Ауриана швырнула свой деревянный меч на землю.
— Ты сведешь меня с ума! Но когда ты, наконец, надумаешь совершить побег, я отплачу тебе за все сполна! Я пущу людей отца по твоему следу и вдоволь посмеюсь, когда они бросят тебя в самое топкое болото!
— Неблагодарная девчонка! — сказал он, широко ухмыляясь. И, как всегда, его ухмылка сразу же обезоружила ее. Она даже закрыла глаза, чтобы не видеть лица Деция, но каким-то невероятным образом его ухмылка стояла перед ее мысленным взором, и она не могла отделаться от этого наваждения.
— Только не говори никому, что это я учил тебя драться, — продолжал Деций, — и я умру с миром, не стыдясь за прожитую жизнь.
— Теперь я вижу, кто ты. Ты — дикобраз.
— Это неново. Так говорили все женщины, с которыми я спал.
— Замолчи и слушай! Твои насмешки — это колючая шерсть дикобраза. С их помощью ты держишь людей на расстоянии, не подпуская к себе. Вот и все. Кроме того, ты — прирожденный учитель. Тебе нравится меня учить, потому что нравится, как я стараюсь; то, как я стараюсь, льстит тебе. Но если бы я сама была учителем по натуре, ты бы просто не знал, как справиться со мной, и тотчас бы покинул меня.
Ауриана поймала в его взгляде выражение легкой паники и растерянности, что свидетельствовало о ее точном попадании в цель. Но он быстро справился с собой.
— Может быть, действительно я слишком жестко обращался с тобой.
— Жестко? Жестоко, я бы сказала!
— Ну пусть жестоко, — уступил он, добродушно улыбаясь. — Но меня самого так учили.
— Значит, твои учителя привыкли делать посмешище из тех, кого учат.
— Ну ладно, ты добилась своего. Прости меня. Ты делаешь… поразительные успехи.
Но его слова звучали так, будто кто-то другой говорил за него его голосом. Ауриана с досадой взглянула на Деция — эта похвала была не лучше его оскорблений.
Ауриана пристально глядела ему в глаза, тщетно пытаясь понять, что именно так привлекает ее в нем, отчего ее так тянет к этому человеку. Наверняка причины крылись не только в обаянии его нечестивой улыбки. «Если бы все было так просто, — думала она, — тогда я легко могла бы забыть его, ведь он не всегда улыбается!»
Деций тоже долго смотрел на нее, завороженный ее взглядом, не в силах отвести глаз. Он не мог выбраться из этой ловушки, как муха, застывшая в куске янтаря.
— Ауриана, мне… жаль, — попытался он что-то сказать, как будто эти неловкие слова могли помочь ему освободиться от ее чар. Что за безумные слова она только что произнесла? «Дикобраз»? Может быть, может быть… Но ведь, если задуматься, все люди произносят слова по существу с одной целью — чтобы держать других на расстоянии от себя. А что мешает ему обратиться к ней со словами более добрыми и нежными, тем паче, что он действительно в душе чувствует к ней самую настоящую нежность?
— Я… я не хотел обидеть тебя.
Ауриана пододвинулась поближе к нему, не отдавая себе отчета в том, что делает, поддавшись чувству острого любопытства и тайному влечению плоти. Внезапно она, однако, чуть было не отпрянула в ужасе, вспомнив тот стыд и боль, которые пережила недавно. Но та тяга, которую Ауриана испытывала к этому человеку, победила в ней мучительные воспоминания, и она смело прижалась к Децию. Как бы, интересно, ей было с ним, если бы ее не сдерживал долг перед семьей, перед племенем, если бы ее не удерживал просто стыд, наконец?
— Нет, — сказал он вдруг, отшатнувшись от нее. Не надо смотреть на меня так. Я не хочу закончить свои дни жалким образом, зная, что моей шкурой покроют шатер одного из воинов твоего отца. Я знаю, что мне можно делать, а чего нельзя.
— Но если бы я была женщиной твоего народа, ты бы хотел меня?
— Это глупо, Ауриана. Я бы хотел тебя вне зависимости от того, к какому народу ты принадлежишь, — сказал он и отвернулся. — Мне и так трудно проводить здесь день за днем наедине с тобой. Не делай же из этого невыносимую пытку.
Затем наступил канун дня прихода Волка. Когда Ауриана прощалась с Децием в этот последний день перед битвой, он внезапно обнял ее и поцеловал. Грусть и отчаянье слились в этом поцелуе. Ауриана разрешила себе несколько мгновений понежиться в его объятиях, а затем с усилием, одним рывком, как очнувшийся вдруг от тяжелого сна человек, отстранилась от него. На ее глаза набежали слезы.
— Боишься изменить своему божественному супругу? — промолвил он, с улыбкой приподняв ее за подбородок.
Ее улыбка была робкой и совсем детской.
— Мой божественный супруг изменяет мне каждый год во время праздника весны.
Они молча смотрели друг на друга несколько мгновений, а потом она повернулась и ушла. Сразу же вслед за этим Деций явственно расслышал шорохи шаркающих кожаных подошв по камням и торопливые шаги убегающего человека — вверху на карнизе скалы. Кто-то следил за ними и без сомнения был свидетелем их поцелуя.
