— Видишь ли, милая девочка, — начал я издалека, — в основе моего творчества лежит прежде всего идея о простом человеке. Самом обыкновенном. Сверхзадачей любого крупного писателя является раскопать человека изнутри, вытащить на поверхность то, что не сразу может засечь глаз и учуять ухо. Каждый из нас — это неисчерпаемый кладезь всего, что создано Богом. Порой мы сами не представляем степени собственных возможностей и отпущенного нам дара. И нужно, исходя из этого постулата, научиться извлекать из человека искомое, сокрытое, самое сокровенное. И не важно, кто этот человек, каков его род занятий и уровень социального достатка. Самая последняя сраная тётка, с кило перловки и батоном в авоське, в ошпаренной кофте и стоптанных ботах, вдруг может сделаться тем человеком, судьба которого возьмёт твоё сердце в тиски, выпарит из тебя душу и заставит её страдать вместе с её душой. Или радоваться. До слёз, до самозабвения, до истерики, до принесения себя в жертву. До чего угодно. Или пускай не тётка. Пускай кто угодно, да хоть… хоть… педофил какой-нибудь… немолодой…
Сначала я это выдал, не отдавая себе отчёта в том, почему именно педофил. Но так уж вырвалось, наверное. Но тут же я вспомнил про «Загадку интегрального исчисления» и продолжил развивать тему уже в конкретике. Это всё же был мой конёк, неизменный. Признанный Инкой. Кстати, так и не изданный, чем я в противовес с более поздними произведениями, о которых вы отчасти уже наслышаны, потихоньку от всех по-настоящему гордился. Хотя денег от этой гордости не имел никаких. Так вот.
— Спросишь, с какой целью я привёл такой странный пример? Отвечу. Потому что, как никто, страдает человек, лишённый возможности обнародовать свой порок, свой физический или душевный изъян и воспользоваться этим своим нравственным несовершенством. Он ищет сочувствия, но не может его найти. И не находит. Всеми силами он пытается загасить в себе порочную страсть, но бесполезно, это сильней его. Он заложник, он мученик, он раб…
Училка слушала, затаив дыхание, и мелко помаргивала ресницами в унисон моим словесным ударам. Этот параграф в педучилище не проходили. Хотя зачёт по близлежащей теме она каждый раз сдавала мне на «отлично». И мне сделалось приятно оттого, что наши отношения не ограничились лишь регулярными фрикциями, Джазом и темой Бога, а ушли ещё и в непознанное по-настоящему, в суть человеческих страстей, с которыми бороться просто ну совершенно невозможно. Ни с молитвословом в руках, ни без него. Маршрут — вынужденный, но опять мимо Богова кармана, вновь — в обход. Необязательная остановка, по требованию безбилетников. В эту короткую минуту собственного триумфа мне показалось, что я влюбился, как положено. С духовкой. В мою училку. Исключительно по той причине, что именно она сейчас рядом с триумфатором. И тут же сообразил, что любовь во многом зависит от того, насколько мы сами себе нравимся в момент влюбления.
Мы — это талантливые писатели, само собой, кто ж ещё? А соответствующий моменту объект — лишь проводник нашей самовлюблённости, кабель, в котором индуцируется нужный автору влюбления импульс, изрыгающийся с надобной силой и в специально отведённое для этого время. Впрочем, тогда я отвлёкся ненадолго, а нужно было красиво завершиться. Что я и постарался осуществить для полной внутриутробной сатисфакции.
— И ещё, милая. Постараться словом… слышишь? Сло-вом!.. Сделать человека, пусть безнадёжного, пусть самого последнего негодяя, пускай предавшего идеалы, бессовестно насравшего… — я быстро поправился, — беззастенчиво наложившего дерьма в чей-то в карман… Так вот, сделать его лучше, добрее, щедрей и отзывчивей к людям, и это задача вполне реальна, хотя и очень непроста. И тот, кому она по плечу, кто в деле своём достиг хотя бы малого результата и продолжает эту малость посильно умножать, тот и претендует на Богов карман, как говорится. Правда, не ему решать, найдётся ли там для него место, но он и не должен об этом помнить. Иначе — разрушение. С небом не торгуются, солнышко, с Богом контракт невозможен. Подписать его осуществимо лишь с одной стороны. Но это никому не нужно. Ни самому тебе, ни тем более ЕМУ…
После мастер-класса, миновав непродолжительный, тихий и благодарный плач, она одним мощным рывком переключила себя на истерику влюблённой кошки и завершила всё ураганом последовавших один за другим фантастических оргазмов, о существовании и качестве которых ранее не помышляла, даже в отношениях со мной. И даже у Инки, у Инуськи моей любимой, никогда не получалось довести себя до подобного состояния, несмотря на всю нашу с ней самую настоящую любовь. Потому что там я опасался озвучивать всякую хрень, типа этой — слишком умна и благородна была моя жена и без мастер-класса. А тут само потекло, понимаешь, в глуповато растопыренные уши, как будто там моих слов уже ждали, заблаговременно распахнув сейфовые ячейки для пущей сохранности. Хотя, если вдуматься, не всё там хрень, далеко не всё. Как литератор вам говорю. В смысле, как писатель, властитель, как оригинально мыслящая отдельная от других человеческая единица.
