Весьма маловероятным представляется то, что такой успешный торговец, как Мухаммад, не умел читать и вести счета, связанные с его делом. Очевидно, что он не был ни писцом, ни ученым и уж точно не обладал мастерством поэта. Но он должен был уметь читать и писать основные арабские имена, даты, названия товаров и услуг, а учитывая, что многие его клиенты были евреями, он наверняка мог даже владеть элементарными знаниями арамейского.
Предания также расходятся в том, что касается возраста Мухаммада на момент явления ему первого откровения: некоторые хроники гласят, что ему было сорок лет, авторы других утверждают, что сорок три. Хотя нет возможности это установить доподлинно, Лоуренс Конрад отмечает, что среди древних арабов общепринятым было убеждение, что «мужчина только тогда достигает пика своей физической и интеллектуальной силы, когда становится сорокалетним». Коран подтверждает эту идею, отождествляя зрелость с достижением сорокалетия. Другими словами, ранние биографы, вероятно, лишь строили догадки, когда подсчитывали возраст Мухаммада во время откровения на горе Хира, подобно тому, как пытались угадать год его рождения.
Аналогично существует большая путаница в отношении точной даты первого откровения. Отмечается, что это могло произойти на 14, 17, 18 или 24 день месяца Рамадан. Не было единства и в представлении о том, что именно считать первым откровением: согласно некоторым хроникам, первым приказом Бога было не «декламируй» или «читай», а «встань и предупреди».
Возможно, причина столь пространных и противоречивых преданий кроется в том, что не было некоего выдающегося откровения, которое ознаменовало бы начало пророческого пути Мухаммада. Скорее это был ряд незначительных неописуемых явлений, которые достигли кульминации в последнем силовом столкновении с Божественным. Аиша, которая станет ближайшим и самым любимым соратником Пророка, утверждала, что первые знаки о пророческом пути проявились задолго до происшествия на горе Хира. Эти знаки являлись в форме видений, одолевали Мухаммада в его снах, и были они настолько тревожными, что заставляли его все чаще искать уединения. «Для него не было ничего лучше, чем быть одному», – вспоминала Аиша.
Тревожные видения Мухаммада сопровождались звуковыми ощущениями. Согласно Ибн Хишаму, когда Пророк остался один в «долинах Мекки», камни и деревья, мимо которых он проходил, говорили ему: «Мир тебе, о апостол Аллаха». Когда Мухаммад это слышал, он оборачивался и смотрел «направо, налево, позади себя и не видел ничего, кроме деревьев и камней». Эти звуковые и визуальные галлюцинации продолжались ровно до того момента, как он был призван Богом на горе Хира.
Очевидно, что никто, кроме самого Пророка, не может рассказать об опыте пророчества, но вполне уместно рассматривать достижение пророческого сознания как медленно развивающийся процесс. Требовал ли Иисус, чтобы небеса разверзлись и голубь опустился на его голову, подтверждая мессианский характер его пути? Или как быстро он понял, что был избран Богом для божественной миссии? Так ли внезапно, словно вспышка света, озарило просветление Сиддхартху, когда он сидел под деревом Бодхи, как о том рассказывает предание, или это просветление стало результатом непрерывно развивающегося убеждения об иллюзии реальности? Может быть, откровение сошло на Мухаммада «как рассвет», как о том гласят некоторые предания, а может, он постепенно постигал свое пророческое сознание через серию невыразимых сверхъестественных переживаний. Доподлинно это установить невозможно. Но несомненным кажется то, что Мухаммад, как и все другие пророки до него, не хотел быть связанным с Божьим призванием. Он был настолько подавлен тем, что ему довелось испытать, что первой его мыслью была мысль о самоубийстве.
В понимании Мухаммада только кахины, которых он презирал как достойных осуждения шарлатанов («Я не могу даже смотреть на них!» – однажды воскликнул он), получали послания с небес. Если то, что произошло с ним на горе Хира, означало, что он сам стал кахином и что соратники теперь будут рассматривать его в таком качестве, то лучше умереть.
«Никогда курайшиты не скажут мне об этом! – поклялся Мухаммад. – Я отправлюсь на вершину горы и сброшусь с нее, таким образом покончив с собой и обретя покой».
Мухаммад справедливо опасался сравнения с кахинами. Что невозможно не заметить в любом переводе тех первых строк откровения – это их изысканное поэтическое качество. Этот первый стих и другие, последовавшие за ним, были облечены в форму рифмованных двустиший, которые очень походили на экстатические высказывания кахинов. Это не было чем-то необычным: в конце концов, арабы привыкли слышать, как боги говорят поэтическими строками, что возвышало их язык к царству божественного. Но значительно позже, когда послания Мухаммада станут сталкиваться с интересами элиты Мекки, его враги ухватятся за сходства между изречениями оракулов-кахинов и Мухаммада, вопрошая с издевкой: «Разве мы в самом деле оставим богов наших из-за поэта одержимого?» (37:36).
