Таковы те немногие нравственные черты, которые Священным Писанием отмечаются в жизни Сарры, Ревекки, Лии и Рахили, этих богоизбранных родоначальниц священного народа. Авраам, Исаак и Иаков в своей семейной жизни были счастливейшими из мужей, ибо Слово Божие говорит: добродетельная жена – венец для мужа своего; а позорная – как гниль в костях его (Притч. 12, 4).
Шура
Была у меня нянька Анфиса, она вырастила нас с братом. В то время ей было чуть больше тридцати лет. Это была добрая, заботливая женщина, она очень нас любила. Когда мы подросли, Анфиса куда-то уехала. Мы слышали, что в Петербурге она вышла замуж за столяра. Ее муж много пил, у них были дети, но где именно живет Анфиса, мы не знали. Так прошло больше десяти лет.
Мы с братом окончили училище и переехали в Петербург. Как-то ко мне пришла незнакомая женщина и сказала, что она соседка нашей няньки Анфисы. Оказывается, она два года назад умерла, оставив на руках больного мужа троих малолетних детей. Недавно ее супруг тоже умер, а дети нашей нянюшки живут одни, оставленные хозяйкой из милости на той же квартире. Вспомнив, что перед смертью Анфиса просила найти меня, эта женщина пришла к нам. Я взял у нее адрес, и мы с братом отправились к сиротам…
Мы подошли к воротам большого старинного дома около Сенной, и позвонили у ворот в колокольчик. Из дворницкой вылез мальчишка и грубо спросил:
– Кого надо?
– Здесь жил, – спрашиваю, – столяр Андрей, который недавно умер?
Мальчик помолчал и ответил:
– Жил… А вам что? Ведь умер! Его дети живут в его квартире.
– А где квартира? – спросили мы.
– А квартира на самом верху, у Екатерины Ивановны, напротив чердака.
– У какой Екатерины Ивановны?
– Это их хозяйка, только ее теперь нет. Она торгует пирогами у моста!
Мы нашли Екатерину Ивановну и объяснили ей, в чем дело. После соболезнований о покойной Анфисе и ее сиротах она дала мне ключ со словами:
– Отлучиться-то мне нельзя!
Тут к ней подошел какой-то покупатель, и старушка занялась им. Мы пошли обратно. Крепко держась за покачивающиеся перила, мы стали подниматься по узкой вонючей лестнице на четвертый этаж и скоро оказались перед маленькой дверью. Брат постучал, и сразу раздался детский голосок:
– Мы заперты, ключ у Екатерины Ивановны!
Найдя в полутьме замочную скважину, я открыл дверь, и мы зашли. В бедной, грязной комнатке с косым потолком, почти без всякой мебели, мы увидели истощенного мальчика лет пяти или шести. Он укачивал на руках младенца. В комнате было холодно, стены были покрыты плесенью. Дети дрожали от холода, потому что лохмотья, в которые они были закутаны, не грели их.
– Кто вас запер одних? – спросили мы.
– Шурка, – ответил мальчик.
– Кто он? Ваш брат?
– Нет, Шурка наша сестра, Александра.
– С кем же вы живете?
– Я, – сказал мальчик, – еще Соня, – и он поправил на голове ребенка, которого укачивал, чепчик, – и Шурка.
– Где же она?
– Пошла стирать, – сказал мальчик.
Вдруг открылась дверь, и в комнату вошла хорошенькая маленькая девочка. У нее было не по-детски серьезное лицо. Она вытирала руки о старенький передник.
– А вот и Шура! – сказал мальчик.
Малышка протянула к сестре ручонки. Шура походила с ней по комнате, потом уселась на стул, а мальчик прижался к старшей сестре и закутался в ее передник.
– Шура, милая Шура, сколько тебе лет?
– Десять, – ответила девочка.
– И ты живешь одна с этими детьми?
– Да, барин, – ответила девочка.
– А чем же ты живешь, Шура? – спросил я.
– На работу хожу. Вот сегодня на стирке была.
– Да тебе, я думаю, с лоханью трудно справляться, ты не достаешь до нее!
– А у меня такие башмаки есть, – ответила она, – от мамы остались, высокие, с каблуками. В башмаках я выше.
– А давно мама умерла?
– Как вот ее, Соню, родила, так и умерла, – и Шура посмотрела на сестренку. – Тятя мне тогда сказал: «Смотри, Шура, ты теперь им будешь матерью». Я теперь изо всех сил стараюсь.
– А часто на работу ходишь?
– Да как сил хватает, – сказала Шура, улыбаясь. – Да вы что, барин, удивляетесь-то? Есть, пить надо…
– И каждый раз, когда уходишь на работу, запираешь детей?
– Конечно! Чтоб спокойной быть. Катерина Ивановна раза два-три зайдет, иной раз мне удается с работы забежать. Колька у меня молодец, не боится, когда я его запираю, – и она поцеловала брата. – Ой, опять измазался! Пойди умойся… А как Соня умается, – продолжала рассказывать девочка, – он ее убаюкает, в постель уложит!
Бедная Шура рассказала нам о своем отце, о матери, рассказала, как они бедствовали, как умирали, как отца хоронила полиция. И ни разу не навернулась на ее глаза ни одна слезинка. Она понимала, что если расплачется, то ребята тоже начнут рыдать. Шура вела себя как взрослая.
Между тем Екатерина Ивановна уже успела продать свои пироги и, войдя в комнату, сказала.