С гулко бьющимся сердцем Деций начал быстро карабкаться по камням наверх, хватаясь за кусты и выпирающие корни растений. Подъем был крутой и трудный. Он достиг уступа скалы, служившего крышей его убежища, успев увидеть мелькнувшую на опушке леса фигуру убегающего человека, одетого в синюю тунику. Мгновение — и человек исчез в лесу. Деций знал о беспощадных, суровых до дикости наказаниях, которым подвергает народ Аурианы женщин, уличенных в близости с мужчинами-иноплеменниками. Неужели этот соглядатай донесет на Ауриану тому жрецу, который давно ненавидит ее? Неужели ее отдадут на смерть? «О, Немезида, — подумал Деций с ужасом, — это я убил ее! Убил всего лишь одним поцелуем!»
Марк Аррий Юлиан, Военный Правитель Верхней Германии, с беспокойством оторвал взгляд от вороха полевых карт и тревожно уставился в окно, за которым быстро спускалась ночь. Из окна кабинета его резиденции, расположенной в крепости Могонтиак, открывалась широкая панорама части римского военного лагеря и простирающейся за стенами крепости местности.
Ветерок доносил сюда запах горящих смолистых сосновых поленьев. Яркая луна сегодня, накануне Полнолуния, была странным образом подвижной и внушала чувство тревоги — ее пристальный взгляд, казалось, следил за малейшим движением Правителя с неослабным вниманием готового к прыжку хищника. Здесь в северных просторах луна была совсем другой, чем на родине Юлиана — не спокойной самодовольной красавицей, а Фурией, пожирательницей человеческих душ; цвет ее был не серебристым, как дома, а мертвенно-белым; одетая в саван ночных облаков, она как будто скликала духов из ночных глубин и мрачных лесов и заставляла волков заводить свой душераздирающий вой. Чтобы обрести душевное равновесие, Правитель перевел взгляд на правильные ряды солдатских казарм, на длинную колоннаду лагерного госпиталя и простирающуюся за ним плац-парадную площадку. Эта крепость была маленьким надежным островком, полным разумности и света, в диком бушующем море варварского безумия и мрака. За крепостным валом могучий Рейн лениво катил свои медленные волны. В неясном свете луны он казался темно-синим и был необычайно широк. По его водам днем и ночью двигались длинные баржи, груженые зерном, лошадьми и съестными припасами для многочисленных римских фортов и крепостей, расположенных по берегам реки. Наконец, Правитель бросил полный презрения взгляд на конную статую Нерона, вделанную в арку каменных ворот крепости.
«Вот источник всех моих досадных трудностей!» — подумал Юлиан. — Из-за непристойных зрелищ, истощивших вконец государственную казну, не осталось денег для организации надежной защиты границы. И теперь я волей-неволей должен зависеть от прихотей и капризов таких мерзавцев, как этот Видо, поскольку вынужден латать прорехи в северной линии обороны, обеспечивая контроль над прилегающими к границе территориями. — Вот к чему приводят безумия нашего времени!»
Слуга-египтянин доложил о прибытии Юния Секунда, старшего Трибуна[11].
— Боюсь, мой господин, что я принес тебе дурные вести, — начал Секунд после короткого вежливого приветствия. Юлиан считал Секунда типичным представителем римской аристократии, связанной с сенатом: все эти бравые молодые люди умели весело и живо докладывать самые неприятные вещи с таким отстраненным надменным видом, будто суть сообщения их самих совершенно не касалась — ну, если только вызывала легкое снисходительное любопытство.
— Из военного лагеря пришла очередная петиция…
— Проклятье! Что на этот раз хочет ненасытный Видо?
— Пятьдесят арабских лучников.
— Какой абсурд! Они же ему совершенно не нужны! И, главное, он просит половину того, что мы сами имеем здесь в крепости!
— И просит он их вовсе не для сражения, а для охраны лагеря. Похоже, его люди испытывают суеверный ужас по отношению к этой девице — дочери Бальдемара. Они считают, что она по желанию может принимать образы ворона, лани или других животных, проникать в лагерь, и насылать на воинов злые колдовские чары. Поэтому Видо хочет, чтобы лучники перестреляли всю живность, которая обитает вблизи стен его укрепления.
— Он что, нас за идиотов принимает? Я и так уже довольно потакал его прихотям. Если лучники погибнут, Рим нам больше не пришлет ни одного. Видо следует хорошо усвоить себе, что он со всеми своими причудами, вспышками гнева и фокусами рискует надоесть мне до последней степени, в конце концов, я сочту сотрудничество с ним совершенно бесполезным!
— Но на этот раз он клянется спровоцировать Бальдемара на штурм крепости сразу же, как только прибудут лучники.
— Правда? Ну, хорошо. Дадим ему этих лучников. Но предупреди его, что я ожидаю их возвращения в полном составе, живыми и невредимыми. А ты ему сказал, что если он не вступит в сражение с Бальдемаром в ближайшие три дня, я прикажу моим лучникам убить его самого?
— Сказал. И он тут же пожелал узнать, что ему делать с Бальдемаром, когда тот будет захвачен в плен?
Юлиан беспокойно задвигал деревянную фишку на карте, которая обозначала дозорную башню, переместив ее на одну милю сев