Рано я поднялась, все еще спали, еще и заря не занималась. Темно. В последний раз я посмотрела на детей, на брата. И невестку мне жалко стало. Взяла свой мешочек и вышла тихонько из хаты. Иду, не оглядываюсь. Вот и высокий курган, что за околицей зеленеет. Взошла я на него и посмотрела на свое село… Село – как на ладони! Так и замелькали у меня перед глазами белые хаты, колодезные столбы, зеленые садики и огороды. Увидела я отцовское подворье и ту кудрявую ветвистую вербу, под которой я еще маленькой девочкой играла. Стою и с места не трогаюсь, засмотрелась: каждая тропинка, каждый кустик мне знакомы.
Слышала я когда-то от покойного батюшки, что в Демьяновке какие-то наши родственники живут. «Пойду я к ним!» – решила я. Вскоре мне встретилась одна старушка из Демьяновки. Разговорились. Тут я и узнала, что мои родные давно умерли.
– Что же я теперь буду делать-то?
– Зачем горевать да жаловаться? – ответила мне старушка. – Вот что я тебе посоветую: иди к нашему отцу Ивану служить. Я у него и крестилась, и венчалась, и до сей поры живу, да, наверное, и умру у него. Он и его жена люди ласковые, простые! Живут вдвоем, оба старенькие-престаренькие! Была у них дочка, отдали ее замуж, да недолго она похозяйничала, умерла. Девочка у нее осталась. Старики внучку взяли к себе. Славное такое дитятко! Отец Иван уже очень стар, он девять лет, как ослеп, а службы Божией все не оставляет. Дознался было владыка, что слепой старец служит, и запретил. Тогда наши люди всем миром пошли просить за отца Ивана, чтоб его оставили. «Люди добрые, – сказал им владыка, – если он вам так люб, так я не запрещаю ему стоять перед престолом Божиим до самого конца его века. Нужно мне только своими глазами удостовериться, что слепец точно может службу Божию вести!». Приехал владыка и хвалу Господу воздал, что так твердо и без ошибки правит слепой службу Божию, и крестом его благословил… Иди к нему, голубка. Работы немного тебе будет. Я, в чем смогу, помогать тебе буду!
– Спасибо вам, бабушка дорогая! Дай вам Господь здравия!
– Ну, теперь пополдничаем и в путь! Сегодня, Бог даст, заночуем дома.
Демьяновка лежала в долине, словно в зеленом гнездышке. Село это большое и богатое, в нем стоят две церкви: одна каменная, высокая, другая деревянная и древняя, даже в землю вросла и покривилась. Отец Иван жил недалеко за каменной церковью. Вошла я к нему, стою, сама не своя.
– Войди и отдохни, дитятко! – промолвил кто-то.
Подняла я глаза – напротив меня на лавочке сидит старец. Глаза у него незрячие, и такая в тех глазах тишина да доброта! Борода у него белая, кудрявая, ниже пояса. Сидит он в тени, только вечерний солнечный луч словно золотом его осыпает.
Как услышала я такие ласковые слова, так словно меня что за сердце схватило: слезы брызнули из глаз. А он протянул руку и благословил меня. Смотрю я – хозяйка вошла, старенькая, маленькая, чуть от земли видно, но еще бодренькая, словоохотливая такая.
– Оставайся у нас с Богом, голубушка. Ты еще молоденькая, ты нашу хату оживишь и внучку порадуешь. Беги сюда, Маруся, иди, не стесняйся! Такая уж она стыдливая у нас, словно просватанная.
Взяла она за ручку хорошенькую девочку, что все из-за дверей глазенками сверкала, и ввела ее в хату. «Поклонись, – говорит, – Маруся, молодице».
Она поздоровалась со мной, а мне вспомнились мои племянники… Я осталась у отца Ивана. Живу я у него месяц, живу другой, хорошо мне! Все меня любят. Бывало, я управлюсь, приберу хату, мы пообедаем и усядемся в саду под черешней. Батюшка тихо сидит себе и молитву шепчет или псалмы поет, да хорошо так, Боже мой! Матушка – с ним рядом, а внучка по садику бегает. То к ним подбежит, то опять в зеленой траве пропадает. Так тихо да спокойно проходили дни, но у меня тоска на сердце лежала. Они и разговаривают со мной, и утешают меня.
– Не кручинься, – говорят, – это большой грех. Дитя плачет потому, что оно ничего не смыслит, а кто вырос, тот сам своему горю помочь должен. Полно, сердечная, послушайся нас, старых людей! Вот, посмотри лучше, какой Господь вечер даровал!
Я подняла глаза: солнышко заходит, речка сверкает, кудрявые вербы в воде свои ветки купают, кое-где около белой хатки краснеют вишни. Батюшка поднял к небу незрячие глаза и сказал:
– Слава Господу Богу!
Однажды в субботу я белила хату. Вдруг ко мне подбежала Марусенька:
– К вам гости приехали!
– Какие гости? – спросила я.
– Да там какой-то человек, такой высокий, и молодица красивая, деточки с ними, вас спрашивают!
В этот момент в хату вошел брат с женой и детьми. Я так и обомлела! Они подбежали ко мне и стали просить:
– Поезжай с нами! Возвращайся!
Я молчу, не знаю, что сказать.
– Не послушаешься нас с женой, – сказал мне брат, – так хоть деток наших пожалей! Они по тебе каждый день плачут!
А дети как вцепились в меня, не выпускают, целуют меня и говорят:
– Поезжайте с нами, тетушка наша милая, поезжайте!
– Нет, не поеду!
