Настасья знала все соседние леса и перелески как свои пять пальцев, знала места, где какие грибы растут, где какие ягоды найти и в какую пору. Грибы и иные ягоды – черную смородину, малину, чернику – она сушила и отдавала старикам и старушкам-одиночкам, потому что они по дряхлости уже сами не могли ходить в лес.
Зимой Настасья жила в крестьянских семьях, обшивала хозяев. Так она всю зиму и ходила из деревни в деревню.
– Полно тебе, старуха, бродить! – говорили ей добрые люди. – Замерзнешь ты когда-нибудь на дороге или тебя занесет снегом… Право, сидела бы у нас в тепле! Хлеб-соль у нас есть, не бойся – не объешь, и места в избе не убудет, хватит на всех… И работа найдется какая ни на есть. А если какой день и без работы посидишь – не беда. На печке полежи, погрей свои старые косточки!
– Грех, голубчики, без работы сидеть, большой грех, миленькие мои! – отвечала Настасья. – Ни день, ни полдня не надо без дела сидеть да на печке валяться! Покуда здорова, никак нельзя без работы… Как помру, тогда успею належаться…
– Поживи хоть немного-то, отдохни! – уговаривали ее хозяева.
– Отдохнула, голубчики, отдохнула… Спасибо! Дай вам Бог здоровья, – говорила Настасья. – А нельзя мне у вас дольше оставаться: в другом месте меня ждут, и там ведь работа есть!
И в самом деле, она везде была желанной гостьей.
– Ну, спасибо этому дому, пойду к другому! – говорила она при прощании и направлялась дальше.
За работу ее кормили, поили и деньжонок малость давали. Нрава она была смирного, кроткого, всем была довольна, всякую похлебку хвалила, за всякую плату говорила хозяевам «спасибо». Правду сказать, Настасья работала не так чисто и гладко, как работает городской портной, так ведь зато какую плату она получала! Дай-ка такую плату настоящему городскому портному, он на тебя так зафыркает, так окрысится, что ты и сам не рад будешь… В деревне красивого шитья не нужно. Главное – чтобы было крепко, прочно. Настасья шила попросту, без выкрутасов, и одевала, почитай, несколько деревень.
Иной раз она собирала за зиму рублей 10–12 и все эти деньги раздавала помаленьку то тому, то другому деревенскому бедняку. Родные, бывало, говорили ей:
– Ты зачем чужим-то раздаешь? Лучше бы нам принесла!
– А вам-то для чего? Вы, миленькие, и так живете хорошо – сыты, одеты… А у тех хлебушка нет! – отвечала им Настасья.
Иногда люди говорили ей:
– Как это ты, Настасьюшка, на черный день копеечку не бережешь? Да разве так можно жить?
– Можно, – говорит, – отчего ж? Ведь видите – живу, хлеб жую, и на все у меня хватает!
– Как же так? Другим отдаешь, а у самой на завтрашний день – ни гроша…
– Завтра день будет, сам добудет, нечего о нем заботиться!
– Уродится же такой человек на свет! – говорили про нее в деревнях.
Особенно же Настасья опекала сирот, калек, дряхлых одиноких стариков и малых ребят беспризорных.
– Умного, хорошего да пригожего полюбить легко! – говорила Настасья. – А ты полюби да приголубь того, от кого другие люди отворачиваются. Вот это так! А хорошему да пригожему и без нас тепло на свете!
И Настасья так привыкла жить для других, что и подумать не могла, что можно ей жить как-нибудь иначе. Она совсем забыла о себе, ей даже казалось странным, когда ее спрашивали при встрече: «Как поживаешь, Настасьюшка?»
Она как бы с удивлением озиралась по сторонами отвечала:
– А что мне сделается? Живу – и слава Богу!
Ей даже странным казалось хоть минуту подумать о том, как она живет…
Когда я в первый раз увидел Настасью, ей было уже за шестьдесят лет. Ее сестры и брат говорили своим детям:
– Если бы не тетка Настасья, не жить бы вам на белом свете! Ведь она и матерей-то ваших выходила, выкормила, без нее пропали бы они…
Прошлой зимой Настасья вдруг занемогла, ослабела. Незадолго перед Пасхой она совсем слегла, но лежала недолго – всего два дня, и никому не успела надоесть. Весь последний день она молчала и лежала с закрытыми глазами, и вдруг вечером, перед самым заходом солнца, пришла в себя и тихо произнесла:
– Вот и смерть моя пришла!
Вздохнула и посмотрела в окно на яркое весеннее солнышко.
Кто-то из домашних услышал ее слова, подошел к ней и спросил:
– Полно, бабушка, еще поживешь!
– Нет, родимые! – промолвила она еще тише. – Будет! Пожила, поработала… а теперь пора на покой!
– Да что ты, бабушка, торопишься, поживи! – говорили ей племянники.
– Простите, родимые, простите, – прошептала Настасья.
Это были ее последние слова… Все плакали о ней – и старые, и малые… И я про себя подумал: «А хорошо, если кто-то после смерти оставит такую добрую память, как эта старушка!»
Слова безрассудной матери
Анисья год назад вышла замуж. Однажды утром она топила печь. В это время ее ребенок сильно раскричался. С раздражением она закричала на малыша:
– Чтоб ты заткнулся и провалился куда-нибудь!
