Марк Юлиан свернул документ и спокойно произнес:
— Я хочу отказаться от поста твоего Советника, члена Верховного Совета.
Громкая музыка заглушала его слова, которые разобрал один Домициан. Он отпрянул от Марка, лицо его вытянулось от изумления. Такого скверного поворота событий он не ожидал. Домициан думал, что Марк Юлиан воспримет все это лишь как серьезное предупреждение и предостережение от дальнейших дерзких поступков.
— Ты разгорячился, мой друг, по пустяковому поводу, — промолвил Домициан, беря себя в руки. — Ты не можешь отказаться от поста Советника. Ты обречен служить обществу всю свою жизнь точно так же, как я. Разве я не говорил тебе об этом прежде? Умные образованные люди имеют определенный долг, определенные… обязательства перед государством. Наши судьбы с тобой взаимосвязаны, мой друг.
— Ты лишил мою школу основ ее существования.
— Порядок и справедливость только улучшат атмосферу в твоей школе.
— Знай же в таком случае, что я отказался от предложенной тобой должности в своей душе и буду служить тебе не добровольно, не по велению своего сердца, а по принуждению, как раб.
Взгляд Марка Юлиана пронзил Домициана. Это был для Императора очень неприятный момент — он ясно увидел себя таким, каким представляется Марку Юлиану: демоническим, так и не ставшим взрослым, мальчишкой, выглядящим смешно и нелепо в наряде взрослого мужчины, и, как капризный ребенок, крушащим все на своем пути, что так или иначе не нравится ему, но чего он изменить не в силах. Домициан отогнал от себя неприятное видение.
— Я понимаю так, что у меня нет выбора, — промолвил Император с легкой улыбкой на устах. — Ну что ж, раб так раб, это тоже подходит мне, если подобным образом я добьюсь нужного результата: обуздать твой несдержанный язык.
Марк Юлиан с изумлением заметил, что Домициан кокетничает и старается очаровать его. Казалось, любые попытки Марка Юлиана настоять на своем, проявить властность характера вызывали в душе Домициана желание добиться похвалы своего друга, доброго слова в свой адрес. Вот и сейчас, исподтишка взглянув на Марка Юлиана, Император неожиданно спросил:
— Я говорил тебе уже, что послал писцов в Александрийскую Библиотеку для того, чтобы они изготовили копии с книг, сгоревших в наших государственных библиотеках во время великого пожара?
— Ты говоришь мне об этом уже второй раз.
— А также о том, что отныне все профессиональные доносчики и шпионы будут подвергаться серьезным наказаниям?
Молчание Марка Юлиана было красноречивее слов. Домициан вспомнил, что сам только что ввел Вейенто, самого пресловутого доносчика, в Императорский совет.
— Ах да, этот человек… я сделал для него единственное исключение. Вейенто оказал мне ряд значительных услуг в первые дни после моего вступления на престол, и мне нужно было вознаградить его за усердие. К тому же это очень способный человек.
Марк Юлиан и Сатурнин обменялись взглядами и, казалось, подумали об одном и том же: «Что это за услуги? Устранение врачей, непосредственных убийц Тита, чтобы обеспечить их молчание и неразглашение тайны?»
— Господин мой, я хотел бы попросить тебя об одной милости.
— Прекрати именовать меня «господин мой». Мой Первый Советник имеет право просить меня о чем угодно! Говори.
— Я хотел бы сопровождать тебя в военном походе против хаттов.
Марк Юлиан хотел тем самым спасти своих друзей: он опасался — и не без основания — что если останется в Риме, болезненная подозрительность Домициана внушит тому мысль о том, что он, Марк Юлиан, вместе с Сатурнином и другими наиболее независимыми членами Сената плетут заговор с целью свергнуть Императора с трона.
— Прекрасная идея! — радостно подхватил Домициан самым дружеским тоном. — Хотя я и предлагал оставить тебя здесь для того, чтобы ты присматривал за всеми государственными чиновниками — поскольку отлично знаю, что в мое отсутствие они начнут распродавать государственные должности и выкачивать деньги из просителей — но я найду для этих целей другого верного сторожевого пса. По пути своего следования я намереваюсь заниматься правосудием, устраивая суды и разбирательства, для участия в которых ты мне очень понадобишься. Кроме того, у тебя обширные знания об этих дикарях. Да, это во всех отношениях прекрасная идея! Ты развеешься, стряхнешь с себя скуку. Хотя продолжительная война тоже начинает надоедать — поэтому я рассчитываю быстро управиться с врагом. Надеюсь истребить это племя за шесть месяцев, но каждая военная кампания чревата непредвиденными осложнениями.
Марку Юлиану стало душно в огромной зале, словно ядовитые пары гниющих болот наполнили все помещение — так резануло его слух слово «истребить». Ко всему этому добавились также багровые следы от хлыста на спине Карина, мрачная тайна смерти Тита, попытка Домициана расправиться с его школой и весть о том, что Вейенто, этот мастер узаконенных убийств, входит в круг ближайших друзей Императора. Теперь Марку Юлиану казалось, что Сатурнин был прав: он действительно вступил в сражение, в котором невозможно одержать победу, однако теперь уже было поздно уклоняться от битвы. Марк Юлиан усилием воли подавил отчаянные мысли, он не хотел верить в то, что совершенно бессилен против безумий надвигающихся несчастных времен.
