Ауриана поняла в тот момент, что Зигреда заставит ее рассчитаться за те унижения, которым подвергся Гейзар. Она отлично знала о мстительности и злопамятности жрицы.
«Она будет плести свои сети и лелеять мысли об отмщении до тех пор, пока не найдет способа обречь меня на самую позорную и мучительную смерть».
Когда костры отгорели, и люди разошлись, Ауриана поскакала с соратниками отца к Холму Антилопы, где бы разбит лагерь Бальдемара. Ее руку жгло, как огнем, от боли в том месте, где был выцарапан знак Бога Войны, но никогда в жизни она не испытывала такой радости от ощущения боли. Клятва, данная богу, защищала ее от Видо лучше, чем любой высокий частокол. Он мог убить ее, но не существовало такой силы на земле, которая могла бы заставить ее теперь выйти замуж за одного из сыновей Видо, потому что она уже вступила в брак. Правда, временами радость от сознания этого уступала в ее душе место чувству опустошенности, и Ауриана начинала завидовать другим женщинам, у которых были простые смертные мужья.
Воины двигались неспешно, и только на второй день пути десятитысячный отряд достиг лагеря Бальдемара, расположенного на вершине холма среди буковой рощи. Прежде чем отправиться в шатер отца, Ауриана долго смотрела на лагерь Видо, который находился внизу на зеленой равнине. Он был похож на потревоженный муравейник. Римское влияние мало сказалось на самом устройстве лагеря Видо — там царил обычный для варваров беспорядок. Расположение шатров и строений было совершенно хаотичным. Римские военные повозки сновали туда и обратно через ворота лагеря, устроенные на манер подъемных ворот римской крепости.
На одной из площадок проходили, по-видимому, учения конницы.
Этот лагерь был гнойником на теле ее родины — так считала Ауриана. Ее охватило вдруг чувство безнадежности. Ведь силы Видо казались неисчерпаемыми: численность его войска, снаряжение, помощь Рима, — все это вызывало у Аурианы приступ отчаяния.
Стража у входа в шатер Бальдемара пропустила ее беспрепятственно без доклада.
Переступив порог, Ауриана помедлила, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. Дымоход был открыт, Бальдемар сидел в полном одиночестве у небольшого костра, сложенного из можжевеловых дров, и чертил на земле березовой веточкой план местности и расположение войск, продумывая детали предстоящей осады. Его перевязанная нога удобно лежала на ворохе шкур.
— Отец, я уже здесь.
Бальдемар даже не поднял головы. Ауриана усмехнулась, спрашивая про себя: «Слышал ли он вообще мои слова?» Но когда она подошла ближе и начала разглядывать его чертеж, вникая в суть, то так же, как и он, сразу забыла про все на свете, уйдя с головой в план предстоящей военной операции.
— Отец, а вот эти точки и штрихи — это воздвигнутое укрепление врага? — спросила Ауриана.
— Да. Раб, которого ты привезла с собой, называет такое расположение «лилия», это название придумали сами римляне. Вот видишь, как странно они вкопались в землю. Такая изломанная линия обороны похожа на пятерню. Теперь понятно, почему Видо не боится нашего штурма — он подготовил замаскированные выдвинутые укрепления, и при атаке мы попадем в ловушку. Римляне же не считают зазорным ловить противника в капкан, словно зайца.
— Должно быть, они выползали из крепости в темные безлунные ночи, чтобы незаметно рыть свои ловушки, — предположила Ауриана. — Если все это так, то, зная обычную форму «лилии», мы, наткнувшись на часть ее, сразу же определим общее расположение укрепления на местности. Таким образом, нам надо сделать разведку, а атаковать — ночью, когда мы сможем, словно змеи, проползти по-пластунски мимо всех их ловушек.
— Да. Я уже узнал, что они усиленно защищают двое ворот — Главные и Западные. По моему мнению, Юлиан потерял терпение и отказал Видо в деньгах и поддержке, так что тот не успел вырыть рвы во всех тех местах, в которых предполагал это сделать. Я знаю, что ему не дали материалов и людей, чтобы построить такую оборонительную линию перед Западными воротами, как он это сделал у трех других ворот — вот почему он усиленно охраняет их. Именно в том месте мы и должны штурмовать крепость, — это, без сомнения, единственно правильное решение. Но есть одно обстоятельство, которое я никак не могу понять… — и отец с дочерью пустились в дальнейшее обсуждение плана, так и не поприветствовав друг друга. Впрочем, ни для кого из них в этом не было ничего удивительного, потому что они привыкли к подобному стилю общения.
Солнце уже стояло в зените, струя лучи сквозь отверстие дымохода, когда Бальдемар оторвался, наконец, от своего чертежа и пристально взглянул на дочь. Несколько долгих мгновений он не отрывал от нее изучающего взгляда, а затем слегка кивнул, и на лице его отразилось полное удовлетворение.
— Моя маленькая кошечка, увлеченная охотой! — он взял ее за руки и притянул поближе к себе. — Ты прославила всю нашу семью, ты, действительно, прославила всех нас! О тебе ходят такие легенды и предания! Ты знаешь, я ужасно не люблю, когда меня превосходят хоть в чем-то! — он широко улыбнулся, но выражение его лица все равно опечалило Ауриану. Она различала следы скорби и горя в глазах отца так же ясно, как Деций слова в своей книге.
