гнозис, эрфан относится к повышенному уровню знания, на котором человек способен интуитивно понимать реальность. Тем не менее эрфан – это знание нерациональное по своей природе, которое не основано на силе разума и, по словам Шаха Анги, сорок второго пира ордена Увайсия, может быть достигнуто только «через самодисциплину и очищение, и в этом случае нет необходимости применять логический метод». Поскольку разум не может постичь божественную тайну, суфии считают, что истинное понимание природы вселенной и места человечества в ней может быть достигнуто только тогда, когда разум уступает место любви.
Из всех принципов, которые ученик-суфий должен включить в свою жизнь, ничего нет важнее любви. Любовь – это основа суфизма. Это язык, на котором лучше всего можно выразить суфизм, и единственный способ, с помощью которого можно понять его идеалы. Опыт любви представляет собой самую универсальную станцию на суфийском пути, потому что именно любовь, а не богословие и, конечно, не закон порождает знание Бога.
Согласно точке зрения суфиев, сама суть Бога – Его содержание – это любовь. Любовь – это фактор акта Творения. Суфизм не принимает концепцию сотворения ex nihilo[23], потому что прежде, чем что-либо появилось, была любовь – Бог, любящий Божественное Я в изначальном состоянии единства. Только когда Бог пожелал выразить эту любовь «другому», было создано человечество по образу Божественного. Таким образом, человечество – это созданное Богом проявление Его Самого; это Бог, воплощенный через любовь.
Когда суфии говорят о своей любви к Богу, они не имеют в виду традиционную христианскую концепцию агапе, или духовную любовь. Наоборот, это страстная, всепоглощающая, самоотверженная, бескорыстная любовь. Как и любовь Меджнуна к Лейле, суфийская любовь требует безоговорочного повиновения воле Возлюбленного, без оглядки на собственное благополучие. Это любовь до полного самоуничтожения; это действительно и есть ее цель. Любовь, по словам Аттара, это огонь, который уничтожает эго и очищает душу, а любовник – тот, кто «вспыхивает и сгорает…».
Чье лицо лихорадочно, кто в исступлении тоскует,
Кто не знает благоразумия, кто с радостью отправит
Сто миров к их сверкающему концу,
Кто не знает ни веры, ни богохульства,
У кого нет времени ни на сомнение, ни на уверенность,
Кому и добро, и зло одинаковы,
И кто не что иное, как живое пламя.
Как и большинство мистиков, суфии стремятся исключить дихотомию между субъектом и объектом их поклонения. Их цель заключается в том, чтобы создать неразрывный союз между человеком и Божественным. В суфизме этот союз чаще всего выражается через самые яркие, наиболее откровенные сексуальные образы. Так, Хафиз писал о Боге: «Запах Твоих волос заполняет мою жизнь, а сладости Твоих губ нет равных».
Отдельные наиболее интересные примеры использования сексуальных образов в суфизме можно найти в трудах вышеупомянутой Рабии из Басры (717–801). Оставшись сиротой в раннем возрасте, Рабия стала рабыней и сексуальной собственностью своего учителя. Тем не менее на протяжении всей своей жизни она стремилась к тому, чтобы испытать мистический союз с Богом, порой проводя целые недели без сна, посвятив себя посту, молитве и размышлению о движении вселенной. Во время одной из таких ночей, которые она проводила в размышлении, ее мастер впервые заметил ослепительный нимб света, сверкающий над ее головой, освещающий весь дом. Испугавшись, он тут же освободил Рабию, позволив ей отправиться в пустыню, чтобы продолжить путь. Там, в пустыне, Рабия достигла состояния фана, или самоуничтожения, став первой, но не единственной суфийской женщиной-учителем. Женщиной, в присутствии которой почтенный ученый Хасан аль-Басра признался, что чувствует себя духовно несостоятельным.
Как и строки Терезы Авильской в христианской культуре, поэзия Рабии повествует о глубоком переживании встречи с Богом:
Ты мое дыхание,
Моя надежда,
Мой спутник,
Мое страстное желание,
Мое богатство.
Без тебя – моя Жизнь, моя Любовь –
Я бы никогда не бродила по этим бесконечным странам…
Я везде ищу Твою любовь –
Затем я внезапно наполняюсь ею.
O Капитан моего сердца,
Сияющее Око Жажды в моей груди,
Я никогда не буду свободна от Тебя,
Пока я жива.
Будь доволен мной, Любовь,
И буду довольна я.
Это сильное стремление к Возлюбленному, столь характерное для стихов Рабии, выдает важный аспект суфийской концепции любви. Прежде всего это любовь, которая должна оставаться недосягаемой, как та, что Меджнун явил в пальмовой роще. Ведь подобно тому, как птицы Аттара осознали на своем пути к Симургу, что нельзя начинать путь, ожидая его завершения, лишь немногие достигнут конечной цели и обретут единство с Богом. По этой причине суфия часто сравнивают с невестой, которая сидит на своей брачной кровати, «на подушках которой разбросаны розы», страстно желая прихода жениха, хотя она знает, что он, возможно, никогда не придет. И все же невеста ждет; она будет ждать вечно, «умирая от любви», переживая за любимого, выкрикивая с каждым вздохом: «Приди ко мне! Приди ко мне!» – до тех пор, пока не перестанет существовать как отдельная личность и не превратится в ту, что любит своего Возлюбленного в совершенном единении. Как аль-Халладж писал о своем опыте единства с Божественным:
Я Тот, которого я люблю, и Тот, кого я люблю, – это я.