Короче говоря, на ближайший обозримый жизненный этап я за индусика своего был спокоен. Присмотр по линии педагогики будет теперь обеспечен. А уход уже и так имелся. И отдых наш мы начали с того, что упаковались, прихватили бочонок с кокосом и отправились проживать наш ахабинский летний период. Для Джаза этот подмосковный сезон стал по счёту вторым. Однако интерес его к русской природе не увял и, казалось, всё ещё было ему тут в новинку. Сосны вместо пальм, ёлки вместо мушмулы, берёзы вместо тростника, мелкая вишня вместо объёмистой папайи, кислая подмосковная смородина вместо сахаристого ананаса и добротный каменный дом, многоспаленный, с камином, подвалом в половину площади застройки и террасой вместо дырчатой пристройки на двадцать четыре несчастных индусика и индуса вповалку плюс нечистотная дырка в землю во дворе.
У нас же вместо дыры имелся трёхсекционный французский септик с насосом для воздушного поддува, круглогодично обслуживающий три высококачественных сортира, а также слив любой жидкой среды, включая постоянную в наличии горячую воду. Оттого и не замерзала почва вокруг септика круглый год, выплавляя в снегу обширную зону вокруг всех трёх секций. Именно по этой причине решено было на семейном совете осуществить посадку драгоценной пальмы в ахабинскую землю ровно в этом интересном месте. В вечную теплоту подле септика. Правда, придётся мотаться и не в сезон, время от времени, чтобы поддерживать подпитку почвы горячим отходом жизненного процесса. Но это дело только приятное, лично я всегда хотел проводить как можно больше времени в Ахабино. Там у меня и кабинетик имеется, и всё прочее необходимое для жизни, включая каминную решётку, на которой можно вполне удобно жарить шашлык, не выползая в природные неудоби. Иными словами, максимально продуманная жизнь для творчества и вдохновения. И особенно в удовольствие, когда спокоен за детей. Одна, считай, взрослая уже, другой с её же помощью пристроен как барчук, не меньше, по всем направлениям жизни. Хоть ещё заводи себе кого, понимаешь…
Кокосину, вытянувшуюся за время её адаптации на Фрунзенской в основательную дылду, осторожно вытряхнули из кадушки вместе с остатками обезьяномордого ореха, околоплодной влагой и песчаным северогоанским грунтом и нежно опустили в приготовленную яму. Рыл Джаз и вырыл её хорошо, ровно и глубоко, так роют все темнокожие жилистые мужчины. Процесс внимательно контролировала Нельсон с крыши дома, и по её недоверчиво прищуренной морде нельзя было понять досконально, что именно не устраивает её на этот раз. Наверное, чувствовала, что орех этот переходит в ахабинский суглинок в силу завещания безвременно исчезнувшей хозяйки. А основным исполнителем воли покойной становится ненавистный чужак, от которого подозрительно демонически отражается дневной свет. Так, что ли?
Вокруг посадку обложили доппайком из рыхлого торфа, перемешанного с питательными гранулами чего-то там, сверху и по бокам заполировали отечественным речным песочком крупного чистого калибра, а к финалу приключения Джаз бормотнул ещё чего-то на своём тарабарском, типа обрывка португальской молитвы, которую обычно подвывала его бывшая родня по всем тамошним праздникам. Сказал, хуже не будет, и я с ним, безусловно, согласился. Как и Никуська. Одновременно ещё поинтересовалась:
— А как же зимой, пап? Ноги в тепле, это ясно, а голова в холоде, получается?
Об этом не подумали. Но я не растерялся и предложил:
— Не вопрос, Никусь. Сам стволик будем в мешковину укутывать. А веточки пальмовые — чем-нибудь шерстяным, попушистей. А к весне снова раскрывать. И полив, полив, полив. Тёпленьким. Плюс опрыскивать не забываем, пальма любит влагу и свет.
Так и договорились. Ухаживать до смерти или до жизни, как оно само себе сложится. И тогда Ника неожиданно для всех закинула старую новую тему:
— Всё у нас теперь, как мама мечтала. Только вместо ещё одного ребёночка экзотическое растение. А мы ведь оркестрик собрать хотели, помнишь? Это когда трое или больше.
— Ты хочешь сказать… — Я недоумённо поглядел на дочь.
— Да, папа, именно то, о чём ты подумал. Нужен ещё как минимум один член семьи. Маме бы эта идея понравилась. Или ты уже всё забыл? — Она пристально упёрлась взглядом мне в глаза.
Джаз слегка насторожился, и это тоже не укрылось от меня. Как я потом догадался, наличие ещё одного обитателя в небольшом семейном пространстве никак не входило в его планы. Наверное, не позволял расслабиться дикий инстинкт, прикрывавший интересы в те времена, когда вокруг него рыскали ещё двенадцать голодных собратьев. Плюс нищая родня. А тут… только, можно сказать, пообвык к своим неполным девяти годам, в обстановку вошёл, вник в происходящее, к шпротам пристрастился, которые никто изо рта не вынимает, а только всё подкладывают да подкладывают. Однако тогда он предусмотрительно промолчал. А я не стал серьёзно вдумываться в развитие сюжетной линии по причине её несущественной малости.