ольных и квадратных. Больше всего любил рисовать синей ручкой.
– Антон, а почему у тебя люди треугольные?
– Тут уже хотел треугольных нарисовать людей.
– А почему хотел?
– Тут уже нравятся треугольные здесь люди. – И вставал, давая понять, что разговор окончен.
До сих пор стыдно вспоминать, как я пыталась с Антоном заниматься.
Идти со мной он не хотел, поэтому я брала его за руку и практически втаскивала в домик (учитывая, что Антон значительно крупнее меня, это было не так-то просто). В домике я сажала его на стул в углу, а сама садилась напротив, чтобы не дать ему сбежать, и начинала мучить:
– Антон, что ты дома делал?
– Тут уже одежду рвал.
– А ещё?
– Тут уже руки ломал, – отвечал он, глядя мимо меня.
– А ещё?
– Тут уже окна бил, – говорил Антон, улыбаясь со смесью застенчивости и злорадства. Потом вставал, аккуратно обходил меня и убегал.
В день отъезда он почему-то пришёл к нам, хотя жил в другом домике, лёг на кровать вниз лицом и всё время, оставшееся до автобуса, лежал неподвижно.
Август 2008 г.
Если бы мне ещё недавно сказали, что Антон будет играть какую-то роль в моей жизни, я бы очень удивилась. Я общалась с ним мало, и нельзя сказать, что это было общение. Я совсем не понимала Антона. Да и не было, пожалуй, особого желания понять. Вот Антон. Если в комнате – ходит взад-вперёд. Если на улице – уходит куда глаза глядят. Какой-то Пешеход.
А несколько дней назад мне позвонила женщина, представилась Любой и сказала, что она снимает фильм[17] об аутистах, и главный герой – «угадайте, Маша, кто?»
Не знаю.
– Антон Харитонов.
Довольно странный выбор, подумала я. Что может человек, до этого никогда не сталкивавшийся с аутистами, разглядеть в Пешеходе, который или бежит, или лежит, или пишет зеркальные буквы?
– Понимаете, я прочитала его сочинение, которое называется «Люди», – это совершенно гениальное произведение. Я попыталась что-то узнать об авторе. В Фонде мне сказали, что Антон написал это сочинение много лет назад, с тех пор он очень сильно изменился, сочинений не пишет, и в настоящий момент находится в психиатрической больнице.
Когда Люба сказала руководителям Фонда, что хочет снимать Антона на Онеге, ей ответили: «Мы не можем взять его в лагерь. Он всё время убегает, даже ночью, за ним нужно круглосуточно смотреть. Кто будет это делать? У нас и так сотрудников не хватает. Тем более, неизвестно, в каком состоянии он выйдет из больницы – в хорошем оттуда редко выходят. Возьмём Антона только при одном условии: если его мама тоже поедет».
– И Рината согласилась?
– Согласилась, но буквально накануне отъезда позвонила мне и сказала: «Извините, что я вас подвела, но у меня обнаружили онкологическое заболевание, и я должна срочно лечь в больницу». А не ехать было уже нельзя: Антон знал, что он едет в лагерь, и был страшно счастлив. Тогда главный психолог Фонда сказала мне: «Мы можем взять Антона на Онегу под вашу личную ответственность. Но я вас предупреждаю: вы с ним не справитесь».
– И как, справились?
– А не надо было справляться. Я не помню ни одного случая, чтобы с Антоном не получилось договориться. Он всё понимает, всё слышит и чувствует. Я в жизни не встречала такого адекватного человека.
Сентябрь 2008 г.
Вчера позвонила Люба: Пешеход снова в психиатрической больнице. Его отправили туда из интерната, где он жил последнее время. Потребность в интернате возникла потому, что мама Антона Рината очень тяжело заболела и скоро должна лечь на операцию, а оставить Антона не с кем. Про этот интернат я смутно помнила чьи-то хорошие отзывы: приличные условия, занятия, индивидуальный подход… Не знаю, может, и правда, но проблема в том, что интернат, даже самый хороший – не место для аутиста…
Спрашиваю, почему отправили в больницу. Люба говорит, сотрудники интерната испугались: Антон «неадекватно себя вёл, кусал руку и бросался на людей». Я вспомнила наш с И. Б. разговор четырёхлетней давности. Касался он одного нашего бывшего ученика, который тогда лежал в психиатрической больнице.
– Когда некуда деть то, что накапливается внутри, в замкнутом мире, происходит взрыв.
– Его можно предотвратить?
– Можно, но для этого нужно понимающее пространство, поддержка, возможность сбросить негатив, новые хорошие впечатления. А этого нет.
– А дома?
– Дома – уставшие, измученные родители и замкнутый круг отношений. Маленькому ещё может хватать дома, большому необходимо что-то ещё, это естественная человеческая потребность.
– Понимаешь, Маша, смысл нашей работы уничтожается отсутствием «принимающей системы» – вот мы довели ребёнка до какого-то уровня. А потом?
– Нашим повзрослевшим детям некуда пойти. После восемнадцати лет они никому не нужны. Есть в нашем городе несколько мест, куда они могут ходить раз-два в неделю, но этого мало.
– В больнице ему помогут?
