– Не разорваться мне на вас двоих! Сидите и так! – крикнет, бывало, Сорочиха, так что окна задребезжат.
Михаил, как человек уступчивый, с мягким характером, не мог сладить с Сорочихой. Она была женщиной упрямой, всегда настаивала на своем. Хорошо жилось Михаилу с доброй, работящей Настей, а теперь ему горько пришлось.
А Катюшка уже много раз плакала украдкой. За обедом кусок послаще Сорочиха брала себе, а девочке оставляла объедки. Она все время шпыняла ее. Наконец дошло до того, что Сорочиха стала бить Катю. Сиротка часто ходила босая и непричесанная. Сама она еще не умела заплести косу, а идти к мачехе боялась. Та половину волос гребнем выдерет, а если Катюшка заплачет, то ей еще и подзатыльник попадет.
У мачехи все платки цветные, сарафаны новые, а у падчерицы последняя рубашонка с плеч валится. А Михаил или не замечал этого, или делал вид, что не замечает… Вот так невесело они жили до того самого вечера, о котором я хочу рассказать.
Однажды осенью Михаил уехал на два дня в лес рубить дрова. Мачеха с утра ушла в гости. Печь была нетоплена, хата промерзла. Катюшка пошла погреться к старушке соседке. Та сжалилась над девочкой.
– Не хочешь поесть? – спросила она ее.
– Хочу, бабушка, – ответила девочка и смутилась.
Старушка отрезала ей ломоть хлеба и подала чашку кислого молока. Катя с жадностью стала есть.
– Вот, дитятко, без матери-то как! Худое это дело, – сказала, вздохнув, старушка.
«Что бы сказала мама, если бы увидела меня теперь, как мы живем?» – подумала Катя. И так ей стало вдруг горько, чуть она чуть не расплакалась. Губы у нее задрожали, слезы подступили к горлу. Она поблагодарила старушку и поскорее ушла домой…
Вечером Сорочиха привела к себе гостей, и поднялся дым коромыслом. Пошла игра на гармошке, на балалайке, песни, пляска, гам – хоть уши затыкай! Сама Сорочиха визжала пуще всех и отплясывала так, что трещали половицы. Катюшка, лежа на печи, грустно смотрела на это веселье.
На следующий день мачеха снова с утра ушла в гости. Кате стало стыдно опять идти к старушке. Она весь день просидела дома голодной. Девочка легла спать, но и уснуть не смогла. Как только она закрывала глаза, ей представлялись вкусные пирожки… Сорочиха вернулась домой поздно ночью. Она была навеселе, и от нее сильно пахло самогонкой. Лицо ее раскраснелось, волосы растрепались, платок сбился в сторону.
– Ха-ха-ха! – расхохоталась она, стоя посреди избы и бессвязно рассуждая о чем-то сама с собой.
Наконец она повалилась на лавку и стала укладываться спать, а сама что-то ворчала себе под нос. В таком виде Катя еще ни разу ее не видела. Она боялась подойти к мачехе, но не выдержала: ведь голод-то не тетка.
– Я хочу есть! – вполголоса сказала девочка.
– Только бы тебе есть! Иди спи! – прошипела Сорочиха.
– Мне бы хоть кусочек хлебца! – робко продолжала Катя.
– Сказано – спи! До утра не умрешь, небось, – пробурчала мачеха.
Тут Катя не выдержала и заплакала:
– Мама, милая! Тятя, голубчик! – бормотала она, уткнувшись лицом в подушку и горько всхлипывая.
– Что?! Отцу на меня жаловаться! Так я тебе покажу! – зарычала мачеха, поднимаясь с лавки.
Пошатываясь, она подошла к Кате, схватила ее за плечо и потащила вон из избы.
– Убирайся! Пошла вон, змееныш! – крикнула она с яростью.
Сорочиха протащила ее через сенцы и, вытолкнув на крыльцо, захлопнула за ней дверь и заперла на защелку. И Катя в одном легоньком сарафанчике, с головой, покрытой лишь распущенными волосами, босая, очутилась на улице. Темная осенняя ночь стояла над деревней. Холодный порывистый ветер дул ей в лицо. В избах огни были погашены…
Катя спустилась с крылечка и еще раз оглянулась на свою хату. Может, мачеха смилуется, придет в себя, вернет ее. Не тут-то было! Как собачонку, вышвырнула ее из родного отцовского дома!
Вздрагивая и ежась от холода в своем жалком сарафанчике, Катюша пошла по улице. Стучаться под окнами она побоялась. Ее станут расспрашивать, за что ее выгнала мачеха. Вдруг ей послышалось, что во дворе одной хатки стукнули ворота. «Значит, еще не спят. Попытаюсь!» – подумала она и, подойдя к домику, заглянула в оконце. Темно в хатке – ни звука. Катя постучала в стекло – тишина. Тогда девочка пошла дальше. А ветер с неистовым воем проносился над деревьями, над головой бедной Кати. Она не знала, что ей делать, куда идти. Вот перед ней возник храм, за ним был погост. Не боясь ни могил, ни мертвецов, Катя пошла туда. Здесь она часто играла с ребятами. Девочка нашла знакомую могилу, присела около нее на землю и припала к ней головой.
– Мама! Милая мама! Никто без тебя не покормит меня, никто за меня не заступится! – зарыдала она…
Позднее раскаяние
Однажды зимней ночью сельский священник возвращался домой. Его путь лежал через кладбище, и, проходя по нему, он задумчиво остановился перед могилой своего сына, которого недавно похоронил. Вдруг он услышал стон. Обернувшись, батюшка увидел женщину, склонившуюся над двумя могилами. Она плакала горькими слезами.
