Подающий бедному – подает Господу
Одна благочестивая христианка была замужем за язычником. Они были бедны, и кроме пятидесяти сребреников, не имели ничего. Однажды муж сказал ей:
– Давай отдадим сребреники взаймы, иначе мы незаметно истратим их по одной монете и впадем в полную нищету.
– Если хочешь дать их взаймы, – ответила ему жена, – отдай христианскому Богу и будь уверен, что они не только не пропадут, но вернутся тебе с лихвой!
– Где же Он, чтобы я мог отдать Ему? – спросил муж.
Тогда жена, указав ему на нищих, сказала:
– Отдай им! И когда нам будет нужно, Господь вернет.
Муж с радостью раздал все сребреники. Через некоторое время, когда у них не осталось хлеба, муж сказал:
– Мы совсем обеднели, не отдаст ли теперь твой Бог наш долг?
Жена ответила с твердой верой:
– Иди туда, где ты положил, и Господь отдаст тебе долг.
Он пошел на то место, где раздал сребреники, но увидел только нищих, которые сами просили у других. Размышляя, с кого бы потребовать свой долг, он увидел под ногами один сребреник и, подняв его, купил хлеба и рыбы и принес домой. Когда жена стала готовить рыбу, то нашла в ней драгоценный камень и отдала мужу, чтобы он продал его, не зная, что это дорогой камень.
Муж принес его к купцу, тот спросил:
– Сколько ты хочешь взять за него?
– Ты знаешь ему цену, – ответил он.
Купец сказал:
– Возьми пять сребреников.
Думая, что он шутит, муж спросил:
– Сколько?
Купец, думая, что он насмехается над ним, сказал:
– Возьми десять!
Тот, полагая, что купец шутит, промолчал. Тогда купец стал постепенно набавлять цену до тридцати, сорока и пятидесяти сребреников. Продавец понял, что это драгоценный камень, и запросил триста сребреников. Купец сразу отдал ему деньги. Убедившись через это чудо в величии христианского Бога, язычник захотел обратиться в христианство.
Капитанша
Марфа Ивановна, которую в городе прозвали Капитаншей, жила на Мироносицкой улице.
Ее маленький светлый домик радовал глаз. В крошечном садике еще цвели, несмотря на позднюю осень, левкои и резеда, из-за кустов крыжовника и смородины выглядывали желтые шапки подсолнухов.
Стояло октябрьское дождливое утро. Осеннее солнышко, выглянувшее из-за тучки, опять спряталось. Марфа Ивановна только что вернулась из собора после поздней обедни и села пить чай. В небольшой, но опрятной комнатке весело шипел блестящий, как золото, самовар. В переднем углу перед киотом горела фарфоровая лампадка. Холодно, сыро и грязно было на улице. Но здесь, в этой комнатке, было так чисто, тепло, уютно! Ярко и весело горел огонек в лампадке, освещая золоченые ризы икон. Вспыхивал огонь в печке. Отовсюду веяло чем-то приветливым и родным. Марфа Ивановна принялась было за очередную чашку, но вдруг вспомнила о чем-то.
– Ульяна, Ульянушка! – позвала она.
– Сейчас, барыня! – послышалось за стеной, и в комнату вошла высокая баба в сарафане и рубахе с засученными рукавами.
– Приготовила, Ульянушка? – спросила ее Марфа Ивановна.
– Да, барыня! Щи давно кипят, пирог тоже сейчас буду доставать. А вас там какой-то старик спрашивает хромой. Нищий, должно быть. Так прямо и лезет в кухню. Да еще с собакой! Я спросила, куда он идет, он мне сказал, что вас хочет видеть, вы ему зайти велели!
– Зови его, Ульянушка, зови! Пусть войдет!
– Как? Сюда, в горницу? – изумилась Ульянушка. – Да что вы, барыня! Ведь он грязный, мокрый! Весь пол испачкает!
– Ничего, вымоем!
– Вымоем! Да когда мыть-то? Мне ведь тоже нельзя разорваться!
– Ну ладно, ладно, ступай!
– Еще не украл бы чего там, на кухне! – ворчала Ульянушка. – Много их шляется здесь, убогих!
В горницу, надо же! Мог бы и в сенях постоять!
За стеной послышался стук палки. Дверь открылась, и в комнату вошел старый нищий.
Ветхое, покрытое заплатами пальто промокло до нитки, с растрепанной седой бороды стекала вода.
Трезорка, такой же мокрый и грязный, как и его хозяин, тоже проскользнул в комнату. Старик перекрестился на образа, робко и с удивлением оглядел комнату и остановился на пороге, очевидно, не смея идти дальше.
– Проходи, дедушка, проходи! – ласково обратилась к нему Марфа Ивановна. – Садись, отдохни!
– Спаси тебя Господь, матушка, – произнес старик и перекрестился. Награди тебя Царица Небесная за твою доброту! Идти-то мне только нельзя, ведь здесь чистота, благодать какая, точно в раю! А я промок, в грязи весь, на кухне было бы лучше.
– Вот еще! Чего тут, садись! Как тебя зовут, дедушка?
– Петром, матушка, Петром зовут.
Старик доковылял до стула, на который указала ему Марфа Ивановна, оставляя на полу лужицы воды, и робко присел.
– Выпей чайку горяченького, дедушка Петр! После холода-то оно хорошо. Вот тут сливочки, крендельки.
– Спаси тебя Господь и помилуй!
– Да что же это за наказание такое! – вдруг завопила Ульянушка, врываясь в комнату с кочергой. – Ведь собачонка-то сюда забежала! Ах ты, мерзкая! – и она кинулась на Трезорку, разлегшегося перед печкой. – Вон отсюда!
