдыхается, как лимонад.
Диалог человека с домом – это очень, очень интересно. Я – педагог-на-дому и гость по призванию, не создающий своего жилья, хожу от дома к дому и вижу множество таких диалогов. Вот, например, дом, состоящий из вещей-воспоминаний. А вот дом, где каждая вещь – символ. Дом – сложная знаковая система, которую нужно уметь понимать.
Громовский дом в этом смысле совершенно особенный. Вещи в нём живут такой полной жизнью, что даже не важно, для чего они. Их дарят. Ими любуются. «Смотри, как здорово». Их покупают или делают, потому что здорово же!
Приду – а по всему дому разложены, рассажены и раскиданы маленькие куклы в костюмах разных народов. Какая мне больше нравится? Негритянская или азиатская? А Мише? Шура, это что? К… Да нет, не кошка. Это кукла. Или прихожу, а в доме пахнет шоколадом, корицей и ароматическими маслами – Таня варит мыло. Шоколадное мыло лежит на кухонном столе и похоже на большие конфеты из коробки. А в ванной, в мыльнице – мыло, которое и на мыло-то не похоже: не то древесный гриб, не то морской камешек.
Или Таня делает магнитные бусы, из которых можно складывать невообразимые фигуры.
Или покупает всё для праздников: огромное количество воздушных шаров, гирлянд, хлопушек, серпантина. И баллон с гелием, чтобы шары летали. Половина этих сокровищ дарится мне – сделать в детском доме праздник воздушных шаров.
Или прихожу – а меня заставляют мерить куртки. Какая мне больше нравится – красная или зелёная? Или синяя?
В доме Громовых вечно коробки, коробочки, банки, нагроможденье вещей друг на друга, но это не выглядит, как беспорядок, настолько каждая коробка хороша сама по себе и проникнута духом громовского дома. Здесь любовь к вещам не накопительная, а созидательная и щедрая: чтобы радоваться, менять, дарить, любоваться, выбирать, что больше нравится, придумывать, что из этого можно сделать.
Шура в школе изучает тему «транспорт» – и мне показывают игрушечный автобус, который совсем как настоящий, даже двери складываются. Или учит названия зверей – на столе стоит большая пластиковая коробка, а в ней маленькие фигурки-звери, видимо-невидимо.
Входя в Мишину и Шурину комнату, я обычно спотыкаюсь о Замок Тёмных Эльфов. Как же сесть за стол и начать заниматься, чтобы не повредить Шурин пазл из тысячи кусочков?
Миша
В этом году мы занимаемся втроём – Шура, Миша и я. Миша – Шурин брат. Младший. В этом году он пойдёт в школу.
Миша говорит: «Жизнь прекрасна, потому что в ней много сокровищ».
– Маша, а давай с тобой поговорим про то, про что мы говорили, когда в прошлый раз здесь шли. Про всякие превращения.
– Миша, можешь назвать что-нибудь, что бывает невидимым?
– Да. Например, боги, духи и эльфы.
– Бывают эльфы тёмные и светлые. Они в душе у человека.
– А какие у тебя в душе, тёмные или светлые?
– Когда я с кем-то, то светлые. А когда я один – тёмные.
– Я могу остановить солнце. Но сейчас, наверное, не хочу.
После того как мы несколько раз пытались что-то сделать разными способами:
– Маша, зачем Бог даёт человеку столько идей, если все они неправильные?
– Серый хлеб – на самом деле чёрный, просто он чуть-чуть серый.
Миша: Маша, а давайте с тобой и с Шуриком поиграем в вопросы. Кто правильно ответит, тому очко.
Я: Хорошо. А ты сможешь придумать вопрос, который можно задать Шурику?
Миша: Например: «Почему ты так рано встаёшь?» (шепотом: «правильный» ответ «потому что я иду в школу»)
Я: А ты когда-нибудь слышал от Шурика фразу типа «потому что я иду в школу»?
Миша (со вздохом): Нет. Но будем надеяться…
Однажды вечером мы с Мишей плыли по озеру на педальном катамаране. Педали крутила я, Мишины ноги до них не доставали. Катамаран с шуршанием проходил через заросли камышей, а мы пытались разглядеть в тумане очертания нашей бухточки. Все бухточки были как две капли воды похожи друг на друга.
– Кажется, мы заблудились, – сказал Миша с эпическим спокойствием.
Туман сгущался.
– Мы с тобой будто через Лету плывём.
– Про Лету я читал. А как ты думаешь, что будет с живым, если он захочет войти в Аид?
– Ты миф об Орфее знаешь?
– Не знаю.
Я рассказала. Миша вспомнил, что где-то слышал об Орфее.
– Давай лучше будет так: на берегу Леты горит костёр, и мёртвый, если пройдёт через огонь, станет живым.
Я сказала, что ничего не имею против.
– Я тебе на берегу покажу, каких зверей я сделал из дере вьев. Бывают деревья, которые похожи на зверей, только к ним надо что-то добавить: хвост, или клюв, или глаза.
