очень прилично: глубокие мягкие кресла, пальмы в кадках, большое окно в осенний сад…
Люба спросила у какой-то женщины, можно ли видеть директора. Нас вежливо попросили подождать: дети и педагоги сейчас обедают. От нечего делать я бродила вдоль стен и разглядывала выставку работ учащихся. Впечатление от работ: хорошо вещи сделаны.
Я вспомнила свой детский садик и столик, на котором после занятия по лепке выставлялось тридцать одинаковых пластилиновых пирамидок. «Всем показываю, как лепить пирамидку, все лепим пирамидку». И мы лепили.
Не думайте, что я против обучения ремеслу. Просто место было похоже на наш детсадовский столик.
Наконец мы услышали стук каблуков – директор и завуч вернулись с обеда. «Вы ко мне? Пройдёмте в кабинет». Мои руки снова судорожно потянулись проверить пуговицы пальто.
Всё, что происходило в кабинете, я помню смутно, наверное, потому что была занята попытками как можно сильнее вдвинуться вместе со стулом в стол. Я даже не запомнила, сколько людей с нами разговаривало. Помню завуча, похожую на всех завучей: лакированная причёска, лакированные туфли и лакированные интонации. В хоре она была голосом, непреклонно ведущим основную партию, остальные представители интернатской администрации – подголосками, склоняющимися то в одну, то в другую сторону Основная партия была такая: «Антон не для нашего учреждения, а наше учреждение не для Антона».
– Но вы понимаете, – говорила Люба с отчаянием, – что ваш интернат – самый лучший, и мы не можем найти для Антона более подходящего места? Вы знаете, что его мать тяжело больна и, когда она ляжет в больницу, Антону будет некуда деться. Если вы не согласитесь его взять, он окажется в обычном рядовом доме хроников или в психиатрической больнице.
– Да-да, мы всё понимаем, но поймите и вы нас: наш персонал к работе с такими детьми не подготовлен, у нас дети послушные, им скажешь: «делайте то-то», и они будут делать, а Антон не будет. Ему говорят «сиди», а он уходит. У нас отбой, все идут спать, а он не ложится.
– Но вы понимаете…
– Мы-то понимаем, но когда у Антона в тот раз был приступ агрессии, у нас никто не мог с ним справиться. А если он причинит вред кому-то из детей? Мы не можем рисковать их здоровьем. И потом: у нас педагогический процесс. Ребята изучают ремёсла, работают. Вот вы сами скажите: может ваш Антон работать?
– Тут сидит педагог, который занимается с Антоном, – сказала Люба, и я попыталась задвинуть свой стул ещё глубже, – она вам расскажет.
Все головы повернулись ко мне.
– Ну… Антон многое может. Например, он… (как назло, на память приходило только рисование тут уже людей треугольных) он… когда мы с ним ездили в интегративный лагерь, Антон сам мыл посуду, заправлял кровать и… и… помогал со бирать байдарку!
(Глубокий выдох. Рината потом сказала: «Слава Богу, Маша, что вы про байдарку вспомнили. Это вы хорошо сказали, что он помогал её собирать!»
То ли лакированную завучиху убедила байдарка, то ли подействовали Любины уговоры, но руководители интерната согласились взять Антона с испытательным сроком.
После беседы нам устроили экскурсию по интернату: показали аккуратные холлы, игровую комнату и спортзал, прекрасно оборудованный медицинский кабинет, симпатичные спальни… Всё было очень прилично, красиво и тихо, и я не могла представить себе Пешехода в этом царстве аккуратных пластилиновых пирамидок.
Мы прощались с завучем в нижнем холле, у большого осеннего окна.
– Послушайте моего совета, не тратьте время зря, – сказала она на прощанье. – Начинайте подыскивать для Антона место в обычном психоневрологическом интернате. Там знают, как обращаться с такими, как он.
– Но мы ведь уже договорились?..
– Конечно-конечно. Только вы скоро сами убедитесь, что я была права: наше учреждение не для вашего Антона.
Облегчение, которое я почувствовала, очутившись на улице, не поддаётся описанию. Рината, не проронившая ни слова с тех пор, как мы вошли в интернат, безнадёжно махнула рукой: «А, я ж говорила, что ничего не выйдет!»
– Рината, как это не выйдет, они же сказали «возьмём с испытательным сроком».
– Ну и что. Знаю я этот «испытательный срок». Это значит, что на Антона будет направлено всё внимание. Будут смотреть и подмечать, что Антон делает не так. Разве он это выдержит? Я вам сразу сказала, что не доверяю я этим людям.
Пока мы шли к машине, я думала, что лакированная завуч права: Пешеход не для этого интерната, а интернат – не для Пешехода. А что для Пешехода? Я не знаю.
Пешехода выгнали из интерната. Мотивация: «Неадекватно себя ведёт, не можем справиться».
Что и требовалось доказать. Что дальше? Никто не знает. Рината ложится в больницу через два или три месяца, значит, пока Пешеход может жить дома. Люба надеется за это время придумать выход. Сейчас главная проблема в том, что если Антон будет продолжать жить так, как раньше – сутками ходить взад-вперёд по комнате, писать слова и лежать, укрывшись с головой, очень скоро он снова окажется в больнице. Потому что от такой жизни любой человек сойдёт с ума. У Антона нет никаких занятий: пока он в таком состоянии, до Фонда он вряд ли доедет. Рината, конечно, старается делать всё, что в её силах, но сил у неё очень мало, едва хватает на готовку, уборку, стирку, магазины, регулярные поездки на процедуры в больницу… Врач-психиатр, которая наблюдает Антона много лет, сказала, что единственный способ предотвратить новый срыв, грозящий больницей, – ежедневные прогулки. Значит, нужно искать волонтёров, которые будут гулять с Антоном. Я могу только раз в неделю. Не знаю, как это будет. У меня никогда не было с ним хорошего контакта.
Ноябрь 2008 г.
Когда я вошла в комнату Антона, я сразу вспомнила выражение И.Б. «взрыв в замкнутом мире». Вся комната исписана зеркальными словами. Слова на стенах, на полу, на обложках книг, телевизионных программках – исписано всё, на чём можно писать.
– Антон! – сказала Рината. – Ты пойдёшь с Машей гулять.
– Тут не хочу с Машей уже гулять, – сказал Пешеход и ушёл в другую комнату.
– Как это не хочешь? – возмутилась Рината. – Сказала, пойдёшь!
– Маша тут кричала на меня уже здесь, – сообщил Антон и упал на кровать: я услышала, как загудели пружины.
Кажется, я покраснела. Как можно было быть такой идиоткой и думать, что он забыл?
Я подошла к кровати и сказала:
– Антон! Я знаю, что раньше плохо себя вела с тобой. Но это было давно. Я больше не буду. Извини меня, пожалуйста. Пойдём гулять, а?
– Тут уже пойду гулять, – решил Антон, и у меня отлегло от сердца.
Мы делали большие круги, точнее, квадраты, потому что в Купчино все улицы совершенно прямые. Ходили долго. Время от времени Антон останавливался, наклонялся, ставил указательным пальцем на асфальте точку и шептал: «тут уже стоит точка».
Минут через пятнадцать Пешеход сказал: «Тут хочу домой на Белградскую на улицу».
Вернулись домой.
– Хорошо, Антон, мы пришли домой. Что будем делать?
– Тут хочу в компьютер играть в белый.
Я забеспокоилась. С компьютерами у меня сложные отношения, и неизвестно, как Антон отреагирует на мои часовые поиски нужной кнопки…
Но Антон меня выручил:
– Тут хочу идти гулять.
– Но как же, ты же сам сказал, что хочешь домой.
– Гулять хочу тут рядом! – В голосе Антона прозвучала угроза. Ладно-ладно. Идём гулять. Только, пожалуйста, не говори через пять минут, что надо домой.
Через пять минут Пешеход сказал:
– Домой хочу на Белградскую на улицу. – Антон…
– Домой хочу! – Антон отбежал на несколько шагов и изо всех сил укусил себя за руку.
В глазах паника. Носком ботинка раскидал горку сухих листьев. Подбежал, заглянул мне в лицо:
– Домой хочу тут рядом!
Я не знала, что делать. Если принять ритм Антона, тревогу, которая гонит его на улицу из дому и домой с улицы, это приведёт к тому, что вместо одного мечущегося будет двое.
Нужно попробовать замедлить метание, установить какие-то рамки, правила…
А если Антон сейчас захочет убежать? Мне ни за что его не догнать.
Всё-таки решила попробовать договориться:
– Антон, давай так: дойдём вон до той улицы, зайдём в ма газин, а потом вернёмся обратно.
– Сок купишь тут вишнёвый?
– Куплю. Ну что, пойдём?
– Пойдём в «Семью» тут жёлтую.
Еда, конечно, неправильная мотивация. Шла по Бухарестской улице и каялась. Но при этом думала, что лично для меня еда как мотивация общения занимает не последнее место.
Вечер понедельника был очень тёмный и холодный – шел дождь, порывами дул ледяной ветер. Тем не менее Антон сказал, что хочет идти гулять. Мы шли в полутьме по проспекту Славы, и у меня очень быстро замёрзли руки, ноги и лицо. Мы шли молча, Пешеход ни о чём не спрашивал, да и мне не хотелось перекрикивать ветер и шум машин. Мы шли, шли и шли, и я внутренне приготовилась идти до Уткиной Заводи, как вдруг, шагов за сто до железнодорожного моста, мы упёрлись в блинный ларёк. Страшно захотелось погреть руки горячим блином.
– Антон, тебе блин купить?
– Купи блин тут жёлтый.
Очереди не было, но блинов пришлось ждать очень долго. На Антона было тяжело смотреть: он теребил край куртки. Делал шаги то вправо, то влево. Порывался убежать. Тяжело дышал. А когда блин, из-за которого пришлось столько мучиться, оказался у Антона в руках, он отшвырнул его в сторону.
Опять кусал руку
Почему человек кусает руку? Попытка заглушить внутреннюю боль? Я заметила, что мой ученик Гриша кусает руку, когда не надеется что-то донести до людей другими способами.
Кусание руки – последнее слово в неуслышанном монологе.
Плохо мне. Тетрадка вдоль и поперёк исписана самовнушениями:
«Я понимаю, когда человек мечется».
«Я понимаю, когда человек упирается лбом в стену».
«Я понимаю, когда человек кусает руку».
«Я понимаю твоё отчаяние».
Колыбельная для сердца