Трезорка с визгом бросился под диван, но Ульянушка вытащила его оттуда за хвост и не пожалела ни кочерги, ни рук.
Удары сыпались градом. Лицо старика потемнело.
– Откуда эта собака, чья она? – спросила Марфа Ивановна.
– Моя! – почти простонал старик. – Прости ради Христа, на дворе-то не хотелось оставить, холодно, дождь. Нагрязнила она у вас тут, да и я-то ведь тоже.
– Оставь, Ульяна! – крикнула Марфа Ивановна. – Жалости в тебе нет! Ну чего ты бьешь собачонку? – Поди сюда, милая, поди сюда, – поманила она Трезорку.
Тот робко подошел к ней и, получив кренделек, завилял хвостом в знак благодарности.
– Любишь собачку-то? – спросила Марфа Ивановна.
– Как не любить, матушка, умная собачонка, верная. Мы с ней вместе горе мыкаем. Вместе и голодаем, и холодаем. Щеночком я ее еще во каким махоньким подобрал, выкормил. Вот и ходит с тех пор за мной, ни на шаг не отстанет – куда я, туда и она. На войне даже вместе были, – усмехнулся старик.
– Это как же? – удивилась Марфа Ивановна.
– Да вот так, матушка. В походе я ее и подобрал. Шли мы однажды через одну деревню. Вижу – барахтается в пруду щеночек, визжит. Жалко мне его стало. Вытащил я его да за пазуху под шинель и спрятал. Сперва думал, что не вырастет, помрет, потому что слепой еще был, сосунок. Однако ничего, выкормил.
Кашу, бывало, сядешь есть и ему дашь. Сухарь грызешь и им поделишься. Смеялись солдатики-то, говорили: «Какого ребеночка Бог послал!»
Однако ничего, не обижали. Ну вот и подрос Трезорка, умным таким стал, понятливым. Штукам мы его разным там обучали. Он ведь у меня ученый, матушка, – не без гордости заметил старик. – И поноску носит, и через палку прыгает, и на задних лапах мастер ходить.
Куда, бывало, ни пойдет полк, и он за обозом бежит. Однажды его чуть было не убили, пуля в него попала.
– Да ты что же чай-то не пьешь, дедушка? – перебила его Марфа Ивановна.
– Спасибо, родная, награди тебя Бог, много доволен!
– Пей, пей, голубчик, – и Марфа Ивановна подала ему новый стакан. – Да крендельков-то бери, чего ты!
– Спасибо, кормилица! Так вот, пуля попала, – продолжал старик. – Совсем, думал, околеет Трезорка. Ухаживать-то за ним некогда было. Дальше надо было идти. Ну а с собой взять тоже нельзя. Оставить его на дороге… Плакал я, матушка, стыдно сказать, горькими слезами плакал. Он смотрит на меня жалобно так, руки мне лижет, встать хочет, бежать за нами, но не может.
Матушка, жалко его было, собачонка-то умная. Однако нечего было делать, оставил. Идем мы, идем. Прошли километров 150, встали лагерем. Лежу однажды в палатке, вдруг слышу – визг. «Господи, не Трезорка ли?!». Вышел, гляжу – он и есть! Прыгнул мне на грудь, визжит, лает! Отлежался ведь, матушка! – заключил старик. – С тех пор вот и живем вместе, не расстаемся.
– Кушай, дедушка, кушай, – ласково сказала Марфа Ивановна, подавая старику большой кусок пирога с рыбой, – остынет!
– Награди тебя Бог, матушка, – старик смахнул слезу.
Самовар был давно убран, и теперь на столе, накрытом белой скатертью, стоял румяный пирог. Тут же дымилась миска со щами. Выглянувшее из-за тучки солнышко пробилось сквозь опущенную кисейную занавеску окна и осветило комнату.
Радостно было смотреть на эту добродушную хлопотунью старушку, от всего сердца угощавшую оборванного, грязного нищего. Даже морщины на его лбу как будто разгладились.
Давным-давно не ел старик с таким аппетитом. Еще бы! За всю его долгую жизнь не привелось ему видеть такого обеда. Про Трезорку и говорить, разумеется, нечего.
Развалившись под столом, он уписывал огромную мясную кость и был, конечно, очень доволен.
– Сохрани, Господи, и помилуй всякого от такой жизни, – произнесла Марфа Ивановна. – Старый, больной человек. Покой бы тебе нужен, хлеба кусок, а тут холодно, голодно.
– Что делать, матушка, – вздохнул старик. – На все Божья воля.
– Так-то так, дедушка, но все же…
– Спасибо, кормилица, – он встал из-за стола и перекрестился на иконы. – За хлеб, за соль спасибо! Награди тебя Бог! Меня досыта накормила, в жизни так не ел, да и Трезорку. Ишь как он, плут, разнежился, – усмехнулся старик, поглядывая на растянувшегося перед печкой Трезорку. – Ну-ка вставай, благодари хозяйку, да и домой пора отправляться! Больно уж я засиделся, матушка, прости, Христа ради!
– Погоди, дедушка, погоди, потолкуем!
– Да пора уж, родная! И тебе тоже покой надо дать. Сама, поди, после обеда отдохнуть хочешь!
– Ничего, садись! – сказала Марфа Ивановна.
Старик послушно сел.
– Вот видишь, дедушка, – начала Марфа Ивановна. – Говорила я, что капиталов у меня никаких нет. Муж-то покойник, Царство ему Небесное, 35 лет прослужил верой и правдой. Трудился, копил. Ну вот и оставил домик этот да пенсию. И благодарение Господа, ничего мне больше не надо. Живу, не нуждаюсь, сыта, одета, в тепле.