На берегу появилось пятно света. Мы поплыли на свет и увидели стоящего на берегу человека с налобным фонариком.
– Смотри, – сказал Миша, – человек-маяк.
Пешеход(из дневника и писем)
Люди едят. Говорят. Люди лохматятся. Писают, какают. Люди переодеваются. Читают. Смотрят. Мерзнут. Купаются. Покупают. Греются. Стреляют. Убивают. Считают, решают. Включают, выключают. Люди ещё в театре. Катаются на санках. Волнуются. Курят. Плачут, смеются. Звонят. Нормальные, гарные, озорные. Люди спешат. Ругаются. Веселые. Серьезные. Люди барабанят и громыхают. Не лохматятся. Теряются. Рыжие. Глубокие. Люди сдирают кожу. Люди ремонтируют домик, сарай. Люди потерпят. Люди рисуют, пишут. Лесные. Люди колют дрова, пилят, топят. Люди ещё здороваются, говорят, прыгают, бегают. Люди конечные. Люди летают.
Люба, здравствуйте.
Вчера Вы попросили меня рассказать, что я знаю об Антоне. Проблема в том, что я о нём почти ничего не знаю и совсем его не понимаю. Тем не менее, утром я села за компьютер и стала старательно вспоминать.
Когда я увидела Антона в первый раз, никто о его настоящем и будущем вопросов не задавал, потому что всё было понятно. Хотя Антону тогда не было и восемнадцати лет, все видели в нём человека, чья жизнь практически закончена.
Раз в неделю он ездил заниматься в Фонд, а остальные дни и часы проводил дома. Чем он заполнял всё это свободное время, я не представляла. Я слышала, что он живёт вдвоём с мамой, которую знала только в лицо.
Внешне Антон был непроницаем. Он ходил взад и вперёд, взад и вперёд по игровому залу. Время от времени он останавливался и резко хлопал себя по бёдрам руками с растопыренными пальцами. При этом он ещё поворачивал голову то вправо, то влево, как механическая игрушка, так же механически моргал и улыбался. Мне казалось, что эта улыбка выражает что угодно, только не радость.
Потом мы встретились на Онеге. Большую часть времени Антона не было видно. Он часами лежал на кровати, укрывшись одеялом, из-под которого торчали только пятки. Правда, иногда я видела, как он вихрем вылетал из домика, бросался на качели и раскачивался так, что страшно смотреть. Отвлечёшься на минуту – а его уже нет, спрыгнул, только пустые качели бешено качаются.
Он всё время убегал: с территории лагеря, с озера, по дороге в магазин. Однажды ранним утром я встретила его на дорожке, ведущей к шоссе.
– Антон, что ты здесь делаешь? – спросила я.
– Тут уже захотел на Онежское на озеро.
Говорил Антон очень интересно: фразу начинал вкрадчиво, будто готовясь к прыжку, а заканчивал, требовательно повышая голос. Или повторял её дважды – в первый раз громко, во второй – одними губами. И в каждое предложение вставлял «уже» и «тут» или «здесь». И. Б. как-то раз сказала: «Раньше Антон обычно говорил, а потом подумал, что будет прикольно произносить слова, как они пишутся. Так с тех пор и говорит». Например: «тут хочу мороженое белое кушать». Концы глаголов – «ть», «ться», Антон так тщательно проговаривал вместе с мягкими знаками, что вместо «кушать» слышалось «кушати». Мороженое не какое-то там, а белое. А чай – жёлтый. «Тут хочу чай жёлтый пить». Йогурт розовый или белый, вафли жёлтые, кока-кола чёрная… У каждого слова есть своё цветовое прилагательное. Иногда послушаешь Антона и узнаешь что-то новое о мире. Например, «тут больно кусают коричневые комары».
– Антон, сколько тебе лет?
– Мне тут уже три лет.
– А Саше сколько лет?
– Саше тут уже два лет.
– А мне сколько лет?
– Тебе тут уже сто лет (и добавил шёпотом: «тут рядом»). В походе он ночью убежал из палатки. Мы бегали по лесу
и звали его, а он, как потом оказалось, стоял за деревом и смотрел. Его ругали, а он механически поворачивал голову и непроницаемо улыбался. В лагере здоровые ребята посадили его на качели и раскачивали изо всех сил, приговаривая: «качаться или убегать? качаться или убегать?» Антон молчал, и вид у него был довольный.
Говорили, что раньше, лет до тринадцати, Антон был другим: открытым, радостным, спокойным. Тогда он и написал своё знаменитое сочинение «Люди», положившее начало Вашей истории. В тринадцать случился какой-то кризис, и Антон ушел в себя. Сочинений больше не писал.
Писал слова. Ручкой на бумаге, пальцем на песке, палочкой на земле. Некоторые буквы – обычно некоторые – зеркально. Чаще всего он писал имена.
Он рисовал маленьких людей, треуг