Вскоре пришел Эрато и попросил лекаря удалиться из помещения. После этого он привел Анаксагора вместе с его пятью наиболее искусными помощниками-невольниками. Это был тот самый Анаксагор, автор более ста книг о медицине, чье имя стало легендарным среди врачей после того, как он спас жизнь парфянского царя в то время как все его придворные лекари признали случай совершенно безнадежным. В Риме он оказался по просьбе Домициана для лечения одной из любимых наложниц Императора.
— Что, именем Венеры, он здесь делает? — шепотом спросил один младший лекарь школы у другого. — Ведь только Императоры и цари могут позволить себе пользоваться его услугами.
И лишь одному Эрато было известно, что Анаксагор был прислан сюда Марком Юлианом под клятвой сохранить все в тайне. Вообще-то такой визит вряд ли мог вызвать большие подозрения, поскольку в ту пору путешествующие врачи часто посещали подобные заведения по окончании Игр. Начинающие лекари изучали здесь анатомию, а те, кто успел уже создать себе репутацию, экспериментировали здесь с новыми способами сшивания ран, наложения швов и ампутации конечностей. Это было вызвано тем, что анатомирование человеческого тела было разрешено только в Александрии.
Прежде всего Анаксагор приказал убрать все сосуды с камедью и травяными экстрактами. Он не собирался использовать все эти допотопные лекарства. У него хватало своих собственных. Римские лекари не очень-то полагались на чистоту своих порошков и мазей. Обычно там бывало довольно много посторонних примесей. Эффективность же лечения Анаксагора состояла как раз в исключительно высоком качестве его снадобий. Их состав держался в строгом секрете. К раненой он не допустил никого, кроме своих проверенных помощников.
Оба младших лекаря наблюдали с почтительного расстояния, как Анаксагор вынул из своего мешочка с инструментами зонд и исследовал им рану, чтобы удостовериться в отсутствии инородного тела. Особенно удивило младших лекарей то, что Анаксагор не произнес перед этой процедурой никаких молитв и заклинаний. Он, как видно, полагался исключительно на свои знания и опыт. Когда ему стало ясно, что ни один жизненно важный орган не был задет, он приказал подать ирисовое масло, в котором он растворил камедь и добавил туда чистый, как афинский мед, скипидар. Этим раствором Анаксагор промыл рану и положил на нее полоску ткани, намоченную в маковом соке, чтобы уменьшить боль. После этого он приказал своим помощникам приготовить отвар из коры вяза для заживления раны. Когда Анаксагор начал зашивать ее человеческим волосом, шпионившие лекари были обнаружены и позором изгнаны из операционной. Они чуть было не сбили с ног Сунию, стоявшую снаружи на страже. Она попыталась войти внутрь, но невольники Анаксагора наотрез отказались впустить ее.
В течение последующих двух дней, как только Сунии удавалось обмануть бдительность главного повара, она тут же спешила к двери, за которой находилась Ауриана. Сунии казалось, что ее дух охраняет раненую Сначала она думала, что Ауриана — дочь вождя и потому должна скоро выздороветь, но после двух дней эти надежды начали таять — лица невольников Анаксагора оставались мрачными.
«Ты всегда оберегала меня, а я ничего не могу для тебя сделать! Ты — это вся наша страна. Ты — солнечный склон холма, весенние звезды, домашний очаг. Не покидай нас! Если твою жизнь возьмут боги, я долго не переживу тебя. Но кто услышит мои молитвы, ведь я ничего не значу. И все же я должна молиться и надеяться, что хоть какая-нибудь птица или бабочка донесет мои слова до Фрии. Живи, живи, великий и добрый друг!»
Очень порадовало Сунию то, что перед главным входом в школу стали собираться толпы людей, с тревогой справлявшиеся о здоровье их любимицы. Это были бедные ремесленники, молодые женщины из приличных семей, мелкие государственные чиновники и разодетые молодые патриции, от которых разило благовониями. Многие молча клали у дверей пальмовые ветви, выражая тем самым протест против решения Домициана отнять у нее победу. Молодые люди оставляли папирусы с любовными посланиями и букеты цветов.
Суния вовсе не удивилась, что Ауриана стала в этой стране знаменитостью, потому что считала, что это ей на роду написано — отличиться в любом деле и в любом месте.
На третий день, когда дверь на миг распахнулась, до Сунии долетел раздраженный голос Анаксагора.
— Я же сказал давать это лекарство пить раз в день!
— С какой целью? — спросил помощник. — Ты же ведь сказал, что к вечеру она все равно умрет.
Больше Суния ничего не слышала. Она потеряла сознание и рухнула на каменный пол.
Глава 49
Ауриана внезапно закричала на родном языке, изрядно напугав помощников Анаксагора, которых она приняла за черных псов Хелля, раздирающих ее плоть за то, что она убила человека, с которым у нее не было кровных счетов. Она ненавидела сон за то, что ей все время снилось кроваво-красное солнце в конце мира и челюсти Великого Волка. Они были широко разинуты и в них вливались реки, в которых барахтались и тонули ее соплеменники. В непродолжительные периоды бодрствования у Аурианы вновь и вновь возникало ощущение потери чего-то такого, о чем она даже не знала. Она считала свою рану несерьезной.
