– Да дело темное, говорю… Я тогда мальчишкой был, ничего, считай, и не понимал. Как они вывернулись и остались ли в живых почтари, не знаю!..
– Так из-за этого, значит, и разбогатели?
– Из города они тогда же уехали, чтобы следы, что ли, замести…
Каменщик слез с фундамента, принес материал для своей работы и продолжил рассказ. А старая мать Филарета вся обратилась в слух и внимание.
– Про Белугиных говорили разное, – продолжал каменщик, – кто-то прямо указывал на ограбление почты как на источник их богатства. Ходили слухи, что они собирали, где только могли, медные пятаки и переливали их в самовары. Как бы то ни было, а дознание по делу ограбления почты было произведено.
В те времена, когда не было не только следователей «по особо важным делам», но даже суда-то настоящего не было, прибегали к особого вида дознанию – к присяге под колокольный звон.
Это была тяжелая церемония, а на верующих людей обряд присяги под звон колокола производил сильное удручающее впечатление и заставлял раскаяться и признаться в преступлении. В деле Белугиных не было настоящих улик, и им назначили присягу только на основании подозрений.
Около собора собралось множество народа. Кто-то ожидал увидеть унижение богачей, у которых было много завистников, кто-то бежал на этот суд, увлеченный чувством правды, справедливости суда Божия, а кто-то просто из любопытства.
Священник громко произносил слова присяги. Белугины спокойно стояли, опустив глаза, а с высокой соборной колокольни гулко раздавались удары колокола, словно выносили покойника…
Белугины выдержали присягу, не признались. Народ так и ахнул и разошелся по домам, разочарованный… И все было пошло хорошо. Но тут-то и начинается настоящая драма…
Единственная дочка старшего Белугина – Настенька – жадно следила за историей своего отца, постоянно думала о происхождении его несметных богатств и о присяге.
Настя была романтической девушкой. Она росла сиротой, потеряв мать еще в раннем детстве. Ее старуха-нянька рассказывала своей любимице и былины, и небылицы. Ее воображение не знало границ, а сама она, как пушкинская Татьяна, трепетно ждала своего Онегина… Последний явился в лице приказчика, Филиппа Ефимова, когда-то помогавшего Белугиным в нападении на почту.
Не такого, конечно, суженого ждала молодая девушка, но Филипп был малый не промах, и наука хозяев не пропала для него даром:
– Выходи за меня замуж, не то я пойду повинюсь и погублю себя и хозяев, а всему вашему богатству будет конец и вместо каменных палат – кандалы да Сибирь!..
Услышав эти беспощадные слова, Настенька обомлела, но не потому, что боялась разорения, позора, наказания, грозящего отцу. Нет. Она со страхом ждала, повинится ли отец или останется клятвопреступником. Она возненавидела Филиппа, который казался ей большим злодеем, чем дядя и отец, а деньги, из-за которых на свете бывает столько преступлений, до конца жизни невыразимо страшили ее…
Ее решение созрело сразу. Когда смолкли колокола, Белугины опять подняли головы и вернулись к своим делам. Только на следующий день Настя исчезла из дома и бесследно пропала…
После этого прошло много лет. Как-то в городе пронесся слух о замечательном молодом проповеднике. Слушать этого священника приходили с разных концов города. Однажды пришел и Иван Егорович Белугин, так как он был человек богомольный.
Батюшка говорил о святости данного слова, об обетах, о грехах клятвопреступления. Белугин стоял бледный, как приговоренный. Точно он услышал намек на свое дело, о котором давно все забыли, да и он сам перестал уже думать о нем. Горячая речь молодого священника заставила крепко задуматься Белугина.
Говорили потом, что он уехал на Афон, где доживал свой век строгим иноком Иннокентием, а что было со вторым братом, никто не знал. Никита увлекся рассказом, вспоминая, что слышал когда-то о событии в семье богатого купца и что теперь узнал от монахинь о юродивой Насте Белугиной, которая отмаливала родительские грехи в суровой обстановке «девичьего монастыря».
– Вот оно что! – задумчиво произнесла старая Филарета. – Бог-то правду видит, да не скоро ее скажет! А мы-то все по-своему… Грехи…
А голуби все ворковали и кружились над заброшенным бугром, заваленным мусором, из-за которого слабо пробивалась зеленеющая травка. На верхушке склонившейся березы уже начинал выводить свои несмелые трели соловей. Каменщики прекратили работу, стало очень тихо… На старой колокольне монастырского зимнего храма ударили ко всенощной. Черные фигуры плавно и бесстрастно шли к службе…
Мирская черница
Сестра Варвара была дочерью богатого малороссийского помещика. Она дважды выходила замуж и дважды овдовела. После смерти второго мужа Варвара решила посвятить себя служению больным и бедным.
Сначала она подвизалась в Елизаветинской общине в Варшаве, оттуда переехала в Киев, в Покровский монастырь. Когда Варвара Александровна пришла в монастырь, то спросила у настоятельницы, что она должна делать. Она ей ответила:
– На первый раз вот вам послушание: вставайте раньше всех, ложитесь позже всех, меньше всех кушайте и ниже всех кланяйтесь. Когда вы раньше всех встанете, то покажете другим пример бодрости. Ложась позже всех, вы будете иметь возможность проверить, все ли улеглись и все ли в порядке. Если будете меньше всех кушать, приучитесь к воздержанию, а частые и низкие поклоны приучат вас к смирению. Когда вы это исполните, я скажу вам, что делать дальше.
Варвару Александровну послали на кухню, затем в хлебную – месить тесто и печь хлеб. Еще Варвара Александровна работала на огороде, была прачкой и, наконец, семь месяцев руководила бригадой на постройке собора. Когда она прошла все эти послушания, настоятельница сказала:
– Вы теперь можете быть игуменьей монастыря!
Но сестра Варвара выбрала другой путь. Из Киева она прибыла в Петербург. По поручению епископа она проверяла жизнь бедняков, подающих прошения о помощи, снабжала их деньгами, одеждой, книгами и лекарствами. Ей пришлось обойти все окраины столицы, все кварталы и трущобы, наполненные беднотой. Она посещала жилища, где процветали нужда, пьянство, разврат, болезни.
В это время у Варвары Александровны родилась мысль – поближе познакомиться с этими заброшенными людьми и чем-нибудь помочь им. И она открыла бесплатную столовую для бедных.
Сестра Варвара приехала в село Любань в 1897 году, и пока не построила дом, снимала чужую избу, которая всегда была открыта для тех, кто нуждался в помощи и совете. Больные и бездомные приходили к ней, она давала им лекарства, сама делала перевязки. Всех она могла утешить, но особенным вниманием пользовались женщины и дети. Варвара устраивала для детей елки, учила их грамоте, беседовала со взрослыми и скоро за свое бескорыстное служение приобрела любовь окружающих.
Я встретился с сестрой Варварой в доме местного священника – отца Кирилла Озерова. Несколько фраз, которыми мне удалось с ней обменяться, убедили меня в ее горячей вере и беззаветном уповании на Бога.
Через год я опять приехал в село Любань. У сестры Варвары уже был построен небольшой домик. Она радушно встретила меня и провела внутрь.
Я вошел в просторную комнату. Посередине стоял большой стол, у окна был аналой с иконами. На столе весело гудел самовар, в комнате было уютно и тепло. Во время беседы сестра Варвара рассказала мне, что она сама ходит за покупками в лавку, на станцию, сама готовит еду, убирает комнаты, работает в огороде и шьет для бедняков. Она встает в четыре часа утра, в восемь часов у нее уже готов обед, и сестра ждет посетителей. Во время обеда и после него она читает им Евангелие, жития святых и другую духовную литературу, беседует с ними, они вместе молятся. Сестра Варвара ведет строгий монашеский образ жизни.
– Однажды вечером, – рассказывала она, – ко мне пришел нищий и попросил его накормить. По его речи я поняла, что он образованный человек. И хотя обед уже закончился, я пригласила его напиться чаю с хлебом. Он спросил, что заставило меня заботиться о них. Я ответила, что бесконечно счастлива служить нуждающимся во имя Христа, что моей наградой пусть будет та маленькая, но чистая радость, которую я доставляю им своим ничтожным участием в их тяжелой жизни. Он внимательно слушал, потом попросил у меня обувь. А я иногда даю этим жалким путникам и обувь, и одежду, но в тот раз у меня ничего не было. Я сказала ему об этом. «Нет уж! Дайте мне сапоги, если вы служите во имя Христа!». Я ответила, что у меня сейчас нет обуви. «Ну тогда отдайте мне ваши галоши!» – «Если вам впору, то возьмите», – я сняла галоши и отдала ему. Он надел их и молча ушел.
Через несколько дней ко мне пришли два человека обедать. «А помните, – спросили они меня, – кто с вас снял галоши? Он их вовек не забудет». Оказывается, узнав о его проделке, они его побили.
Был и другой случай: ко мне пришел очередной нищий и грубо потребовал дать ему рубашку. Я твердо сказала, что рубашки он не получит. «Тогда вот тебе мой совет, – сказал он, – приготовься: исповедуйся и причастись!». И ушел. К моему удивлению, этот озорник пришел снова. Я не отказала ему, только заметила: «Как ты сказал, так я и сделала: приготовилась и причастилась». Он смутился и ничего не ответил. На другой, кажется, день он опять пришел, вызвал меня на крыльцо и упал мне в ноги: «Простите меня!» – «Бог тебя простит. Иди пообедай». – «Не могу войти в дом. Товарищи пригрозили дать мне двадцать пять плетей в ночлежном приюте, если я осмелюсь перешагнуть ваш порог. Они приказали просить у вас прощения и сразу убираться вон из Новгородской губернии!».
Я дала ему на дорогу чая, сахара, хлеба, дала и рубашку и отпустила с миром. Нет, они охраняют меня. Недаром они зовут меня своей матерью. Ведь эти люди обречены на напрасное скитание. Такого гонят из столицы на родину, дают ему «проходной билет» с маршрутом по 25 верст в день и с обязательством ночевать только в ночлежном приюте, а что он будет есть, неизвестно! Представьте себе: такой человек, босоногий, в лохмотьях, придет в свою деревню. Там отлично знают, что его выгнали из Петербурга как негодного человека, поэтому его будут сторониться, гнушаться его оборванным видом и очень скоро доведут до того, что он снова пойдет бродяжничать, и прежде всего в столицу, поскольку уже был там. Он знает, что при первой облаве его снова арестуют и прогонят вон, но к этому он относится спокойно, ему, пожалуй, уже безразлично, где жить. И до того он домотается, что сельские власти исключат его из своего общества! Скажите, куда ему тогда идти, что ему делать с «волчьим» паспортом?