Мы – два духа, обитающие в одном теле,
Если ты видишь меня, ты видишь Его;
И если ты видишь Его, ты видишь нас обоих.
Если в таком случае совершенная любовь – это безответная любовь, которая ничего не ожидает взамен, тогда совершенный любовник и парадигма любви для суфиев – это Иблис, или сатана, который начал свое существование как ангел на «пути преданности служению Богу», но который был изгнан за отказ преклониться перед Адамом. Руми поясняет в своем труде «Апология Иблиса» (Apology of Iblis), что этот отказ повиноваться Богу «возник из любви к Богу, а не из-за непослушания». В конце концов, «всякая зависть возникает от любви, вследствие страха, что другой станет спутником Возлюбленного».
Несмотря на то что он был брошен в ад, чтобы больше не видеть лицо Бога, Иблис продолжает страстно желать своего Возлюбленного, который «качал» его «колыбель» и «находил молоко» для него «в младенчестве». Он будет всегда тосковать по Богу, крича из глубин ада: «Я зачат Им, зачат Им, зачат Им!»
Если такое несколько лестное представление о дьяволе шокирует большинство мусульман, важно помнить, что именно в этом и заключается суть. Как утверждал Аттар: «Любовь не знает ни веры, ни богохульства». Только сорвав завесу традиционных двойственностей, которые создали люди, чтобы упорядочить правила надлежащего морального и религиозного поведения, можно достичь состояния фана. Суфий не знает двойственности, только единство. Для него нет добра и зла, света и тьмы; есть только Бог. Это понятие не следует путать с индуистским принципом майя (иллюзией реальности) или буддийской доктриной суньята (пустотой всех вещей). Для суфиев реальность – это не пустота и не иллюзия; реальность – это Бог. «Куда бы вы ни обратились, там лик Аллаха, – гласит Коран. – Поистине Аллах объемлющ, ведущий!» (2:115). И поскольку доктрина таухида настаивает, что Бог один, суфии утверждают, что реальность также должна быть одна.
Атом, солнце, галактики и вселенная,
Конечно, не что иное, как имена, изображения и формы.
В действительности все это одно, и только одно.
В традиционной западной философии эта концепция радикального единства часто называется монизмом – понятие о том, что все вещи, несмотря на их разнообразие, могут быть сведены к одной «вещи» в пространстве, времени, сущности или качестве. Однако, возможно, более уместно обратиться к такому суфийскому идеалу радикального единения, как ахадийа, или «единство», чтобы подчеркнуть теистическое качество этого монистического идеала: аль-Ахад, «Единственный», – это первое и самое важное из девяноста девяти красивых имен Бога.
Именно этот теистический монизм заставляет суфиев отвергать традиционные двойственности не потому, что они избегают морально правильного поведения, а потому, что они принимают только «Существование Единства», под которым подразумевается Божественное Единство. По общему признанию эта концепция привела к большой путанице касательно истинных учений суфизма, особенно в свете действий так называемых пьяных суфиев, которые вопиюще нарушали исламское право, публично пили, играли в азартные игры и путались с женщинами для преодоления внешних аспектов религии. Однако тщетность существования традиционных двойственностей обычно демонстрируется посредством метафоры. Наиболее распространенная метафора для этого – пьянство и разврат, ставшие доминирующими символами в суфийской поэзии для такой самоуничтожающей и опьяняющей любви.
«Сегодня ночью я возьму сто бочек вина, – писал Омар Хайям в своем превосходном “Рубайате”. – Я оставлю весь разум и религию позади и заберу непорочность вина». Вино Хайяма – это духовное вино, оно представляет собой «благодать Господа мира», а суфий – это тот, кто отверг традиционные идеалы религиозного благочестия и нравственного поведения, кто бежал от «разума и запутанной паутины интеллекта», чтобы наполнить чашу своего сердца опьяняющим вином Божьей любви. Как говорит Хафиз: «Благочестие и нравственная доброта не имеют никакого отношения к экстазу; окрась вином свой молитвенный коврик!»
Как только завеса традиционных двойственностей отринута, эго уничтожено, а духу (рух) позволено поглотить кальб, ученик наконец достигает состояния фана, которое, как уже отмечалось, лучше всего перевести как «экстатическое самоуничтожение». Именно здесь, в конце пути, раскрывается истина Божественного Единства всего сотворенного, и суфий понимает, что, говоря словами Шаха Анги, «ручей, река, капля, море, пузырь – все в один голос говорят: Мы – вода, вода».