«Меня можно растянуть как беличью шкуру. Я всего-навсего жалкий мешок костей. Мое тело — пергаментная оболочка, едва способная удерживать в себе кровь. Я — презренная плоть, которая трепещет при прикосновении жертвенного ножа. Мои движения не быстры. Смерть быстрее. Мое сердце не может больше вынести этих мук. Арена — это необъезженный жеребец, скинувший меня на землю и истоптавший своими железными копытами. Никакая любовь и страсть не может заставить меня вскарабкаться на его широкую спину».
Еще более странным было то, что временами она приходила к выводу о бессмысленности всего земного существования.
Но нет, это не так. Отказать Бальдемару в отмщении за него было бы все равно что оставить его голодать, не накормив мясом и медом, если бы он был жив. Смерть Одберта — ее долг перед покойным. Если она не сделает этого, то… то что? Образ Одберта начал терять очертания, расплываться, превращаться во что-то иное. Он олицетворял теперь ураган, чуму, голод. Он был силой безымянной, как и сама природа. Он был явлением природы, но не человеком. Он убивал бессмысленно и естественно, как глубокие снежные заносы зимой. Разве можно вызвать сугробы на поединок?
Ауриана забеспокоилась. «Я не могу думать, словно пресмыкающееся, словно трус, падающий ниц перед опасностью и затыкающий глаза и уши, покрывая себя позором».
В нос ей ударил едкий, острый запах лекарств, которые готовил Анаксагор. Послышался тихий, мягкий говор. Это были голоса его помощников. Она почувствовала прикосновение их рук и удивилась — к чему вся эта суета, зачем они изо всех сил стараются сохранить ей жизнь, ведь она — никто. Если бы она сейчас посмотрела в зеркало, то не увидела бы своего отражения. Все четкие и ясные образы в ее голове помутнели и стали похожи на облака, разрываемые на части ветром и вновь сливающиеся, образующие иные фигуры.
Что такое честь? Возможно, это своего рода ослепление, которому человек подвергается добровольно.
«Рамис, посмотри на меня… Ты победила! Я подвергаю сомнению то, ради чего жила. Что делается со мной? Я падаю к звездам. Куда проще уплыть на волне этой боли туда, откуда нет возврата, чем снова найти линию горизонта. О, Фрия, позволь мне умереть!»
Но затем ей пригрезилась ее дочь Авенахар, но уже взрослой женщиной, склонившейся над грудой камней на могиле своей матери и глубоко скорбящей. Однако той, кого Авенахар оплакивала, не было там. Она умерла на чужбине. Посыпались снежинки, и Ауриана поняла, что ее дочь осталась одна, без родичей и скоро погибнет от холода.
Затем она увидела себя в почтенном возрасте, одетой в серую мантию святой жрицы. Ее волосы были белые как снег. В руке она держала посох из орехового дерева, украшенный янтарем — этот посох раньше принадлежал Рамис. Она двигалась через расступающуюся перед ней толпу, чтобы высказать свое суждение на Народном собрании. Там была и Авенахар, окруженная своими многочисленными детьми. Она с гордостью показывала людям на мать.
Ауриана поняла, что настало время выбирать.
Ее призрак помедлил, затем пожал плечами, взваливая на себя ношу, и пошел к святой, одетой в серую мантию.
«Мне еще суждено пожить некоторое время. И не благодаря колдовству Рамис, а потому, что я хочу увидеть цвет глаз Авенахар».
В этот момент Анаксагор нагнулся над ее раной, понюхал, слегка потрогал пальцем.
— Не может быть! — воскликнул он.
Когда он осматривал рану в последний раз в полночь, оттуда шел едва ощутимый запах гниения. Неужели это ему показалось? Рана все еще выглядела неважно, была покрыта гнойными выделениями, но цвет их изменился, став белым, доброкачественным. Это означало, что рана скоро затянется. Убедившись, что его усилиями было достигнуто еще одно выдающееся исцеление, Анаксагор послал гонца к Эрато — разбудить префекта и сообщить ему эту радостную весть.
Сделав выбор, Ауриана заснула крепким, блаженным сном. В кромешной темноте ее боль утихла, а затем она стала испытывать удовольствие. Теперь перед ней стоял серебряный храм с изящными колоннами, похожими на тонкие ветви, покрытые инеем. Над ним висела серповидная луна, начавшая прибывать. Вдали лежали поля, по которым шла процессия из фигур в капюшонах. Они несли священные хлеба плодородия, которыми сопровождался старинный ритуал брачного союза — святого таинства соединения мужчины и женщины, земли и солнца ради умножения жизни на земле. Все на свете было основано на кровном родстве, истекавшем словно мед из баклаги и объединявшем даже примитивных животных. Одна из фигур в балахонах жестом пригласила ее войти в храм. Ауриана догадалась, что это был Марк Юлиан.
«Так значит мы пришли сюда вместе, чтобы повести друг друга по тропе богов! Но я еще не заслужила этой чести. С моих рук не смыто пятно отцовской крови».