Они заплакали, мои голубчики, так слезы у них из глаз и закапали. Припали они ко мне, и оторвать их нельзя. Отговаривалась я, отговаривалась, да, наконец, должна была уступить…
Пошла я, простилась с хозяевами, поблагодарила их за милость да за ласку. Им и жалко, что я ухожу от них, но они за меня радуются, что дал мне Бог вернуться домой к брату. Проводили меня с хлебом-солью, благословили, а Марусечка даже и поплакала, что я ее покидаю…
Мать и мачеха
В нашем селе жил добрый, работящий мужик Михаил Прохоров. Хорошо он жил с молодой женой, красавицей Настасьей. Она была баба не глупая, ловкая, муж слушался ее. Михаил делал все не торопясь, зато прочно. У Насти же все так и горело в руках, все спорилось. Вовремя у них поле вспахано, вовремя посеяно, прополото, скошено, сложено в скирды. На огород посмотришь – глаза разбегаются, столько овощей посажено. Грядки вскопаны как следует, а между ними пестреют ромашки, желтеют подсолнухи. Весь плетень густо оброс белой акацией, пахнет сиренью, дикой мятой… На хатку посмотришь – сердце радуется. Окна чистенькие, стены выбелены, желтая солома на крыше золотом отливает на солнце! Зимой или летом, в солнечный день или в сумерки – всегда любо поглядеть на их хату.
У них была дочка Катюшка. Она была копия мать: такая же здоровая, крепкая, смуглолицая, с большими темными глазами. Родители крепко любили свое единственное детище, берегли его пуще глаза. За обедом мать давала Катюшке кусок получше, послаще. В праздник наряжала свою дочку в красный сарафан и красивые башмачки.
Привольно, хорошо жилось девочке под крылышком матери, но вдруг беда обрушилась на их дом…
Настя вдруг заболела и вскоре умерла. Когда Михаил овдовел, Кате исполнилось шесть лет. Горько плакала она, смотря на мать, лежащую в гробу. Ее родные руки уже не погладят ее по голове, холодные губы не поцелуют ее, эти большие добрые глаза, теперь закрытые, уже не подарят ей ласковый взгляд… Долго Катя не брала игрушки в руки – все тосковала по своей родной мамочке. Но понемногу горе стало забываться, и девочка привыкла к своему сиротству. Она стала убираться в хатке, пыталась готовить еду. Бывало, пол выметет и печь кое-как затопит, с грехом пополам.
Мирно и тихо текла их жизнь. По вечерам при лучине Катюшка сидела с отцом и слушала его сказки, спокойно им было.
Неподалеку от Михайловой избы стояла избушка солдатской вдовы Авдотьи. Ее на селе не любили за сварливый характер и прозвали Сорочихой.
– Дай, соседушка, я починю сарафан твоей дочке, да и тебе заодно рубахи постираю! – сказала однажды Сорочиха Михаилу. – Ведь ваше дело одинокое, сиротское. Никто за вами не присмотрит!
Лукавая баба… В следующий раз она привела к себе Катю, накормила ее пышками и насыпала ей целый передник конфет. Катюша, добрая девочка, за все говорила Сорочихе спасибо, но ей не нравились Сорочихины серые глазки, маленькие, словно испуганные мыши…
Так Сорочиха при каждом удобном случае попадалась Михаилу на глаза, как назойливая муха. И он стал думать, что хорошо было бы, если б он женился на своей соседке. «И для меня сподручно, и для Катюши хорошо! Ведь тяжело девочке расти без матери!» – думал он. Он, конечно, не полюбит Сорочиху, как покойную жену, просто ему в доме нужна была помощница, которая за всем присмотрела бы, накормила и обшила их с Катей.
Однажды вечером он сидел на завалинке у Сорочихиной хаты и покуривал трубку. За последнее время он часто сидел тут. Катя в этот момент играла с ребятишками, не чувствуя, что сейчас решается ее участь. Задумчиво смотрел Михаил на заходившее солнце.
– Знаешь что? – вдруг сказал он, обращаясь к Сорочихе. – Ты без мужа, а я без жены. Отдай свою хатку внаем, а сама перебирайся ко мне в хозяйки! Будем вместе век вековать…
Сорочиха будто бы растерялась от неожиданности и рот разинула, а на самом деле обрадовалась:
– А соседи что скажут? – затянула она.
– Что такое скажут? – успокаивал он ее.
– Сам, поди, знаешь, как дети с мачехой обращаются, – сказала она. – Про мачеху и в старых песнях плохо поют.
Но Михаил продолжал ее уговаривать. Наконец Сорочиха расплакалась и ушла к себе в хату. На следующий день они ударили по рукам, а через месяц сыграли свадьбу.
– Катя, вот тебе мамка! – весело сказал дочери Михаил, вернувшись с венчания.
– Нет! – грустно сказала девочка. – Нет у меня мамы! Маму землей засыпали и крест ей на могилке поставили. А это не мама, это Сорочиха!
– Глупая еще, – как бы извиняясь за дочь, пробормотал Михаил и нахмурился.
Первые три месяца дело еще шло ни шатко ни валко, а затем Сорочиха стала понемногу показывать себя отцу и дочери в настоящем свете… У добрых людей, глядишь, и печь истоплена, бабы делом занимаются, а наша Сорочиха еще спит, а если не спит, то лежит и потягивается. Встанет, наконец, поднимется с охами да вздохами, затопит кое-как печку, а сама уйдет на улицу и целыми часами с кумушками болтает. Оттого-то щи у нее перевариваются, хлеб сгорает, все-то у нее недосол или пересол. А ей и горюшка мало. Ей только бы из избы увернуться – гуляет себе да песенки распевает. В избе до самого вечера ничего не прибрано. Заворчит, бывало, Михаил на жену, а та ему сто слов в ответ.