Рано утром Патап Максимыч собрался и поехал в Вихорево. Войдя в дом Ивана Григорьича, увидел он друга и кума в таком гневе, что не узнал его. Возвратясь из Осиповки, вдовец узнал, что один его ребенок кипятком обварен, другой избит до крови. От недосмотра Спиридоновны и нянек пятилетняя Марфуша, резвясь, уронила самовар и обварила старшую сестру. Спиридоновна поучила Марфушу уму-разуму: в кровь избила ее.
– Вот, кум, посмотри на мое житье! – говорил Иван Григорьич. – Полюбуйся: одну обварили, другую избили. Просто беда, Патап Максимыч, друг мой любезный. Не придумаю, что и делать.
– Молчи ты, – весело отвечал на его жалобы Патап Максимыч. – Я к тебе с радостью.
– Какие тут радости! – с досадой отозвался Иван Григорьич. – Не до радости мне. Думаю, не придумаю, какую бы старуху мне в дом взять. Спиридоновна никуда не годится.
– Да ты слушай, что говорить стану, – сказал Патап Максимыч. – Невеста на примете.
– Какая тут невеста, – с досадой отозвался Иван Григорьич, – не до шуток мне, Патап Максимыч. Побойся Бога: человек в горе, а он с издевками.
– Хорошая невеста, – продолжал свое Чапурин. – Настоящая мать будет твоим сиротам. Добрая, разумная. И жена будет хорошая, и хозяйка добрая. Да к тому ж не из бедных – тысяч тридцать приданого получишь, да после родителей столько же, если не больше, получишь. Девка молодая, красавица писаная. А уж добрая. Детей твоих любит: не всякая, братец, мать любит так свое детище.
– Полно сказки-то сказывать, – отвечал Иван Григорьич. – Про какую царевну-королевну речь ведешь? За морем, за океаном, что ль, такую сыскал?
– Поближе найдется, – улыбаясь, говорил Патап Максимыч.
– Не мути мою душу, – с грустью и досадой ответил Иван Григорьич, – не для того с тобой до седых волос в дружбе прожили, чтоб в старости издеваться друг над другом. Полно чепуху-то молоть, про домашних лучше скажи? Что Аксинья Захаровна? Детки?
– Чего им делается? И сегодня живут по-вчерашнему, как вчера видел, так и есть, – отвечал Патап Максимыч. – Да слушай же, не с баснями я приехал к тебе, с настоящим делом.
– С каким это? – спросил Иван Григорьич.
– Да все насчет того… Про невесту.
– Про какую? Где ты ее за ночь-то выкопал?
– Да хоть про нашу Груню, – молвил Патап Максимыч.
– С ума ты спятил, – отвечал Иван Григорьич.
– Дело говорю.
– Да подумай ты, голова, у нас с тобой бороды седые, а она ребенок. Сколько годов-то?
– Семнадцатый пошел. Как есть заправская невеста.
– То-то и есть, – сказал Иван Григорьич. – Ровня, что ли? Охота ей за старика с детьми идти.
– Без ее согласья, известно, нельзя дело сладить, – отвечал Патап Максимыч. – она мне хоть и дочка, а все ж не родная. Будь Настасья постарше да не крестная тебе дочь, я бы разговаривать не стал, сейчас бы с тобой по рукам, потому что она мое детище – куда хочу, туда и дену. А с Груней надо поговорить. Поговорить, что ли?
– Да полно тебе чепуху-то нести! – сказал Иван Григорьич. – Статочно ли дело, чтобы Груня за меня пошла? Полно. И без того тошно.
– А как согласна будет – женишься? – спросил Патап Максимыч.
– Пустое дело, кум, говоришь, – отвечал Иван Григорьич. – Охотой не пойдет, силой брать не желаю.
– Тогда слушай, о чем мы вчера с ней говорили, как только ты из Осиповки уехал.
И рассказал Патап Максимыч Ивану Григорьичу о своем разговоре с Груней. Во время рассказа Иван Григорьич больше и больше склонял голову, и, когда Патап Максимыч закончил, он встал и, смотря плачущими глазами на иконы, перекрестился и сделал земной поклон.
– Голубушка, – сказал он. – святая душа! Ангел Господень! Гришутка, Марфуша… Бегите скорей!
Вбежал шестилетний мальчик в красной рубашонке и Марфуша с синяками и запекшимся рубцом на щеке.
– Молитесь Богу, дети, – сказал им Иван Григорьич. – Кладите земные поклоны, творите молитву за мной: «Сохрани, Господи, и помилуй рабу твою, девицу Агриппину. Воздай ей за добро добром, владыка многомилостивый». Вот вам отцовский наказ, – молвил детям Иван Григорьич, – по утрам и на сон грядущий каждый день молитесь за здравье рабы Божьей Агриппины. Слышите? И Маша чтобы молилась. Ну, да я сам ей скажу.
– Какая же это Агриппина, тятя? – спросил маленький Гриша.
– Святая душа, что любит вас, добра вам хочет. Вот кто она такая: мать ваша, – сказал детям Иван Григорьич.
На другой день были смотрины, но не такие, как бывают обыкновенно. Никого из посторонних тут не было, и свахи не было, а жених, увидев невесту, поступил не по старому чину, не по дедовскому обряду.
Как увидел он Груню, в землю ей поклонился и, дав волю слезам, говорил, рыдая:
– Матушка, святая твоя душа. Аграфена Петровна! Будь матерью моим сиротам.
