— Прости за то, что я явился к тебе в таком одеянии, но иначе я не смог бы свидеться с тобой. Лучшие друзья и товарищи по учебе, мы…
— Лучшие друзья! Что это на тебя нашло? Последний раз, когда ты был здесь, я выставил тебя за дверь.
— Я охотно забуду подобный промах с твоей стороны, который явился следствием недостатков в воспитании. Послушай, у нас есть общая цель, поэтому мы волей-неволей должны стать друзьями.
Марк не мог сдержать слабой улыбки по поводу последнего дерзкого и наивного замечания Домициана.
— Цезарь и Марк Антоний тоже имели одну цель, однако это не сделало их друзьями.
— Люди вовсе не должны во всем соглашаться друг с другом, — заметил Домициан с шаловливой улыбкой, играющей у него на губах. — То, что ты называешь жестокостью, я называю обычным развлечением и веселым препровождением времени. Вот и все различие.
Их последняя стычка возникла из-за того, что Домициан в перерыве между сменами блюд предложил гостям Марка продемонстрировать свое искусство в стрельбе из лука. Он приказал одному из своих слуг-рабов выйти в сад и стать у дерева, вытянув руку и растопырив пальцы так, чтобы можно было пустить между ними стрелу. Но даже то, что перепуганный раб остался после этого испытания без единой царапины, не смягчило гнев Марка, не на шутку рассердившегося на своего приятеля.
— Ну допустим, — примирительно сказал Марк, — говори же теперь, чего ты хочешь от меня?
Ободренный этим — пусть и незначительным — знаком дружелюбия со стороны Марка, Домициан подошел к нему вплотную с хитрой улыбочкой на устах и таким видом, будто собирался произнести какую-то непристойную шутку. Красное от неумеренного потребления вина лицо Домициана было все еще красивым, несмотря на уже заплывающие жиром правильные черты; Марку он напоминал сильно поправившегося Аполлона. В свои юные годы Домициан имел обличие человека, прожженного жизнью. Он всегда держал нос по ветру, всегда был настороже, всегда быстро оценивал ситуацию, стараясь извлечь из нее выгоду. Когда он сидел в полумраке застолья, его темные живые быстрые глаза казались очень привлекательными, и у Домициана не было недостатка в поклонниках обоих полов.
«Ему, пожалуй, удастся еще пару лет поддерживать свое тяжеловесное тело в хорошем состоянии, — решил Марк, окинув оценивающим взглядом фигуру Домициана. — А затем он начнет сдавать». В нем была какая-то чрезмерная грузность, особенно ощущавшаяся в покатых плечах и толстой шее. Казалось, дух, слишком отягощенный мощными формами его тела, не может долго пребывать в нем. Это был коварный, лукавый и злопамятный человек. Человек, который после поражения может уползти на брюхе в темный угол, чтобы там зализать свои раны и в то же время не упустить момента для атаки своего противника, нежащегося в лучах славы и потерявшего бдительность.
— Знаешь, я пришел повиниться. Это действительно была жестокость с моей стороны, и я обещаю больше так не поступать, — Домициан говорил с трудом, как бы преодолевая самого себя. Но зачем он это делал? Марк был удивлен. Была ли это истинная попытка обуздать свой жестокий нрав или какая-то хитрая игра с пока неясной целью?
Марк предпочел на этот раз поверить в его искренность. Это был один из тех редких моментов, которые надолго останутся в памяти — на минуту Марку даже показалось, что он увидел детское бесхитростное выражение на лице Домициана, выражение открытости и юношеской мягкости.
— Давай забудем обо всем произошедшем и не будем больше говорить об этом, — сказал Марк и обнял приятеля, ругая себя, что до сих пор никак не мог отделаться от изрядной доли недоверия к нему.
— Прежде всего я хочу скрепить нашу возрожденную дружбу небольшим подарком, — заявил Домициан, улыбаясь. — Этот подарок состоит в передаче тебе интересных сведений. Я узнал, почему Нерон не спешит разделаться с тобой. Ведь согласись, довольно странно, что ты все еще жив. Ты, конечно, наслышан о тех литературных состязаниях, которыми Нерон докучает своим гостям после каждого пира? И вот одна ода, которую ты написал в прошлом году, каким-то образом всплыла в одном из таких состязаний. Но самым печальным обстоятельством явилось то, что твое сочинение победило в этих состязаниях — хотя, конечно, здесь нет ничего удивительного, твоя ода написана превосходно. Все произошло из-за смятения в рядах судей турнира, они просто не могли понять, кто написал то или иное произведение, и присудили победу твоей оде…
— О, Немезида! Почему мне об этом не сказали раньше?