– Где уж с них брать за квартиру, из милости держу, Бога боюсь…
– Долго ли эта девочка сможет так тяжело работать? – спросил брат.
– Если Бог поможет, тогда долго. Веришь ли, у нас на дворе только и разговоров было, что о ней, когда она после кончины матери возилась с этой мелюзгой. А посмотрел бы ты, барин хороший, как она за отцом ухаживала!
– Ну а как соседи обращаются с детьми?
– Ничего, ласково… Знаешь, барин, сироту обидеть можно. Вот Прасковья Львовна стирку дает либо белье чинить. Еще Шура за дворника дежурит, когда тот уходит. Я если заболею, за меня с пирогами посидит. Только мало платят ей, очень мало, да попрекают еще. Известно – ребенок, кто за нее заступится! И терпеливая какая, при ней скажу! Чтобы ругаться или от работы отлынивать – нет, изо всех сил бьется!
Поговорив еще немного со старушкой, мы дали ей денег, чтобы натопить комнату и накормить детей. Потом мы стали собираться домой, твердо решив сделать для этих несчастных ребятишек все, что можно. С нами стала собираться и Шура. Несмотря на все наши уговоры, чтобы она осталась с детьми и не ходила на работу, она решительно ответила, что должна еще достирать три рубашки, так как получила деньги вперед. После этого милая девочка побежала через первый двор под арку ворот и скрылась на улице…
Благодаря знакомым нам с братом удалось понемногу устроить детей. Колю и Соню поместили в хороший приют для детей, а Шуру взяла к себе в ученицы наша знакомая портниха. Когда Шура выросла, она стала прекрасной портнихой, теперь у нее свой маленький магазин.
Доброе дитя
Лелю все очень любили. Ласковая, кроткая, красивая, она была готова все отдать и никогда никому не сказала резкого слова, никого не огорчила.
– Этот ребенок не от мира сего, – говорила бабушка.
– Да, она у нас необыкновенная! – вторила ей мама.
Лелечке было четыре года. Худенькая, высокая, с бледным нежным личиком, серьезная и задумчивая, она казалась старше своих лет.
– Удивляюсь я, барыня, на нашу Лелечку, – рассказывала няня, возвращаясь с прогулки. – Без слез смотреть на нее невозможно: играет в саду с детьми, такая крошечка, всем уступит, не любит ссор, всех уговорит, успокоит, приласкает… И чужие-то удивляются на нашу барышню. Никто не верит, что ей идет пятый годок!
«Леля, мое ясное солнышко! Будь такой всегда, и благо тебе будет», – думала мама.
Оттого ли, что милого ребенка так много и горячо любили, но ее сердце было открыто только для любви и сочувствия. Даже в свои четыре года Леля забывала о себе и хотела быть полезной, насколько ей позволяли ее маленькие силы.
– Лелюшка, посиди, лапушка, с Зиной, позабавь сестрицу! – просит старушка-няня и спокойно уходит на кухню, оставляя детей одних.
Маленькая няня забавляет свою белокурую сестренку:
– А-гу, Зиночек… Идет коза рогатая за малыми ребятами… забодает, забодает, забодает. А-гу, Зиночек! Смотри, какой зайчик бегает. Заинька, поскачи, у тебя ножки хороши!
Леля ставит зеркальце под солнечный луч, и светлый зайчик скользит по стенам, по полу, по потолку. Маленькая сестренка громко и весело смеется.
– Ай, Лелечка, вот спасибо, милая! Я и кофейку попила… Спасибо, что Зиночку позабавила, – говорит вернувшаяся няня.
Если мама садилась шить, Леля сразу приносила ей скамеечку под ноги и сама усаживалась рядом. После обеда малютка спешила принести отцу газету, а если в доме кто-нибудь что-нибудь забывал, она всегда напоминала об этом.
– Лелечка, почисти ягоды для варенья! – говорит мама и знает, что на девочку можно положиться: пока не закончит, ни одной ягоды не положит в рот.
– Мы и бабушке дадим варенья. А пенки все вместе будем пробовать, – шепчет крошка, аккуратно перебирая ягоды.
Однажды тетя Маня увезла Лелю к себе на целый день.
– Лелечка, пожалуйста, ничего не ешь там, кроме бульона и котлетки, тебе нельзя! – сказала мама, одевая девочку.
И этих слов было достаточно! Взволнованная и растроганная, привезла ее тетя Маня домой.
– Знаешь, Верочка, – сказала она Лелиной маме, – твоя Леля меня удивила! Скушала суп, котлетку. Подали сладкое, желе, специально для нее сделали. Она не берет: «Мамочка не велела». И как мы ее ни убеждали, ни упрашивали, уверяли, что это можно… Ни за что! Твердит одно: «Мамочка не велела». Даже жалко было смотреть на ребенка. Ну и вымуштровали же вы ее, бедняжку!
Мама крепко поцеловала свою правдивую крошку.
Нет, отец и мать не муштровали свою девочку. Она была такой потому, что сильно их любила. Ведь если дитя любит, оно слушается и не лжет.
Леле исполнилось пять лет. У нее были еще две сестренки: курчавая, голубоглазая Зина и маленькая Лида. Леля была их любимицей и заступницей.
Случалось, что ее сестренки нашалят, перессорятся или даже передерутся и мама хочет кого-нибудь из них наказать. Виноватая бежит от мамы с криком к Леле, обнимает ее и чувствует себя в безопасности. Надо было видеть эту картину.
– Прости Лиду, мамочка! Она больше не будет… она маленькая, – умоляет Леля,