– Нет. Снимут внешние симптомы. Вместо того, чтобы вытащить занозу, загонят её под кожу. На некоторое время он станет более удобным, тихим, а потом ему, скорее всего, станет ещё хуже, потому что причина-то никуда не денется.
– Значит, это безвыходная ситуация?
– Да.
Бейт– Мидраш
Человек, сажающий сад
И человек Над.
Их тихие диалоги,
Медленный плеск реки,
Сорняки,
Растущие у дороги.
Человек, срывающий плод
И человек Под,
Их радости и печали,
Снег по дороге – льном,
Под окном
Листья с пятью лучами.
Ветер ловить – тщета,
Воду травить – тщета,
Землю творить – тщета,
Нет никакого «ради».
С дерева сорван плод,
На воду спущен плот,
Молча уходит Лот,
Рушится Город сзади.
Вчера поздно вечером позвонила Люба. Проговорили до часу ночи. Она страшно расстроена: была у нашего Пешехода в больнице. Я хорошо знаю эту больницу: сводчатые коридоры, напоминающие тоннели метро, бесконечные лестницы, переходы и повороты, по которым блуждают родственники больных с тяжелыми сумками, широкие подоконники, молчаливые очереди на лестницах в ожидании приёмного часа. Запах больницы, старости и щей.
Люба говорит, что когда они с Ринатой пришли в отделение, Антон был привязан к кровати: «неадекватно себя вёл, подождите, сейчас отвяжем». Увидев маму и Любу, оживился. Некоторое время они все вместе сидели в коридоре, и Антон с довольным видом поедал вкусные вещи, которые Люба с Ринатой ему принесли. Но вдруг будто что-то переломилось: он вскочил – в глазах паника – и начал кусать свою руку Успокоить его было нельзя.
Люба несколько раз повторила: «Я не знаю такого Антона!»
Потом они с Ринатой собрались уходить, и Антон заметался по коридору, повторяя: «я не хочу говорить до свидания, я не хочу говорить до свидания».
– Вот видите, опять неадекватно себя ведёт!
Один человек, которому Люба доверяет, сказал: «Всё, что ты делаешь для Антона, – бессмысленно. Это всё равно что человеку, которому для спасения жизни необходим миллион, дать пятнадцать рублей. Не помощь, а подачка, насмешка. Вот ты приходишь к Антону один раз в неделю, ну, два. А чтобы реально помочь такому человеку, нужно отдать ему всё своё время, всю любовь – короче говоря, всю жизнь. Полумеры ни к чему не приведут, то есть будет ещё хуже: он поверит тебе и будет ждать помощи. А ты по-настоящему помочь не сможешь, потому что не готова отдать ему всю жизнь».
Люба,
ну что я могу сказать про пятнадцать рублей? Что это и меня всё время мучает?
Конечно, Антону в больнице плохо, и он живёт только ожиданием встреч с Вами и Ринатой, а когда вы собираетесь уходить, мечется и повторяет «я не хочу говорить до свиданья, я не хочу говорить до свиданья». Для персонала это очередной признак неадекватности, а для нас, наоборот, адекватности, но что тут поделаешь! Вопрос про пятнадцать рублей я формулирую и переформулирую по сто раз на дню. «Что такое для человека, жизненно нуждающегося в миллионе, пятнадцать рублей? Почти ничего. Так, может, лучше совсем ничего не давать, если не можешь дать всё?»
Вы спрашиваете: что такое полтора часа посещений в неделю для человека, которому постоянно как воздух нужны внимание, общение, любящие люди рядом? Может, он не может радоваться, зная, что я уйду? И когда он снова остаётся один, может быть, ему так плохо, что радость встречи того не стоит? Может, лучше Антону вообще забыть, что есть жизнь вне больницы, и не понимать, чего он лишен?
Да, Вы приходите к тому, что раза в неделю мало. И двух – мало. И пяти – мало. Мало всего, что не всё, но ещё неизвестно, поможет ли это всё, если Вы решите дать его Антону. Во-первых, чтобы спасти человека ценой своей жизни, нужно иметь на это глубокое внутреннее право, и никто не знает, чем это право определяется. Это тайный механизм, вроде совместимости групп крови. Поэтому делайте то, что в Ваших силах, пусть это будет помощь, но не самопожертвование.
Вам только кажется, что полтора часа – это мало. Полтора часа могут преобразить всю неделю. Они дают Антону смысл, а без смысла человек никак не может, особенно когда ему плохо.
Октябрь 2008 г.
Вчера мы с Ринатой и Любой ездили в интернат, где Пешеход находился до больницы. Я поехала в качестве «педагога Антона», предвидя, что пользы от меня будет мало. И от меня, и от поездки вообще. Люба поставила перед собой задачу уговорить руководство интерната снова принять Антона, когда его выпишут из больницы.
Ехали долго: интернат за городом. Красиво: везде желтые и красные кленовые листья. Шурша листьями, мы шли по подъездной аллейке, и Рината всё время повторяла:
«Мне это не нравится, мне не нравятся эти люди, я вам говорю: ничего не выйдет».
В интернате пахло скорее школой, чем больницей, это хороший знак. Окинув взглядом холл, я стала нервно проверять, не криво ли застёгнуто моё пальто. Всё было