И злые слова матери сбылись над невинным младенцем! Ночью Анисья пошла посмотреть на своего ребенка, который не кричал с того времени, как она уложила его спать. И что же?! В люльке малыша не было! В испуге она позвала мужа:
– Василий, ребенка не найду, он пропал!
Муж зажег свечу, и вдруг они увидели, что их ребенок провалился в щель под лавкой! Над полом только торчали его ножки! Пришлось позвать соседей. С большим трудом им удалось извлечь младенца из-под пола. Он был без сознания.
– Как это могло произойти, Анисья? – спросили удивленные соседи. – Признайся, уж не прокляла ли ты его?
Мать созналась им во всем…
Через два дня после этого события я был в доме ее свекра. Здесь была и Анисья. По ней было видно, что она чем-то встревожена. Я думал, что она грустит о своей свекрови, которая умерла шесть недель назад. Анисья, вероятно, от стыда не сказала мне ни слова о случившемся у них. Но когда мы выехали из деревни, крестьянин подробно рассказал мне все, что случилось с несчастным ребенком.
Я решил подробнее узнать об этом от самой матери. На Святой неделе я пришел в дом к Анисье, чтобы провести там молебен. Анисья рассказала все, показала щель, куда провалился ее ребенок.
– Не говори мне, батюшка, ничего – просила она, – теперь я поняла, что нельзя проклинать своего ребенка, желать ему зла!
Она сама видела, что ее злые слова сбылись над малюткой буквально. Она кричала, чтобы он провалился – и он провалился в щель; она кричала, чтобы он заткнулся – и действительно, он ни разу не крикнул, когда непонятным образом был втиснут в щель!
Объяснить этот случай мы не сможем, только верим, что он был попущен Промыслом Божиим как самый ясный и поучительный урок для безрассудных матерей, привыкших осыпать бранью своих невинных детей.
«Матушка, помолись, умираю!»
– Я служил у богатого купца, – рассказывал один крестьянин. – Мой хозяин торговал хлебом, я сопровождал его баржи с мукой. Однажды около Костромы нас застала ненастная ночь. Течение в том месте было быстрое, и наше судно летело вперед. Впереди была мель, свернуть в сторону мы не могли, нас ждала неизбежная гибель. Мы ударилась со всего размаху, только дно затрещало. Все бросились за борт. Меня окатила холодная вода, я пробовал плыть, но не было сил. И тут я вспомнил о своей старушке матери, и так мне стало ее жаль, так страшно было умирать, что я закричал: «Матушка, помолись, умираю!»
И удивительно: у меня сразу удвоились силы, я стал быстрее работать руками. Вижу – плывет бревно. Я ухватился за него и так добрался до берега.
Домой я приехал через месяц. Матушка мне рассказала, что на Фролов день, когда со мной случилась беда, она всю ночь не спала.
– Лежу, – говорит, – вдруг кто-то в окно постучал. Слышу твой голос: «Матушка, помолись, умираю!» Ужас меня взял, я зажгла свечку перед образом и встала на молитву.
Мать ведь, что солнышко: и греет, и радует, а молитва ее до Самого Господа Бога доходит!
Добрая мачеха
Моя мать умерла, когда мне было тринадцать лет. С отцом они жили плохо. Мама была из богатого дома. Когда мой батюшка посватался к маме, ее родители были против, мой дедушка три дня ходил словно туча, но не смог со своей дочкой справиться – уж такая набалованная была! Она целыми днями плакала, чтобы ее отдали замуж за моего отца, вот дедушка и согласился. Первые годы они жили хорошо, только мама была очень ревнивой, любила попрекать отца своим богатством. Он ее попреков не мог вынести и молча уходил из дома. Сколько раз, бывало, плакала матушка, обнимая меня да на свою горькую долю жалуясь. Говорит, бывало:
– Катюша, мне недолго осталось жить! Как умру, вспоминай меня!
Я тогда видела, что она очень несчастна. Бывало, заплачет, побледнеет, возьмет меня за руку, сожмет ее, а слезы – градом!
Однажды я сидела в уголке, шила куклу, а маменька читала что-то. Отец сидел за столом. Матушка спросила его:
– Ты где вчера был, Федя?
– Где был, там уже меня нет!
Обидно стало матушке, сдержала она слезы, подошла к нему, за руку взяла и ласково сказала:
– Федя, почему ты такой стал? Я при тебе слова не смею сказать. Пожалей меня, Федя, ведь я болею!
Мама обняла его, а отец оттолкнул ее, встал и ушел. Мама пошатнулась, чуть не упала, да как заплачет! Потом она схватилась рукой за сердце и легла на кровать. С той поры мама не вставала. Сил у нее уже не было, она таяла как свечка. Я от нее тогда ни на минуту не отходила.
– Твой отец скоро после меня женится, небось! Не верь мачехе, Катя: они все злые, коварные! Много тебе будет горя, бедненькая моя!
Через месяц мама умерла. Она была права: отец вскоре женился, взял невесту из соседней деревни. Пришла наша соседка, бабушка Фекла, нарядила меня в новый сарафан и все время плакала надо мной:
– Сиротка горькая, тело матери не успело остыть, а отец уже мачеху в дом берет!
Я не плакала, у меня не было слез. Приехали отец с мачехой. Молодая-то славная такая, лицо доброе, глаза веселые! Подозвал меня отец, а я не иду к нему. Взял он меня за руку, подвел: