Ульрик накормил ее похлебкой с ложки, потому что руки Аурианы были связаны за спиной прочной веревкой. Она заметила, что за юношей тянется по влажной листве что-то длинной и белое, как веревка, и поняла, что Одберт, или кто-то из его товарищей, привязал к поясу Ульрика хвост, чтобы подразнить и помучить беднягу.
— Будь благословен, добрый Ульрик, — прошептала Ауриана между глотками. — Они опять забыли накормить меня.
Ульрик ближе наклонился к ней, пяля на девушку свои грустные коровьи глаза.
— Мой брат скоро придет сюда, — зашептал он ей на ухо детским голоском, — чтобы причинить тебе большое зло.
Ауриана почувствовала, как страх сковал ее тело.
— Что ты такое говоришь, Ульрик?
— Мой брат только что сказал, что тебя отдадут не ему, а мне, и потому он страшно рассердился.
— Неужели Видо всерьез хочет сделать это?
— Нет. Он никогда не женит меня на тебе, — слова эти были произнесены без всякой обиды, скорее с чувством жалости к Ауриане. — Но отец сделал все так, что Одберт поверил ему. И сейчас собирается… собирается…
— Воспользоваться последним шансом и овладеть тем, что выскальзывает у него из рук.
— Мне так жаль тебя. Так жаль… — Ульрик обхватил голову руками и тихо заплакал.
— Успокойся, Ульрик, прошу тебя! — прошептала Ауриана. Юноша засопел. — Ульрик, а правда, что кубок, в котором ты принес мед, сделан из дорогого стекла?
Ульрик утвердительно кивнул, и в его глазах зажегся на мгновение огонек гордости за свою собственность, привлекшую внимание Аурианы.
— А хочешь поменяться — ты мне дашь этот кубок, а я тебе свое серебряное ожерелье с гранатами.
— Но ты же сильно продешевишь! Ожерелье стоит намного дороже, чем кубок.
— Ну и пусть. Это мой каприз и меня не интересует цена предметов!
— Тогда держи, я согласен, — и он привязал кубок в виде рога к поясу Аурианы, а затем плотно запахнул полы ее плаща. — И не надо мне ничего взамен.
— Нет, Ульрик. У тебя ведь и без того так мало красивых вещей…
— Ульрик сделал подарок своей доброй сестре.
— Ульрик, если я останусь жива, и Бальдемар одержит победу, я разыщу тебя. Все наши сторонники будут обходиться с тобой почтительно и дружелюбно, я клянусь тебе именем своей матери. Ты сможешь служить Бальдемару гонцом.
К месту, где они находились, быстро приближались пять ярких огней, это были факелы; вскоре послышались шаги, звуки хлюпающих по жидкой грязи и влажным листьям кожаных подошв. Ульрик в ужасе застыл на месте, сидя на корточках, — из сильно наклоненной миски похлебка маленькой струйкой текла на землю. Ауриана взглянула на приближающихся. Ей было хорошо видно освещенное факелом толстое, покрытое каплями пота лицо с пухлым детским ротиком, как у Гримельды, и твердым, как кремень, взглядом мутных глаз. Одберт!
— Посмотри-ка, Ранульф, — сказал он, обращаясь к одному из своих спутников. — Не правда ли, их вовремя застукали? Я уверен, что мой испорченный младший братец был уже готов оседлать свою невесту, не дожидаясь свадьбы! И можно ли винить в этом нетерпеливого петушка? Взгляните на нее!
Он поднял свой факел и осветил им Ауриану с головы до ног, как бы демонстрируя ее своим товарищам.
— Запомните хорошенько эту девицу, которую оспаривают друг у друга два брата, — посмотрите, какая она сильная, какое у нее красивое упругое тело! Эта молодая кобылка еще полудикая, боюсь, ей требуется более умелый наездник, чем ты, мой младший братец, чтобы укротить ее. Она, пожалуй, сбросит тебя на землю.
Ауриана изо всех сил прижалась спиной к дереву, чувствуя панический ужас, который, наверное, испытывает жертва при виде неотвратимо надвигающихся на нее клыков и когтей хищника. Одберт приподнял Ульрика за шиворот и, рявкнув что-то нечленораздельное, швырнул его в кусты.
— Братья должны делиться, или ты думаешь иначе? — крикнул он Ульрику и начал торопливо развязывать ноги Аурианы. — Ты будешь брать ее каждую ночь после свадьбы. Я обещаю вернуть тебе ее такой же, какой взял — почти такой же! Единственное, чего ты больше не найдешь в ней — это ее цветка девственности.
Ауриана старалась скрыть свой ужас, инстинктивно чувствуя, что это распалит его больше. Она запретила себе думать о том, что недавно случилось с ее матерью, потому что боялась: воспоминание об этом вызовет у нее приступ исступленного безумия.
Одберт поставил ее на ноги и начал подталкивать в спину, заставляя двигаться вперед по тропинке. Руки Аурианы оставались все еще связанными за спиной. Ранульф и остальные воины следовали за ними на некотором расстоянии; Одберт знал, чтобы удержать ее, потребуются несколько крепких мужчин.
Тропа круто сбегала вниз. Вскоре воздух стал спертым и затхлым, как дыхание змеи. Ауриана догадалась, что они подошли к болоту. В темной маслянистой воде отражалась высоко стоящая луна на ущербе. Они вышли на берег заболоченного пруда, поросшего камышом. Во взгляде Фрии — этой бледной, почти круглой луне — Ауриана не ощутила обычной любви богини к себе, в нем было лишь предостережение. Но сам вид воды внушил Ауриане некоторое утешение; вода принимает любые формы и отражает все, она глубока, широка и вечна, журчание воды звучит умиротворяюще, как шепот умерших предков.