Готовящийся на костре отвар из целебных трав, который должен был помочь срастанию костей, вскипел и побежал через край сосуда, огонь по-змеиному зашипел и начал потрескивать. Ауриана бросилась к бронзовому котелку, чтобы снять его с огня, опередив отца, потому что она отлично знала, любое движение причиняет ему сильную боль, хотя он не хочет признаваться в этом. Затем она налила отвар в глиняную плошку, поставила ее на землю и уселась рядом с Бальдемаром, озабоченно поглядывая на его больную ногу.
— Все это пустяки, к тому же нога быстро заживает, — промолвил он, проследив за ее взглядом.
Но Ауриана не поверила ему: в его возрасте кости срастаются очень медленно.
— Меня радует, Ауриана, — снова улыбнулся Бальдемар — то, что дар, принесенный нами богам, одновременно является и подарком тебе.
Ауриана тут же широко улыбнулась, подмигнув отцу с видом заговорщика.
— Разве жрецы не твердят постоянно, что добровольная жертва, отвечающая к тому же собственным устремлениям, наиболее охотно принимается богами? — промолвила она, но улыбка тут же исчезла с ее лица, и девушка продолжала голосом, исполненным горечи. — Но те крупицы хорошего, которые послала нам судьба, ничто по сравнению с пережитым горем и нашими утратами.
Слезы побежали по щекам Аурианы, и она не стала сдерживать их, как делала это в присутствии матери.
Бальдемар положил свою надежную руку на плечо дочери, стараясь успокоить ее.
— Я понимаю тебя. Я вновь и вновь обращаюсь к богам с одним и тем же вопросом: почему они так мучают нас? Лучше бы они лишили меня руки или ноги, но не забирали моего маленького Арнвульфа. Я бы сказал им: возьмите лучше меня, а не моего ребенка; но боги не спрашивали меня, распоряжаясь нашей судьбой. Я бы сам взошел на костер, если бы знал, что это принесет хоть какое-то утешение Ателинде. Хищники нападают только на слабых, уязвимых, а также на неокрепших, молодых. День за днем я старался не думать о том, что наша семья истекает кровью, теряя последние силы. В конце концов, лучше продолжать бороться, чем горевать, застыв в бездействии, скорбь мешает заживлению раны. Если бы ты знала, как я благодарен богам за силу твоего характера. Ты — блестящее доказательство того, что в нас есть еще энергия жизни.
Ауриана пристально смотрела в огонь, стараясь не показывать свою подавленность. Ее взгляд следил за лесным жучком, бегущим в панике по можжевеловой ветке прочь от лизавшего ее язычка пламени. Ауриану поразила какая-то обреченность в голосе и словах отца, и она вдруг подумала: «Настанет день, и он умрет. Умрет, а мир будет дальше жить без него, как будто ничего и не случилось. Но как такое может быть? Ведь он — центр мира, та ось, вокруг которой все вертится! А Херта? Как она могла отравлять меня своими ядовитыми речами о том, что отец погибнет от моей руки?»
Бальдемар поймал взгляд дочери и пристально посмотрел ей в глаза.
— Ауриана, скажи мне, как тебе удалось бежать?
Внезапно она почувствовала приступ тошноты, вопрос отца прозвучало для нее неожиданно. Почему все удачи омрачаются каким-нибудь неприятным обстоятельством? Ауриана была уверена, что если бы Бальдемар узнал правду, то ей стало бы легче, часть пережитого ею ужаса он взял бы на свои плечи. Но она не могла вымолвить ни слова.
Зачем еще больше разжигать его гнев и ненависть к Видо и Одберту в то время, как сам он ранен и не может сразиться с ними? Это было бы жестоко с ее стороны.
— Я завоевала доверие Ульрика, и он развязал мне руки. Дело было ночью, когда в лагере все перепились, поэтому мне нетрудно было бежать.
Отец строго смотрел ей прямо в лицо, в глазах его светилось выражение удивления и жалости. Она чувствовала, что он видит ее насквозь.
— И… вот я на свободе, Все очень просто, — добавила она.
— Значит, ты не хочешь сказать мне правду, — проговорил он мягко тихим, печальным голосом.
Она на мгновение встретилась с ним глазами и быстро отвела взгляд в сторону, уставясь в огонь. Сердце ее сжалось от боли.
— Какая я глупая! Неужели я могла всерьез надеяться, что скрою от тебя правду! — прошептала она. — Однако я умоляю тебя, отец, не спрашивай меня ни о чем. Пусть эта тайна умрет вместе со мной. Хватит с тебя ужасов и несчастий. У нас и без того достаточно причин, чтоб покарать злодея, совершив священную месть.
— Тогда подними голову и расправь плечи. Не веди себя так, будто ты заслужила подобную участь, — произнес он, стараясь говорить строго, но мягко. Вслед за этими словами воцарилась напряженная тишина. — Мое бедное дитя, — с болью в голосе снова заговорил Бальдемар, — ты не одна страдаешь. Твоя участь — это наша общая участь. Получив увечье, все тело напрягает силы для того, чтобы исцелиться. Так и род. Если удар наносится по одному члену семьи, вся она ополчается на врага. И только когда свершится пр