— Меня, к сожалению, не было на том пиру, не было там и никого из твоих доброжелателей. Но если бы даже и сыскался такой доброжелатель, ему скорее обрили бы уши, чем допустили уведомить тебя. Вскоре, правда, судьи постарались исправить свою ошибку, но Нерон остался все же при своих подозрениях, а сейчас эти подозрения переросли в манию преследования, и Император считает тебя лучшим литератором! У Нерона такая особенность: чего он боится, над тем он безмерно насмехается! То он заявляет, что хочет надеть на тебя ослиные уши… В другой раз он вызывает кого-нибудь из нас для разговора наедине и просит сообщить, говорил ли ты хоть одно доброе слово о его поэзии, хоть какой-нибудь намек на похвалу… Хвалил ли ты, в конечном счете, если не поэзию, то хотя бы его музыку или любое другое его творение и деяние. Он не успокоится, пока не услышит из твоих уст — пусть даже и через передачу посредника — слово похвалы в свой адрес. Причем, по его мнению, это должно быть совершенно искреннее с твоей стороны слово — слово, сказанное без принуждения и идущее от души. И это прекрасно, друг мой! Я знаю, что ты не привык пользоваться человеческими слабостями, но все в твоих руках! Ты стал сегодня неотступной мыслью Императора, вот и подумай, как распорядиться этой возможностью, как извлечь из нее свою выгоду!
— Мне ничего не надо от этого полумясника-полуактера, кроме открытого судебного разбирательства.
— Но он никогда не пойдет на это! Он слишком боится твоего красноречия. Неужели ты думаешь, что он слишком глуп, чтобы разрешить тебе говорить перед публикой? И уж во всяком случае — будь этот процесс открытым или закрытым — он не может закончиться для тебя победой.
— Я не стану тратить усилий на полную победу, которая невозможна. Но я хочу во всеуслышанье произнести панегирик своему отцу и добиться того, чтобы Нерон оставил в покое мою семью.
— Для этого вовсе необязателен судебный процесс! О Марк, мой добрый друг, я пришел с хорошими, ободряющими новостями!
Марк отвернулся от своего собеседника.
— Знаю я твои новости, и они меня вовсе не ободряют. От них только каменеет сердце.
У Марка была своя заботливо взращенная сеть шпионов и соглядатаев, и он знал о готовящемся заговоре. Заговорщики подговорили одного из разбойников, приговоренных к лютой смерти — он должен был стать жертвой диких зверей. Обещая ему более милосердную смерть, участники заговора поручили тому человеку следующее: на одном из пиров в Золотом Доме Нерона разбойник затаится вверху под потолком, на одной из пристенных панелей, находящихся прямо над ложем Императора. Неожиданно он упадет на Нерона, задавит его своим весом и тут же будет убит сам — предположительно преторианской гвардией.
— Все это плохо придумано и продумано, — продолжал Марк. — Ведь ваш человек запросто может быть взят под стражу — а не убит, как вы надеетесь! — его будут пытать и, в конце концов, он выдаст всех вас!
Домициан уставился на него в немом ужасе. Иногда ему казалось, что Марк Юлиан видит сквозь стены.
— Не бойся, — поспешил успокоить его Марк. — То, что я знаю, не выйдет за стены моего дома.
— Если это чудовище умрет до твоего судебного процесса, ты останешься жив. Не понимаю, почему ты не хочешь присоединиться к нам.
— Ты говоришь в конечном счете о развязывании гражданской войны!
— Об этом говорю не я. Об этом никто не говорит. Но существуют люди, которые уже действуют, а результаты пожнут такие, как ты.
— Как я? Нет, это ты надеешься стать сыном нового Императора! Но я не понимаю, почему ты так уверен, что твой отец в результате кровавого мятежа станет во главе государства?
— Гляди на вещи проще, жизнь — это то же состязание.
— Жизнь — это состязание до тех пор, пока оно не превращается в страдание для тебя и твоих близких.
— Ну хорошо, все правильно… Теперь давай допустим, что… что свобода завоевана… и ты все еще жив и ходишь по этой земле… Скажи мне, друг, ты проголосуешь в Сенате за признание моего отца Императором?
— Не понимаю! Ведь и без меня достаточно людей, которые выскажутся за твоего отца. Зачем же тебе еще и мой голос?
— Ты действительно не понимаешь этого? — с печальным сожалением покачал головой Домициан. — Неужели ты и вправду так неисправимо… наивен? Не знаю оттого ли, что ты подавил их своей ученостью, или, может быть, этому виной твоя манера поведения, но должен тебе сказать — если ты этого до сих пор не знаешь — все Сенаторы прислушиваются к твоим речам и доверяют им больше, чем словам людей, которые в три раза старше тебя. Но я лично нуждаюсь в тебе еще и по другой причине. Ты ведь знаешь, кто были мои предки — они всю жизнь ели репу, и как бы я ни хотел быть другим, все равно я недалеко ушел от них. Впрочем, как и мой отец, нарядись он хоть в императорский пурпур. Мы крайне нуждаемся в благотворном влиянии людей, чью родословную можно проследить вплоть до мифических времен.
Марк поднялся и начал нервно расхаживать по атрию.
«Проклятье, — подумал Домициан. — Он еще раздумывает над моим предложением!»
Наконец, Марк остановился и взглянул прямо в глаза Домициану.
— Я ничего не имею против твоего отца. Он простой честный человек, вполне возможно, что лучшего римлянина на роль Императора и не сыскать. Но мне… мне ты не нравишься, ты меня очень беспокоишь, Домициан! — при этих словах сожаление и скорбь отразились на лице Марка. — Прости, но недавняя смерть отца сделала меня как никогда откровенным.
Домициан засмеялся неестественным смехом, который, впрочем, не мог скрыть гневного блеска его глаз.