ГЕРМАНИЯ
Глава 18
Весть о смерти Императора Тита передавалась от одной римской крепости на Рейне до другой с помощью сигналов — разожженных костров. И только намного позже в крепости явились императорские посланцы с сообщениями о восшествии на трон Домициана. Все это дурно пахло и неизбежно порождало подозрения о том, что дело не обошлось без подлого убийства. Однако большинство солдат в прирейнских крепостях — от Аргентората до Ветеры — хотя и с явным недовольством, но все же признали Домициана Императором. В одной только крепости Могонтиак солдаты Первого и Четырнадцатого легионов пошли на открытый бунт, отказавшись приветствовать вступившего на трон нового Императора.
Вместе с официальным сообщением о том, что Домициан провозглашен Императором, в крепости пришли приказы обеспечить каждому легату по сто жертв для поединков в Колизее, где должны были в течение целого месяца проходить кровавые представления в честь Домициана. Луций Антоний, ставший после Марка Аррия Юлиана-старшего Военным Правителем в крепости Могонтиак, медлил с отправкой заключенных так долго, как только мог. Он опасался, что хатты предпримут попытку освободить пленников в дороге, потому что большая часть захваченных варваров состояла именно из хаттов, среди которых был Тойдобальд, брат Бальдемара.
Правитель сидел на своем обычном месте в принципии, административном центре римского военного лагеря; перед ним находилось помещение, за каменной стеной которого хранились священные штандарты двух легионов, расквартированных в этом лагере. Он слушал доклад первого центуриона, Руфина, крепкого, исполнительного человека, который своими огромными, в поллица, скорбными карими глазами и безоговорочной преданностью напоминал Антонию печального верного пса. Руфин чувствовал себя не в своей тарелке перед легатом, он предпочитал общество своих неотесанных, воспитанных в деревнях солдат.
— В течение этого часа, мой господин, в настроениях людей не произошло никаких перемен, — докладывал Руфин. — Нам остается надеяться только на то, что они смирятся с неизбежным, когда увидят статую нового Императора на площадках крепости.
Голоса отдавались гулким эхом в высоких каменных сводах. Тусклый свет скупо проникал в помещение сквозь верхние ряды окон. С главной площади лагеря доносились непристойные крики мятежных солдат, требующих наказать Домициана за преступление.
— Как! Статуи все еще не на положенных местах?
— Тут такая загвоздка, мой господин, головы очень трудно смонтировать.
Несколько артелей, охраняемых сотнями оставшихся верными легионеров, предприняли попытку установить три статуи Домициана: одну в поселке за воротами крепости, другую в самом военном лагере, а третью у камня, обозначающего первую милю дороги, ведущей в южном направлении.
— Что за проклятье, клянусь Гадесом! — Луций Антоний был удивлен собственной яростью. «Все это последствия пребывания в варварской стране, — думал он. — Она провоцирует приступы гнева и несдержанности даже у самых разумных людей».
Временами он спрашивал сам себя, не наслали ли хатты какого-нибудь колдовского заклятья на его военный лагерь. В крепости Новесии солдаты сразу же присягнули новому Императору — хотя и без особой радости, однако без единого инцидента.
— Эти суеверные люди истолкуют стоящие без голов статуи в том смысле, что все государство осталось без головы! А ты пробовал увеличить оплату, а? Может, это помогло бы делу сдвинуться с мертвой точки?
Руфин коротко кивнул головой.
— Они были настроены слишком решительно и заявили с полной непреклонностью, что не желают получать подачки от убийцы.
Конечно, солдаты и артельщики сказали не только это, они сказали намного больше и в более резких выражениях. Если бы Руфин передал все их слова легату, тот наверняка встал бы от страха на задние лапки, как послушный пес при виде хлыста хозяина, но жизнь давно уже научила Руфина не докладывать начальству всего, что он видел и слышал.
— Я мог бы, конечно, увеличить плату, добавив значительную сумму из своего личного кармана, — задумчиво произнес Антоний. — Хотя нет. Я не желаю задабривать взятками мерзких бунтовщиков. Пусть их рассудит Немезида! Пленники будут отправлены сегодня в ночь, вне зависимости от того, образумятся солдаты или нет.
Медлить с отправкой пленных больше было нельзя. Если учесть, что дорога до Рима займет у них не меньше двух месяцев, они могли не успеть к торжественным играм в честь Императора, а это грозило Антонию гибелью карьеры.
— Я сам прослежу за подготовкой и отправкой. Хотя, кажется, мы приняли все мыслимые меры предосторожности, я все равно не могу отделаться от чувства, что эта дикарка, этот оборотень, опять обо всем пронюхала и уже взяла наш след.