Однако хрупкое забвение ее вновь было нарушено приступом почти детского страха — страха боли. Одберт приказал остальным приблизиться, но не подходить вплотную к ним. Она слышала его слова как бы издалека. Затем Ауриана поняла, что стоит наедине с Одбертом в мрачном свете луны, среди зарослей дягеля, одиноко стоящих серебристых ив и тревожного кваканья неугомонных лягушек.
«Фрия, я не чувствую твоего спасительного присутствия. Ты наблюдаешь за мной откуда-то издалека, так отчужденно, как будто тебя ничего не тревожит. Почему моя небесная мать превратилась в равнодушного зрителя?»
Одберт пристально глядел ей в глаза, приподняв ее подбородок и наслаждаясь ее беспомощностью Ауриана не опускала перед ним горящего гневом взгляда, ее грудь учащенно вздымалась, дыхание было прерывистым. В его взоре было что-то звериное, чудовищное — Ауриана ощущала себя сейчас отборным куском мяса, который вот-вот проглотит, не разжевывая, огромная свирепая псина.
«Фрия, дай мне хотя бы частицу твоего ума и мужества, и я обещаю принести самое богатое жертвоприношение — столько молока и меда, сколько никогда еще не видели на великом празднике летнего солнцестояния».
— Если ты хорошенько постараешься доставить мне удовольствие, — тихо сказал Одберт, — я не отдам тебя им, после того как попользуюсь сам.
И он указал широким жестом на своих приятелей.
— Прекрасно, — выдавила из себя Ауриана, стараясь, чтобы ее голос не дрожал. — После тебя им, пожалуй, останется не больше, чем крапивного супа в корыте после обеда прожорливого борова.
Одберт так хохотнул от удовольствия, что еле удержал равновесие и чуть не упал в высокую траву. Он внимательно взглянул на девушку. Не скрывалось ли за этой робкой боязливостью тайное сладострастие? Что это, страх или еле сдерживаемая похоть? Он попытался отделаться от навязчивых мыслей, но ему это не удалось. Ее слова каким-то неуловимым образом изменили его отношение к девушке, он стал смотреть на нее совсем другими глазами, и это сломило в нем что-то, хотя он и отказывался признавать свою слабость. С откровенным пренебрежением он сорвал с ее плеч плащ и швырнул его на землю. Он хотел чтобы она пережила те же стыд и позор, которые испытал он сам в тот день, когда Бальдемар предательски стащил его с коня на землю. Все, кого любил Бальдемар, должны были заплатить ему за это.
Когда плащ упал, Ауриана почувствовала, как кубок Ульрика скатился к ее ногам.
— Ты считаешь меня тупым и грубым, — громко сказал Одберт, широко расставив ноги и уперев мощные руки в бока. — И всю нашу семью ты тоже считаешь тупой и грубой. Но это не имеет никакого значения. Какими бы мы ни были, скоро ты станешь одной из нас.
— Может быть, ты действительно слишком груб. Но есть ли в том твоя вина? — повела Ауриана рискованную игру. — Как не быть ребенку двух убийц, преступивших законы гостеприимства, таким же грубым и безжалостным, как они?
Сказав это, Ауриана почувствовала огромное облегчение. Было видно, что Одберт вполне согласен с ее последними словами. Очевидно, он так сильно ненавидел обоих родителей, что хотел, чтобы другие не смешивали его с ними.
— У тебя есть крупица здравого смысла, несмотря на то, что, как говорят, ты — отродье какого-то мерзкого ночного гада, переспавшего с твоей матерью! — заявил Одберт. Но ты права… Я действительно убиваю только своих врагов.
С этими словами он вынул свой нож и начал кромсать ее одежду, грубо разрывая ткань руками.
— Вот еще одно свидетельство того, чей ты сын! — воскликнула Ауриана.
Одберт остановился, упрек не понравился ему, но он хотел послушать, что еще она скажет.
— Теперь мне совершенно ясно, что никто не научил тебя искусству любви, ведь оно сродни искусству музыканта, — быстро заговорила Ауриана, не давая ему возможности опомниться, — а струны, как известно, издают более чистый и красивый звук, когда их касаются нежно, слегка.
— Музыканты — не мужчины, — рявкнул Одберт смерив ее грозным взглядом, — а если ты будешь сравнивать меня с ними, я просто залеплю тебе увесистую оплеуху!
— Полегче со своими насмешками, Одберт, потому что сама Рамис посвятила меня в тонкости искусства любви.
Глаза Одберта широко раскрылись от удивления.
— Но она не учит подобным вещам! — это был одновременно и вопрос и утверждение.
— Нет, как раз учит. Она учит всему, что составляет жизнь человека. Ее ученицы должны знать все ритуалы, которые дают новую жизнь растениям и гонят вверх по стволам к кронам деревьев живительные соки. Обо мне же она сказала, что я обладаю даром заговаривать тощую неплодородную землю, превращая ее в обильную ниву, способную год кормить целую деревню, — Ауриана заметила, как в глазах Одберта зажегся огонек интереса. — Но ты не можешь себе представить, как это досадно, когда имеешь и дар и знания, но не имеешь возможности на практике применить свое мастерство… Мое состояние можно сравнить с чувством воина во время мира, когда не ведется никаких военных действий и он остается не у дел.