как мусульмане. Они совершают богослужения как мусульмане. Они используют мусульманские символы и метафоры и следуют мусульманским вероучениям и ритуалам. Вот слова Мухаммада аш-Шазили, уважаемого суфийского шейха ордена Рифайа в Иерусалиме: «Если вы хотите пройти… путем Пророка, вы должны быть настоящим мусульманином… тем, кто отдает своему Богу все, чтобы быть Его рабом».
Вышесказанное означает, что суфии рассматривают ортодоксию, все традиционные учения, право, теологию и пять столпов как не соответствующие достижению истинного познания Бога. Даже Коран, который суфии уважают как прямую речь Бога, не способен пролить свет на его сущность. Как утверждал один суфийский учитель, зачем тратить время на чтение любовного письма (под которым он подразумевает Коран) в присутствии Возлюбленного, который его написал?
Равно как все путешествия должны иметь начало, так и суфийский путь только начинается с «внешней оболочки» – ислама. По мере того как суфий переходит от одного этапа к другому на пути к «самоуничтожению» и достижению единства с Божественным, эта оболочка должна быть постепенно сброшена, поскольку, как сказал Меджнун, «только то, что скрыто под оболочкой, берется в расчет». Суфии считают, что разум и богословие, вероучение и ритуал, закон и его заповеди – все это должно быть заменено в душе просвещенного человека высшей добродетелью – любовью.
Неудивительно, что большинство мусульман исконно относились к суфизму с подозрением. Суфийское утверждение о том, что человеческий разум не может познать Божественное, что такое знание может быть получено только из интуитивного восприятия конечной реальности, естественно, привело в ярость представителей религиозной власти. Не способствовало примирению и то, что суфии отвергли шариат как непригодный инструмент для их поиска тайного знания внутреннего мира. Как уже отмечалось, исламский закон сосредоточивается на внешней (захир) природе веры: то, что можно выразить количественно, может быть регулируемо. Внутреннюю же природу (батин) невозможно контролировать, и, следовательно, она представляет серьезную угрозу для религиозных властей. Хуже того, отделившись от мусульманской общины, суфии, похоже, создали свою умму, в которой пиры заменили улемов в качестве единственной религиозной власти.
Отвергая строгие правила шариата и их традиционные толкования, суфизм охотно поглощал всевозможные местные верования и обычаи и стал чрезвычайно популярен во всех уголках мусульманской империи. В Индии суфизм распространился подобно пламени, поскольку он бойко сочетал в себе антикастовые мусульманские ценности с традиционными индийскими обычаями, такими как контролируемое дыхание, сидячие позы и медитация. В Центральной Азии группа персидских суфиев разработала совершенно новый канон священного писания, характеризующийся богатым инструментарием поэзии, песен и суфийской литературы, которая в отличие от Корана была написана на народном языке и с легкостью распространилась по всей империи.
Это краткое описание истоков суфизма может пролить свет на то, как движение возникло и распространилось, но оно никоим образом не объясняет, что такое суфизм. И не смогло бы. Все потому, что суфизм – это религиозное движение, которое можно только описать, но невозможно определить.
Рассмотрим следующую притчу, первоначально составленную величайшим из всех суфийских поэтов Джалаладдином Руми (ум. 1273) и рассказанную Идрисом Шахом, Великим Шейхом Сарданы.
Перс, турок, араб и грек во время своего путешествия в далекие земли стали спорить о том, как потратить одну монету, которая была в их общем распоряжении. Все четверо жаждали еды, но перс хотел оплатить монетой ангур, турок – изюм, араб – инаб, а грек – стафиль. Спор ожесточился, поскольку каждый настаивал на своем.
Проходивший мимо языковед услышал их спор. «Дайте монету мне, – сказал он. – Я обязуюсь удовлетворить желания всех».
Взяв монету, языковед отправился в ближайший магазин и купил четыре небольшие грозди винограда. Затем он вернулся к мужчинам и дал каждому из них по грозди.
«Это мой ангур!» – вскрикнул перс.
«Но это то, что я называю изюмом», – ответил турок.
«Вы принесли мне мой инаб», – сказал араб.
«Нет! На моем языке это стафиль», – произнес грек.
Тогда мужчины поняли, что каждый из них желал одного и того же, только они не знали, как это выразить друг другу.
Четыре путешественника олицетворяют человечество в его поиске внутренней духовной потребности, которую оно не может определить и которую выражает по-разному. Языковед – это суфий, открывающий человечеству, что то, к чему оно стремится (его религии), хотя и называется разными именами, на самом деле является одним и тем же. Однако – и это самый важный аспект притчи – языковед может предложить путешественникам только виноград и не более того. Он не может предложить им вино, которое является сущностью плода. Другими словами, человеку не может быть предоставлена тайна конечной реальности, поскольку такое знание не может быть разделено, но должно быть испытано через трудное внутреннее путешествие к самоуничтожению. Как писал необыкновенный иранский поэт Саади из Шираза:
Я мечтатель, который нем,
А люди глухи.
Я не могу говорить,
А они не могут услышать.
