олжен ответить или умереть. Но он не ошибается, боясь умереть. Он отвечает верно. И обращается благодарно к небесам: «Спасибо тебе, Господи, за всё, что ты для меня сделал… И прости за всё, чего я не сделал для тебя…» Тем не менее расстаётся с жизнью, не соблюдя правил им же придуманной страшной игры. Она довольна. Преступник мёртв. Можно приступать к расчленёнке. Для начала она подвесит его вниз головой, и только после этого он будет лишён гениталий. Этот человек больше никогда не будет для неё конкурентом. Но она ещё и разведчица, эта псевдоинтеллигентная сучка, и ей надо втереться в доверие, чтобы выкрасть идею очередного романа и зарегистрировать её от своего имени в авторском обществе. Затем, дождавшись выхода книги, устроить громкий скандал, развенчав таланты так называемого, мнимого, писателя. Но вновь просчёт. Сочувствие друзей и открытая ненависть врагов доставляют живому герою такое невероятное физиологическое наслаждение, в прямом, садомазохистском смысле, какое ему не удавалось достигнуть ещё ни разу за время всей своей практики. И за это он великодушно прощает недругов, выйдя, конечно же, победителем из этой истории. Но ещё остался его сын, тоже победитель. Хотя и чёрный. И у них на борту имеется ящик с марихуановыми сигаретами, так как оба они втянулись в это удовольствие, которое, оказывается, совсем не вредит здоровью. Последние научные данные, наоборот, говорят о некоторой полезности употребления в умеренных дозах курительной смеси на основе марихуаны. И оба они с удовольствием совершают полёты над океаном, когда им этого хочется. Но в случае опасности им останется жить надеждой на спасение и ждать помощи небес. Но они всё преодолеют вместе, белый отец и его чёрный сын — они друзья, они любят друг друга и готовы продолжать заботиться каждый о другом. Тем более что у них есть неизменно выручающая в трудную минуту поддержка. Из дури, разумеется. Но последняя сигарета станет началом разрушения отношений между ними. Отец понимает, какую совершил ошибку, идя на поводу у покойной жены с ее маниакальным желанием обзавестись чёрным ребёнком. Чёрные всегда чёрные и никогда не побелеют. И никогда в них не зародится искренняя благодарность к белому человеку за всё то, что белый народ сделал для чёрного народа. Вот и теперь, приёмный сын норовит урвать лучший кусок, оставляя приёмного отца с фигой в кармане. Вот оно, доказательство тайного подлого умысла. Его сын тайно от отца выращивает дурь для себя, не желая делиться с родителем этой единственной радостью. Следует объяснение. Разговор переходит на высокие тона, каждый нервно сжимает в руках своё оружие. Наконец, диалог достигает предельной точки, когда оба нажимают на спусковой крючок. Два выстрела звучат одновременно. Два бездыханных тела медленно заваливаются на каменистую почву. Две жизни превращаются в две смерти — в чёрную и белую клавиши. И в этом деле нет конкретных виновных, и потому все присяжные на стороне веснушчатой и душеспасательной судьи Айгуль, которая выносит обвинительный приговор всем, кто не принял участия в судьбе расиста дяди Вадика и не защитил его от зверского растерзания на зоне. Потому что не было самого события преступления, как не было и состава как чёрного, так и белого преступлений. Как не было и самого преступного замысла. Был просто искренний человеческий порыв объять необъятное на уютном чердаке фрунзенского дома при скоплении большого числа свидетелей, полностью подтвердивших невиновность подсудимого. И тогда дядя Вадик решает, что, коли он не стал избранным там, он станет им здесь. Так и получается, он становится не таким, как все. Отныне тюремная кличка его — Манька. Его имеют в очередь реальные воровские авторитеты, его делают «обиженным», опускают ниже плинтуса, посуда у него отдельная, место его у параши. Туда же, в парашу, улетают остатки самолюбивых надежд, мечтаний и ожиданий чуда, в которое он вложился всем своим бывшим состоянием. Ночью он вскрывает себе вены остро заточенной ложкой. Теперь он больше не полный, не худой, не пустой и не тонкий. Он просто труп. И очень жаль, что суд тогда не учёл непритворные показания, принимая во внимание свидетельское несовершеннолетие ребят с фрунзенского чердака.
Всё! Финита! Мсье Бург, примите наши поздравления! Тут вам и кино-вино и тираж-мираж, короче, полный победительный комплект!
