Однажды увидели, как она что-то писала при свете воскового огарка. Но куда потом делись ее записи, никто не знал, а монахини потом долго шептались и допытывались: что же такое могла писать Настенька? Их разговоры дошли до матушки-игуменьи, которая сразу оборвала любопытных:
– Что пишет? А вам все надо знать! Это не вашего ума дело! Пишет поминание, вероятно! Конечно, не письма же!
Она не любила сплетен и лишних разговоров. Вообще матушка-игуменья была строгой, умной и тактичной начальницей.
Одежда Настеньки вызывала большой интерес у мирян. И вот однажды игуменья позвала ее к себе и стала уговаривать сменить ее наряд на монашеский, чтобы никому не было «искушения и соблазна».
– Недостойна! – только и сказала юродивая, и все осталось по-прежнему.
Батюшка, поговорив с Настей, убедил ее хотя бы ко причастию не подходить в ее обычном наряде. И с того времени на Настеньку накидывали черную ряску, когда она подходила к Святым Дарам.
Судя по внешнему виду этой женщины, никому и в голову не могло прийти, что и она когда-то жила обычной жизнью зажиточной семьи. Быть может, и у нее были привязанности, даже страсти, но все это прошло, и она стала невозмутимой и бесстрастной. Она и на молитве-то не проявляла особого рвения. Неподвижно стояла на своем месте, боясь показать людям свое лицо и закрывая его иногда от слишком любопытных взоров руками… И тогда слезы выступали между тонкими пальцами, тесно прижатыми к глазам…
Многие думали, что в прошлом у Насти был роман, но едва ли это было правдой: так мало она была похожа на героиню романа. Другие думали, что она совершила какое-то преступление, и уверяли, что старый священник, монастырский духовник, знает ее тайну, которую, конечно, никому не откроет… Но и это было сомнительным уже потому, что Настенька была почти молчальница, и молодые послушницы, как ни старались уловить хоть один звук ее голоса, когда она подходила под епитрахиль отца Владимира, совсем ничего не слышали.
– Так и стоит, девушки! – говорили они. – И хоть бы словечко! Наверное, отец Владимир принимает «немую» исповедь нашей Настеньки и отпускает ей грехи так, в молчанку!..
Легкомысленные послушницы, не связанные обетами, любили посудачить и везде совали свои носы, когда вблизи не было матушки-казначеи, которая зорко следила за нравами и исполнением устава в монастыре.
Однажды Настя заболела и не выходила из своей холодной кельи, а уже стояли первые морозы. Ее навестила сама настоятельница.
– Переходи в монастырскую больницу, Настасья! Там тебя наша докторша полечит… Там уход хороший!..
– Нет!
– Да почему «нет»?! Грех не заботиться о своем здоровье, ведь оно тоже от Бога!
Но Настя продолжала молчать, и ее оставили в покое: только укрыли теплыми одеялами и стали чаще навещать.
– А то, избави Боже, умрет, окоченеет, еще отвечать за нее придется перед людьми! – говорила осторожная игуменья.
Настя пережила зиму, которая была не очень суровой, да и в беседку ей поставили железную печку, которую топили два раза в день.
Но вот настала весна, ранняя, дружная и радостная. Засуетились черные фигуры между цветниками, тополями и кустами сирени и акации. Могилы богатых граждан города на монастырском дворе убирали и украшали. Темная зелень травы, которую в Малороссии зовут барвинок, раньше всех проклюнулась из земли, почти одновременно с ней показались и лиловые цветочки, задорно смотревшие на солнце и на людей… «А мы вот сами выросли! – казалось, говорили лиловые барвинки. – Да еще нарядней и раньше других!».
Все оживало и радовалось, а бедная Настенька тихо, не жалуясь, потихоньку таяла…
Одним чудесным утром в ее беседку пришли хлопотуньи-монахини и нашли ее уже мертвой. Она умерла ночью, под пение соловьев и воркование голубей, напрасно ожидавших кусочков хлеба.
Тогда наконец увидели лицо умершей: оно не было красивым, но хранило спокойное, мирное выражение. Свою тайну Настя так и унесла в могилу…
Так, по крайней мере, думали все и остались бы в этом убеждении навсегда, если бы один случай не раскрыл целую историю страдальческой жизни одинокой девушки, которую звали Анастасией Ивановной Белугиной.
Открылось это так. Уже давно матушка-игуменья собирала деньги, привлекая щедрых жертвователей, на построение нового летнего храма и на расширение и ремонт келий. Вся ее жизнь уходила на заботы о сестрах и о церковном благолепии. И вот наконец ее давняя мечта смогла осуществиться: капитал, собранный в течение двух десятков лет, дошел до такой значительной цифры, что можно было смело приступить к постройке. Начали со слома ветхой каменной церкви и деревянных корпусов с тесными, холодными и неудобными кельями. Горы мусора, кирпича и гнилых бревен завалили весь двор с бесчисленными могилками, раньше украшенными цветами и памятниками. Дошла очередь и до беседки, в которой жила и скончалась Настя.
Все знали покойницу, и ее старое жилище стали ломать осторожно и тихо, как бы боясь нарушить ее покой, уважая память «рабы Божией», как говорили между собой рабочие.
– Кто ее знает! Может, и вправду святая была!..
– Нет, юродивая!.. Мало ли их!
– Не говори, парень! Таких поискать! Ведь и зиму, и лето она жила тут! Попробуй сам поживи! Небось, не выдержишь, на печь запросишься, даром что мужик!..
И все смолкали и тихо, без прибауток, острот и песен, продолжали ломать беседку.
– Смотрите, что это такое? Сверток бумаги! Наверное, кто-то обронил! Не подрядчик ли? Он тут прохаживался.
Найденный сверток отнесли матушке Анне, казначее, которая следила за порядком и которую мужчины, работавшие на монастырском дворе, сразу приняли за строгое начальство.
– Это что же такое, матушка? В беседке нашли, за плинтусом застряло. Может, кто-то потерял?
Зоркая Анна так и ухватилась за находку. «У Настеньки нашли!.. Не это ли она писала?» – подумала она и, забыв всякую субординацию, сама, без благословения игуменьи, развернула бумагу и с трудом прочла: «…Прошу молиться обо мне, грешной, и о моих родителях Иване и Пелагее…» Затем следовало какое-то слово, очевидно, фамилия, которое разобрать уже было невозможно.
Бумага была серой, с пятнами от сырости и долгого лежания, слова были нацарапаны неразборчиво и безграмотно. Бедная, неученая Настенька и это-то едва осилила написать!
Мать Анна завернула все опять в старую бумагу и понесла находку настоятельнице.
Игуменья была занята с подрядчиком и архитектором. Отпустив их, она выслушала мать Анну.
– Настенька!.. В ее беседке нашли, говоришь? Ну-ка дай сюда!..
И стала читать. Последнее слово она тоже не разобрала.
– Постой-ка… есть у меня стекло такое… Один купец подарил, спаси его Бог! Когда читаю мелкое, всегда его беру! Так отчетливо все вижу!..
Матушка приложила лупу и с трудом, но прочла:
– Ивана и Пелагею… Бе-лу-гин… Белугины! Так Настя Белугина была! Купцы такие были из нашего города… Знала, как же! Так вот оно что! Богатые были! А дочь-то!.. В холодной беседке, в нашей обители окончила свои убогие дни!.. Подвиг, мать Анна! Великий подвиг на себя приняла Настя!
И обе матушки повздыхали, помянули с благоговением умершую и разошлись.
Узнав, кем была Настенька, весь монастырь, который быстро облетела молва о найденной записке, еще более заинтересовался: «Богатая купеческая девица бросила все – дом, богатство – и стала юродивой Настей?» Но ответа так и не нашли.
Когда убрали все во дворе, сделали закладку церкви. Приехали архиерей, губернатор, именитое купечество, положили первые камни, доску с надписью о времени постройки нового храма, отслужили молебен с водосвятием. И закипела работа…
Один из каменщиков неожиданно обратился к соседу-рабочему:
– Смотри-ка, дядя Никита, что за оказия? Вон на бугре каждый день замечаю: голубей-то сколько! Корма, что ли, им там насыпают монашки?
– Настенькина могилка там, вот голуби и прилетают! – объявила проходившая за водой к колодцу старая монахиня Филарета. – Была такая здесь… Настенька, Божий человек! Голуби около нее так и кружились, любили ее… Она их кормила… А теперь, как умерла она, и воркуют, и летают около ее могилы!..
– Она из монахинь, значит, была? – спросили каменщики.
– Нет, купеческого рода, Белугина, из уездного города, откуда наша матушка игуменья родом…
– Белугины! Действительно, был у нас купец Белугин! – сказал каменщик Никита. – Большие деньги имел, дома, фабрику…
– Как его звали, не помнишь? – спросила монахиня.
– Как не знать? Еще мой отец у него служил на складе… Самовары там и всякие медные приборы… Иван звали!
«Иван!» – мысленно воскликнула монахиня. Она была дружна с матерью Анной и от нее раньше всех узнала, что отца Настеньки звали Иваном.
– А как он разбогател-то?
– Э, такое ему счастье вышло! – усмехнулся Никита. – Кто говорит – счастье, кто – грех один! Дело темное…
– Расскажи… Вот как пройдет подрядчик, ты и расскажи в кратких словах! – попросила мать Филарета.
– Да что мне подрядчик? Я и так расскажу, потому что я своего дела не упущу, а разговаривать мне никто не может запретить!
Монахиня присела на груду камней и выслушала рассказ каменщика про то, как разбогатели два брата, Иван и Петр Белугины.
– Давно это было!.. Однажды почтовая тройка везла тьму-тьмущую денег!.. В кожаных мешках, с печатями! А на мешках сидели почтари! Ехали они мимо леса – ничего! Как стали подъезжать к городу, выскочили два молодца-слесаря и молодой мальчишка подручный. Один схватил лошадей под уздцы, двое других подбежали к мешкам: «Отдавайте добром деньги, не то убьем!»
Почтари – народ трусливый, испугались, куда им бороться! А Иван и Петр Белугины на всю слободу славились силой, здоровые детины! Да и мальчишка Филька ловкий был паренек – из молодых, да ранних, одним словом… Сдались. Деньги отобрали, все как в воду кануло!
Монахиня всплеснула руками и перебила рассказчика.
– Ну а почтари-то что же? Чай, потом указали на Белугиных начальству? Белугины-то как же?