Что такое суфизм? Это любовь Меджнуна к Лейле. Это, согласно суфийскому учителю Халки, «бесчисленные волны, плескающиеся и мгновенно отражающие солнце – все из того же моря». Это практика «достижения каждый раз более высокого уровня и оставления низшего», по словам «Патриарха суфизма» Ибн Джунайда (ум. 910). Суфий «не христианин, не еврей и не мусульманин», писал Руми. Он не принадлежит «какой-либо религии или культурной системе… не с Востока и не с Запада, не из океана и не из-под земли, не из земного и не из эфирного, вообще не состоящий из элементов… не объект этого мира или другого». Он, в описании Исхана Кайзера, «подлинный храм поклонников огня; жрец Волшебного; внутренняя природа брахманской медитации; кисть и цвет художника».
Пьяный без вина, сытый без пищи, король, скрывающийся под скромным плащом, сокровище в руинах, суфизм для ислама – это то же самое, что сердце для человека, – его жизненный центр, опора его существования. Это, по словам Меджнуна, «жемчужина, скрытая в раковине, лицо под завесой». Суфизм – это тайна, едва уловимая реальность, скрытая на самой глубине мусульманской веры, и, только добираясь до этих глубин, можно достигнуть какого-то понимания этой загадочной секты.
Одним весенним утром в X в. в Багдаде собравшиеся на безумном, но тщательно контролируемом рынке столицы были возбуждены появлением одетого в лохмотья человека по имени Хусейн ибн Мансур аль-Халладж – одного из ранних и самых известных суфийских учителей. Он ворвался на многолюдную площадь и выкрикнул что было силы: «Ана аль-Хак! Я – Истина!», тем самым имея в виду: «Я – Бог!»
Владельцы рынка были возмущены. Они немедленно арестовали аль-Халладжа и передали его на суд улемам. Улемы в Багдаде уже были знакомы с этим суфийским учителем. Хотя он родился зороастрийцем в семье жрецов (магов) на юге Ирана, он обратился в ислам и переехал в столицу Аббасидской империи Багдад в довольно молодом возрасте. Один из первых учеников легендарного суфийского пира Тустари (ум. 896), он превратился в зрелого харизматического проповедника, известного совершением чудесных деяний и своими возмутительными заявлениями. Прозванный учениками «Кормильцем», аль-Халладж впервые приобрел дурную славу, а также вызвал гнев представителей религиозной власти, заявив, что хадж – это внутреннее паломничество, которое человек с чистым сердцем может совершить где угодно. Затем он отказался признавать авторитет улемов, сосредоточив основную часть своих учений на Иисусе, которого считал «скрытым суфием». За подобные заявления он был осужден как фанатик и «тайный христианин», но именно его неприемлемое еретическое утверждение о достижении единства с Божественным сделало аль-Халладжа самым известным, хотя и не единственным, суфийским мучеником в истории.
Несмотря на предоставленные многочисленные возможности отречься от своих убеждений в течение восьми лет лишения свободы, аль-Халладж отказался ими воспользоваться. Наконец аббасидский халиф аль-Муктадир под давлением религиозных властей приговорил его к смертной казни. В качестве показательной демонстрации тяжести его ереси халиф подверг аль-Халладжа пыткам, избиениям, изуродованию и распятию; его труп был обезглавлен, тело расчленено, останки сожжены, а пепел рассеян в водах реки Тигр.
Какое послание хотел донести аль-Халладж? Действительно ли он утверждал, что был Богом? Если это так, то как мы можем примириться с суфизмом как с законной сектой такой строго монотеистической и ревностно иконоборческой религии, как ислам?
Многие выдающиеся суфии осуждали аль-Халладжа. Аль-Газали и другие мусульманские мистики критиковали аль-Халладжа не за его заявления о достижении уровня духовного объединения с Богом, в котором его сущность слилась с сущностью Божественного. Они возражали против того факта, что аль-Халладж публично раскрыл то, что должно быть секретом.
Посвятив свою жизнь стремлению совместить исламский мистицизм с исламской ортодоксией (он был, что невероятно, и суфием, и ашаритом-традиционалистом), аль-Газали считал, что такое эзотерическое знание должно раскрываться медленно и поэтапно. Подобно тому как ребенок не имеет настоящего знания о достижениях взрослого, а неграмотный взрослый не может понять достижения ученого, так и ученый, по мнению аль-Газали, не может понять «опыт просвещенных святых».
Преступление аль-Халладжа заключалось не в кощунственном характере его поразительных заявлений, а в том, что он неосмотрительно раскрывал их перед теми, кто не мог понять, что он имел в виду. Суфийское учение никогда не может быть раскрыто неподготовленным или духовно незрелым. Как утверждал аль-Худжвири (ум. 1075), очень просто непосвященным «неправильно понять намерение [суфия] и отвергнуть не его реальное значение, а представление, которое они сами для себя сформировали». Даже аль-Халладж признавал, что его опыт единства с Богом был достигнут после долгого пути внутренней рефлексии. «Твой Дух