– Буду, – тихо с улыбкой промолвила Груня.
Через две недели привезли беглого попа из Городца, и в моленной Патапа Максимыча он обвенчал Груню с Иваном Григорьичем.
Засиял в Вихореве осиротелый дом Заплатина. Достаток его удвоился благодаря приданому, принесенному молодой женой. Как сказал, так и сделал Патап Максимыч: дал за Груней тридцать тысяч целковых.
Растит Груня чужих детей, растит и своих: два уже у нее ребеночка. И никакой меж детьми разницы не видит, пасынка с падчерицами любит не меньше родных детей. А хозяйка какая вышла, просто на удивление.
И прошла слава по Заволжью про молодую жену вихоревского тысячника. Добрая, хорошая слава. Дай Бог всякому такой славы.
Юная мученица
Неподалеку от одного из городов Испании жила девушка Евлалия, дочь родителей-христиан.
Она с детства возлюбила Христа и сама была любима родителями за кротость, смирение и разум. Она любила читать Священное Писание и мечтала всю свою жизнь остаться девой.
Временами любовь ее ко Христу искала себе выхода в каком-нибудь подвиге. И вся душа ее трепетала, когда она слышала рассказы о том, как такие же, как она, юные девы всенародно исповедовали Христа и принимали за Него муки от лютых мучителей.
Времена тогда были тяжелые, и христиан преследовали и часто предавали мучительной смерти.
Евлалии шел шестнадцатый год. В соседнем городе игемон Декиан стал принуждать христиан приносить жертвы идолам.
Когда Евлалия услышала об этом, она приняла это за призыв Божий. Она никому ничего не сказала, но, затворившись у себя, в восторге стала молиться:
– Благодарю Тебя, Господи, что Ты подаешь мне то, о чем я мечтала. Верю, что с Твоей помощью исполнится желание моего сердца.
Отец, проходивший в это время мимо ее комнаты, услышал эту молитву и спросил, о чем она радуется. Но она не хотела открывать тайну, боялась, что родители, по великой любви к ней, помешают идти на подвиг и не дадут возможности исполнить заветное желание – пострадать за Христа.
Настала ночь. Все в доме спали. Уже петух прокричал в первый раз. Проведя всю ночь в молитве, Евлалия потихоньку вышла из дома. Охваченная своим стремлением, она даже не бросила прощального взгляда на отеческий дом, не вспомнила о том, как счастлива была здесь, в родной семье.
С тихой молитвой она бесстрашно шла в ночной темноте в город, не заботясь о том, что каменистая дорога ранила ее ноги, не привыкшие ходить по острым камням.
На рассвете она вошла в городские ворота и услышала голос глашатаев, которые призывали народ на площадь. Там, на высоком троне, восседал игемон Декиан. Со всех сторон его окружали толпы народа. Пробравшись к самому игемону, Евлалия смело сказала ему:
– Судья неправедный, сидящий на высоком престоле и не боящийся Того Бога, Который превыше всех! Для того ли сидишь здесь, чтобы губить неповинных людей, которых Господь создал по образу и подобию Своему на служение Себе, а ты заставляешь их служить сатане и казнишь!
Народ с изумлением слушал эти смелые речи, а игемон спросил:
– Кто ты, дерзнувшая предстать к нам на суд, незваная, бросающая нам в лицо дерзкие слова?
Тщетно игемон, тронутый ее юностью, уговаривал Евлалию принести жертву богам. Она уже осудила себя на муки.
Евлалию привязали к пыточному столбу, имевшему вид креста, и стали строгать железными гребнями ее невинное юное тело. С нее содрали таким образом всю кожу. Она громко молилась Богу о помощи. Ее стали опалять зажженными свечами. Она пела слова псалма:
«Господь заступник души моей!»
И когда огонь свеч, которыми ее пытали, обратился вдруг на палачей и обжег им лица, в радости перед этим чудом юная мученица стала молиться Господу Иисусу Христу:
– Услыши молитву мою, покажи на мне милосердие Твое и прими меня в покой к избранным Твоим в жизнь вечную!
Она помолилась и предала свой дух Господу. И в ту минуту народ увидел: голубица, белая, как снег, слетела с ее уст и воспарила к небу.
Так совершила свой подвиг юная Евлалия-дева, христианка.
Посрамленный ее мужеством, игемон в ярости приказал, чтобы никто не смел снимать с креста тела мученицы, пока его не склюют птицы. Когда игемон ушел, внезапно из облака выпал снег и окутал тело мученицы, как белой одеждой. На стражу напал страх, и они отступили не смея стоять рядом.
Утром родители Евлалии стали искать ее по всему дому. К полудню до них дошел слух, что Евлалия замучена за Христа, и они бросились на площадь, где нашли ее висящей на крестном древе. Обливаясь слезами, они смотрели на тело дочери. Она висела с поникшей головой, с руками, распростертыми крестообразно. Белый снег, как погребальный саван, покрывал ее. Они и плакали и радовались, что их дочь приняла венец мученичества и вошла в чертог Небесного Жениха.
Приблизиться к телу дочери они не могли, этого не позволяла стража.
На третий день несколько благочестивых христиан, пользуясь ночной темнотой, взяли святые мощи мученицы и обернули их плащаницей.
Один из них, Феликс, тоже впоследствии принявший муки за Христа, глядя на лицо мученицы, радостно воскликнул:
– Госпожа Евлалия, ты прежде нас сподобилась принять мученический венец!