Тот факт, что в Коране есть десятки стихов, опровергающих обвинение в том, что Мухаммад был кахином, показывает, насколько важен был этот вопрос для ранней мусульманской общины. По мере того как в регионе разрасталось движение сторонников Мухаммада, откровения постепенно становились все более прозаическими и в конечном итоге перестали напоминать пророческий стиль ранних стихов. Однако поначалу Мухаммад точно знал, что ему скажут, и сама мысль о том, что современники будут считать его кахином, была достаточным основанием, чтобы поставить его на грань между жизнью и смертью.
В конце концов Бог облегчил беспокойство Мухаммада, заверив его в собственном здравомыслии. Но можно с уверенностью сказать, что если бы не Хадиджа, Мухаммад мог бы воплотить свой план в реальность, и тогда история могла бы получить совершенно иное развитие.
«Через нее Бог облегчил бремя Своего Пророка, – пишет Ибн Хишам об удивительной Хадидже. – Пусть Бог Всемогущий помилует ее!»
По-прежнему напуганный и трясущийся от страха после произошедшего в пещере Мухаммад добрался домой, где буквально подполз к своей жене, плача: «Закутай меня! Оберни меня!»
Хадиджа немедленно накинула на него плащ и крепко прижала его к себе, не отпуская до тех пор, пока дрожь и судороги не прекратились. После этого Мухаммад разрыдался, пытаясь объяснить, что с ним произошло. «Хадиджа, – сказал он, – я думаю, что сошел с ума».
«Этого не может быть, мой дорогой, – ответила Хадиджа, поглаживая его по волосам. – Бог не станет к тебе так относиться, потому что Он знает твою верность, твою удивительную надежность, твой прекрасный характер и твою доброту».
Но поскольку Мухаммад оставался безутешным, Хадиджа облачилась в свои одежды и разыскала единственного знакомого ей человека, кто мог бы понять, что случилось с ее мужем, – своего двоюродного брата, христианина Вараку. Того самого Вараку, который был одним из первых ханифов, еще до того как перешел в христианство. Варака был достаточно знаком с Писаниями, чтобы распознать, что произошло с Мухаммадом.
«Он – Пророк этого народа, – заверил Варака свою двоюродную сестру, выслушав ее историю. – Вели ему быть добрым сердцем».
Тем не менее Мухаммад не был ни в чем уверен, он не знал, что ему предполагалось делать теперь, когда он был призван Богом. Ухудшало ситуацию и то, что, когда он особенно нуждался в заверении, Бог оставался немым. За откровением на горе Хира последовал длительный период молчания, после чего даже Хадиджа, которая никогда не сомневалась в действительности произошедшего, стала задаваться вопросом о его значении. «Я думаю, что твой Господь, должно быть, возненавидел тебя», – призналась она мужу.
Наконец, когда Мухаммад совсем уже отчаялся, с небес ему был послан таким же мучительно жестоким образом второй стих, возвещающий, что, хочет он того или нет, отныне он – посланник Бога:
Клянусь письменной тростью и тем, что пишут!
Ты по милости Господа твоего не одержимый,
и, поистине, для тебя – награда неистощимая,
и, поистине, ты – великого нрава.
И вот ты увидишь, и они увидят… (68:1–5)
Теперь у Мухаммада больше не было другого выбора, кроме как «встать и предупреждать».
Ранние стихи, которые Мухаммад явил жителям Мекки, можно разделить на два основных тематических блока – религиозный и социальный, хотя используемый язык в обоих случаях был одинаков. В первом случае в потрясающе красивых стихах Мухаммад воспевал силу и славу Бога, который «из капли» (80:19). Это был не тот могущественный и далекий Верховный Бог, о котором большинство людей в Мекке уже знали. Это был хороший Бог, который глубоко любил свое Творение. Это был ар-Рахман, «милосердный» (55:1), аль-Акрам, «щедрейший» (96:3). Это был Бог, достойный благодарности и поклонения. «От скольких милостей вашего Бога вы откажетесь?» – вопрошал Мухаммад.
В ранних стихах отсутствуют идеи о силе и добре Бога, авторитарные заявления о монотеизме и критика политеизма. Поначалу Мухаммад, казалось, больше беспокоился о том, чтобы показать природу Аллаха, а не о том, сколько богов существует. Возможно, это объясняется тем, что, как ранее отмечалось, Мухаммад обращался к сообществу, которое уже обладало некоторыми чертами монотеистического мировоззрения – по крайней мере в нем присутствовали генотеистические тенденции. Курайшитам не нужно было объяснять, что есть только один Бог; они ранее слышали это неоднократно от евреев, христиан и ханифов, и необязательно, что они не соглашались с этим. В тот момент духовной миссии Мухаммада у него появилось гораздо более важное послание.
Это сообщение, отражающее вторую тему ранних стихов Мухаммада, было направлено на решение вопросов племенной этики в Мекке. В самых сильных выражениях Мухаммад осуждал плохое обращение со слабыми и беззащитными и их эксплуатацию. Он призывал покончить с ложными контрактами и практикой ростовщичества, приводившей к попаданию бедных людей в рабство. Он говорил о правах неприви