Я очень хочу, чтобы это прочли родные Егора. По разным причинам. Может быть, они лучше поймут, что я делаю с их ребёнком и почему именно это. Может быть, этот текст вдохновит их делать с Егором что-нибудь новое, чего они раньше не пробовали. Но это не самое важное.
Важно – отношения, их развитие. Наш путь. Однажды, не так давно, я уходила от Егора расстроенная. Он снова начал путать день с ночью – с ним такое бывает. Тогда днём он вялый, ничему не радуется, не реагирует даже на самые любимые игры, не улыбается, просто выключается из общения, уходит. Тогда мне кажется, что мы вернулись на четыре года назад. Совершенно измотанная попытками хоть чем-то его развеселить, я бреду через парковку у «О'Кея» и вдруг слышу, что бормочу себе под нос: «Никто пути пройденного у нас не отберёт. Никто пути пройденного у нас не отберёт»…
Егор очень сильно на меня повлиял. И я на него. Не берусь судить, насколько сильно. Мы оба изменились.
Иногда я жалею, что я педагог. Вот и повесть про Егора вышла главным образом о том, что мы делаем. Но за тем, что делаешь с человеком, можно этого человека потерять, и в этом опасность педагогической позиции. Поэтому, если бы меня спросили, чему в первую очередь нужно учить педагогов, я бы сказала: «умению делать паузу». Пауза – окошко в деятельности, из которого выглядывает человек.
Я не хочу, чтобы у читателя сложилось впечатление, будто я – единственный педагог, который занимался и занимается с Егором, и всеми успехами Егор обязан только мне. Я познакомилась с Егором, когда ему было семь лет. До меня он занимался в слуховом и зрительном центрах, в детском садике, в бассейне, с ним работали педагоги, психологи, специалисты по движению, врачи, массажисты. Каждый из них внёс свою, очень важную, лепту в развитие Егора. И, конечно, никакое развитие не было бы возможно без мамы и бабушки Егора, их самоотверженного труда, любви, заботы.
И последнее – очень важное.
Эта история в большой степени – педагогическое самовнушение.
Если вы думаете, что я всё делаю именно так, как описываю, вы глубоко заблуждаетесь. Я стараюсь так делать. И в удачные дни мне это удаётся. Но удачные дни бывают далеко не всегда. А ещё бывает лень. Плохое настроение (у меня, или у Егора, или у обоих вместе). И много всяких других неприятных штук… Здесь – мои представления о том, как я должна строить взаимодействие с Егором. И я следую своим представлениям, насколько может им следовать непоследовательная, нетерпеливая, внушаемая, тревожно-мнительная личность с кучей безумных идей и полным отсутствием системы в голове.
Начало
Я хорошо знаю эти места. Почти за самым домом Егора, как только перейдёшь трамвайные пути, начинается большой пустырь, заросший тростниками. В зарослях протоптаны узкие тропинки, некоторые из них ведут к Финскому заливу.
Впервые я оказалась здесь пять лет назад, ранним утром восьмого марта. Я тогда решила ради эксперимента дойти пешком от нашего дома на Марсовом поле до здешних мест. Дорогу эту, которая заняла больше трёх часов, я помню смутно, зато помню, что была влюблена и совершенно счастлива. Шел крупный тёплый снег. Я зашла в пустой (утро выходного) зал «Макдоналдса», купила незабвенный вафельный рожок за шесть рублей, влезла на высокую табуретку и ела мороженое, глядя на падающий снег. И не знала, что ровно через год начнётся история, по сравнению с которой эта влюблённость забудется и померкнет, что когда-нибудь я смогу ходить здесь с закрытыми глазами – потому что буду здесь ходить зимой, осенью, весной, летом, два раза в неделю, невзирая на праздники, будни, сезонные депрессии и мировые катастрофы.
Тропинка между двумя заборами. Нужно перейти дорогу. Поднимаюсь на крыльцо и оборачиваюсь. Я всегда оборачиваюсь перед тем как позвонить в дверь, не знаю, почему. Обвожу взглядом прямоугольник многоэтажек, школьный и детсадовский дворы, узкий проход к трамвайной остановке и пустырю, рябины и только тогда нажимаю на цифру «5».
– Маша, ты?
– Да, я.
Дверь, коридор перед лифтом, ещё дверь, ещё коридор, ещё дверь, ещё коридор – так устроены эти дома.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
За четыре года я стала здесь чем-то естественным, как смена дней недели, как дождь и снег.
Помню, как пришла сюда впервые.
Был март 2005 года. И очень холодно. Я страшно волновалась, боялась опоздать и поэтому приехала минут за сорок до назначенного времени. Бродила кругами по двору, грея руки в карманах.
Егор был моим первым сложным учеником, да и «несложных» у меня к тому времени было раз-два и обчёлся. И я далеко не всегда знала, что с ними делать.
Заниматься со слепоглухими я мечтала ещё до факультета коррекционной педагогики, лет с тринадцати, когда посмотрела спектакль «Сотворившая чудо» про слепоглухонемую девочку Элен Келлер и её учительницу Анни Салливан. «Посмотрела» – неточно сказано. Я смотрела этот спектакль, наверное, не меньше тридцати раз и до сих пор помню его почти наизусть.
«Слепая и глухонемая, она похожа на маленький запертый сейф, который никто не может открыть. Возможно, внутри таится сокровище»…
Мне хотелось пережить момент открытия, откровения, как Элен, понявшая, что все предметы как-то называются, что вода, льющаяся из колонки, и слово «вода» – это одно и то же; как Анни, закричавшая: «Она поняла!»
И вот – дефектологический факультет, кафедра сурдопедагогики – здесь учат работать с глухими. А где учат учителей для слепоглухих? Нигде. Нет такой кафедры.
Мы с Егором встретились 10 марта 2005 года, ему семь, мне девятнадцать.
Я вхожу в его комнату. Он сидит на своём неизменном стульчике со столом. Стульчик купили, когда Егору было, наверное, четыре, сейчас ему одиннадцать, а стул до сих пор ему подходит – его можно поднимать, опускать, менять подножку…
Егор сидит, чуть ссутулившись и засунув в рот указательный палец левой, рабочей руки. Движение, которым Егор засовывает палец в рот, очень его, егоровское, я и сейчас его мысленно вижу. Лицо напряжённое, сосредоточенное, рука поднимается медленно – это движение, исполненное глубокой значимости. Локоть поднимается очень высоко, выше кисти, так что Егор засовывает палец в рот как-то через верх. С таким видом, будто ничего важнее на свете нет.
Палец во рту означает: «Я хочу побыть один, мне надо разобраться с новыми ощущениями, со всем тем, что вы на меня свалили, не трогайте меня». Так он обозначает границу личного пространства и времени.
Но я этого ещё не знаю. Сажусь на диван напротив Егора, нас разделяет его столик. Чувствую, какие у меня холодные руки, судорожно начинаю их растирать. И понятия не имею, с чего начать.
Да, когда я вспоминаю наше с Егором начало, я всегда вижу, как мы сидим друг напротив друга и между нами белый столик.
Мой ученик не видит меня. Не слышит. Как же мне общаться с ним?
Я неуверенно протягиваю руку и дотрагиваюсь до его руки. Наверное, несмотря на растирания, руки у меня ещё холодные – Егор свою немедленно отдёргивает. Рядом со мной на диване лежат игрушки, которые мне дала бабушка Егора: маленькая деревянная пирамидка, пластмассовая труба, свисток, круглая коробка из-под бумажных салфеток (из отверстия можно вытягивать ленту) и железная, из-под печенья, полная всяких маленьких предметов: пуговиц, крошечных машинок, монеток, магнитов – для развития мелкой моторики.
Беру пирамидку. Снова протягиваю руку, снова Егор её отдёргивает. Мне становится холодно и страшно. Егор с отрешённым видом засовывает палец в рот, ясно – я для него не существую.
Вы спросите, почему я не могла снять с его стульчика этот дурацкий разделяющий нас белый столик, посадить Егора на колени, покачать, покружить? Не знаю. Я сама спрашиваю себя об этом. Но даже сейчас мне не кажется, что я была так уж неправа.
«Наш отряд стоял в небольшом городке. Этот мальчик играл у себя перед домом. Я шёл мимо и сказал:
– Здравствуй!
– Почему ты не отвечаешь? – сердито спросила у него мать.
– Да я его совсем не знаю, – сказал мальчик».[19]
Я даже немного завидую людям, которые могут взять на руки, обнять незнакомого ребёнка. Для меня незнакомый человек, взрослый ли, ребёнок – всегда незнакомый человек. И я не могу вот так запросто преодолеть расстояние между нами. Мне нужно время. Ему нужно время. Приглядеться, запомнить, изучить друг друга. Нам с Егором на это потребовались годы.
Я сижу напротив, мне страшно, в ушах звенит, и я мечтаю об одном: только бы поскорей кончился обязательный час, на который мы договорились с Ириной. С пирамидкой в руках обхожу Егора и становлюсь у него за спиной. Ставлю пирамидку за столик. Беру руку Егора в свою и начинаю его рукой снимать со стержня деревянные колесики. Егору это не нравится. Он вообще не очень любит что-то трогать. Все игрушки, которые мама с бабушкой кладут перед ним, немедленно оказываются на полу. На столике ничего не должно лежать. Столик – это часть личного пространства Егора, где нет места предметам. Даже тарелка с едой не имеет права здесь стоять, поэтому её ставят на табуретку, и ложке, прежде чем оказаться у Егора во рту, приходится совершить путешествие.
Я этого ещё не знаю. Я вообще ничего не знаю о нём. Я продолжаю разбирать его рукой пирамидку, потому что надо же что-то делать. Когда Егор понимает, что оттолкнуть мою руку не удастся, он начинает злиться – сморщивается и резко наклоняется вбок, пытаясь стукнуть меня головой по руке.
Так проходили наши первые занятия, и не только первые. Период взаимного непонимания, неуверенности и раздражения продолжался долго. Егора раздражали мои попытки вторгнуться в его мир – такой спокойный, малолюдный, с таким размеренным временем. А меня раздражало его раздражение, с которым я не умела справляться. И со своим я не справлялась тоже. Когда Егор начинал злиться, я чувствовала, что и меня захлёстывает волна злости, хочется взять его за плечи и трясти или продолжать с ним делать то, что ему так не понравилось.