– Зачем ты пришла сюда в такую позднюю и ненастную пору? – спросил ее священник. – О чем ты так горько плачешь?
– Ах, – ответила женщина, – мой муж, напившись, выгнал меня из дома, и это случается не в первый раз! А здесь погребены мои родители. Я их не послушала, а они не хотели, чтобы я выходила замуж за этого человека. Теперь я пожинаю горькие плоды моего непослушания!
«Живу – и слава Богу!»
Когда у Насти умерла мать, ей было двенадцать лет. На нее легли все заботы по воспитанию младших сестер и годовалого брата. Она поддерживала порядок в избе, нянчилась с маленькими сестрами и с братишкой, готовила обед, пекла хлеб, доила корову. Отец помогал ей только месить тесто и колоть дрова – на это ее сил еще не хватало. Зато и Настя иногда помогала отцу: летом ходила на поле с граблями и серпом, а зимой ездила с ним в лес за дровами. Девочка также научилась шить: ей пришлось обшивать всю семью…
– Какие стежки-то у меня кривые сначала выходили! – говорила она мне, вспоминая свое трудное детство. – Иной раз палец до крови наколешь, а ничего не поделаешь. Зимними вечерами, бывало, как ребят уложу спать, а отец на печь завалится, я зажгу лучину, сяду поближе к печке, чтобы теплее было, и начинаю шить.
Иной раз далеко за полночь сидела Настя над своим шитьем. И спать ей иной раз захочется, а как подумает она о ребятах, весь сон проходит. Днем-то работать ей было некогда. То она по хозяйству, то с ребятишками. А ночью никто не мешает. Вот и сидит: надо же было ребятишек одеть, не голыми же им ползать!
В те годы, когда барские дети еще игрушками забавляются, Настя уже была хозяйкой, много у нее было забот и редко ей удавалось погулять с подружками.
– Настя, беги сюда, поиграем! – звали ее, бывало, на улицу.
А ей некогда: то сестренки ссорятся, нужно их помирить; то маленький братишка кричит во все горло, есть просит, а там еще тарелки не перемыты; то, глядишь, отец с работы вернется – попросит его покормить.
Весь день Настя в работе – с утра до ночи, только иногда в праздник, если денек хороший выдастся, выведет она сестер на улицу, посадит братишку у избы на завалинку, а сама с девочками побегает, поиграет, песенки попоет… Так в трудах прожила Настя свои детские годы.
Как-то ее отец в конце зимы поехал за сеном в дальнюю пустошь и простудился. Он проболел всю весну и после Пасхи умер. Тогда Насте было восемнадцать лет. В эти годы деревенские девушки о женихах думают, мечтают свить свое собственное гнездышко… Насте же было не до женихов. Свое гнездышко у нее уже было, семья тоже была, были у нее и ребята – сестры и брат. Гнездышко у нее старое, ветрами потрепано – нужно было его сберечь, ребят нужно было поднять – вырастить! Деревенские власти оставили землю за Настей, не хотели обижать девку с малыми ребятами. Настасья была работящей, сама с землей управлялась и подать платила исправно. Ее дядя – мужик из соседней деревни – только весной да осенью приходил к ней на помощь и по два дня пахал ее полосу. Зато Настасья целую неделю, а иной раз и больше работала у него на поле в сенокос.
Теперь она сама управлялась с хозяйством: и в лес за дровами ездила, и сено зимой возила, и топором работала. Денег у нее было мало, она берегла их для сестер. Думала: «Вот вырастут, может, замуж захотят, ведь не так же им свой век вековать, как я живу! Пускай порадуются!»
У Настасьи одежда совсем износилась: не было ни шубейки, ни сарафана. А после отца осталось много всякой одежды: полушубок почти новый, сапоги кожаные, две пары валенок, две шапки, остались рубахи и штаны. Подумала-подумала Настасья и решила: «Чем деньги тратить, лучше я буду ходить в отцовой одежде!»
Сначала Настя надела полушубок и сапоги. Не совсем они были ей впору, да ничего – обойдется! Потом она сняла с себя остальную женскую одежду и надела мужскую рубаху и штаны, остригла волосы в кружок, как делают степенные мужики, и стала носить мужскую шапку. На первых порах в деревне удивлялись, глядя на нее, а ребятишки смеялись над ней, но потом привыкли и оставили ее в покое. Девка-то она была уж очень хорошая, добрая, ко всем ласковая. А Настасья так привыкла к мужской одежде, что все время в ней ходила. Когда вся отцовская одежда износилась, она сшила себе новую, а к женским нарядам уже не возвращалась.
При жизни отца Настасье было много работы, а теперь стало еще труднее, но никому она не жаловалась на свое горькое житье-бытье.
– Как ты, Настасья, одна управляешься? – спрашивали ее иногда.
– А что же мне делать-то?! – весело отзывалась она.
– Да без хозяина-то ведь тебе трудно! – приставали бабы.
– Почему? Я сама себе хозяйка!
Сестер Настасья замуж выдала, брата женила, отдала ему избу, землю и все хозяйство содержала в полном порядке. Состарилась Настасья, но старость ее была хорошая, здоровая, никому не в горе и не в тягость. Она жила то у одной, то у другой сестры, то у брата, помогала им управляться с полевыми работами, нянчилась с ребятами.