Да постойте, дальше иду. Про тот Никин страшный приезд ко мне в Ахабино. Потому что больше я Никусю свою потом не видел. Никогда в этой жизни. А сказав, что мне хорошо, я отчасти слукавил. Несмотря на моментально зародившийся в огорчённой голове сверхудачный сюжет, каких давным-давно не сочинял. Плохо — оно тоже было, ужасно просто плохо, и никуда оно не делось, даже после того как стремительно развернулась в мозгу идея чёрно-белых клавиш.
Так вот. Я собрался с мыслями, насколько получилось, и жёстко выдавил:
— Рассказывай по порядку. С подробностями. Что, как, когда, за что.
Она сделала два глубоких вдоха и положила руки на колени. Её красивые пальцы, точь-в-точь Инкины, заметно подрагивали.
— Папа, я давно знала, что Джаз употребляет наркотики. Не первый год. Ещё гораздо раньше тебя стал уже по-тихому подкуривать. И ещё я точно знала, что ты не стал возражать против его курения, когда узнал. Ну этой, травы вашей. Марихуаны. И даже сам с ним подкуривал немного, да? — Я молча слушал, не перебивая, пытаясь нащупать степень предстоящей личной ответственности. Не дождавшись встречной реакции, Ника продолжила: — Папа, с ним всегда было всё не так просто, как казалось. Боюсь, ты попросту не хотел в это вникать. А мне вот пришлось. Все последние годы он провёл на моих глазах, и, поверь, невозможно укрыть то, что становится для тебя со временем самым главным. Как ни старайся. А он особенно и не старался. Сначала меня пробовал в куренье это ваше втянуть, говорил, ничего, кроме пользы. Объяснял, что с Богом можно напрямую общаться, если есть желание. Заявлял, аппетит улучшается, и медицина рекомендует в небольших дозах принимать как антисептик и антидепрессант. А я, как дура, верила. Вместо того чтобы задуматься: какой ещё там, к чёрту, аппетит, куда его улучшать, зачем? И так смолачивал всё подряд, что ни положи, с семилетнего возраста, без остановки на передых. Но, с другой стороны, зная, что там у вас с ним на эту тему есть договорённость, старалась особо не влезать, чтобы не создавать ненужных напряжений в семье. Да и сама вижу, весёлый такой ходит, бодрый постоянно, в учёбе вполне успевает, задачки от него как жареный фундук отскакивают, что по математике, что по другим предметам. Какие тут тебе ещё антидепрессанты, при чём они здесь? Вместе с антисептиками идиотскими такими же! Плюс к тому экзамены, сам знаешь, как он их сдал, прошёл в вуз как по маслу. Я и молчала себе. — Она вздохнула и потёрла пальцем себе под глазом, сначала слева, потом справа. — Потом, смотрю, к тебе зачастил, в Ахабино, так что, наверное, ещё подумала, как стал ездить, всё под контролем теперь, обо всём докладывает отцу, и папа в курсе всех событий. Сама же я всё больше с Гелочкой, с утра до вечера. Она мне: мама — то, мама — сё, мама, пойдём туда, мама, проверь уроки, мама, сырники не буду, буду спагетти с сыром, мама, поцелуй, мама, причеши. И всё такое, каждый божий день. А мне-то в радость только, ты же знаешь — ни до чего плохого, ни до каких его по большому счёту Джазовых импровизаций…
Я тупо молчал, уже мысленно прикидывая пару вариантов развития повести, но оба были категорически предсказуемы. А дочь безостановочно говорила дальше. Видно, накопилось.
— Потом, смотрю, стал меняться. То смеётся, а то вдруг молчит, лежит у себя, в потолок думает про своё чего-то. Спрашиваю — не отвечает, отворачивается. Дверь закрыть просит. А через день снова весёлый, бодрый, в щёку целует по пять раз на дню, Гелку в потолок бросает, а та визжит, тоже радуется. Но траву постоянно курит свою эту вашу. В комнате всегда запах стоит специфический, резкий такой, особенный, не перепутаешь. А девочек ни разу за всё время не приводил, чего не было, того не было. И ребят. В общем, всё довольно странно, но, правда, не до такой степени, чтобы очень уж серьёзно на эту тему задумываться. А серьёзно началось уже потом, года с полтора назад, в самом начале третьего курса. Домой пришёл поздно, сказал, с пацанами начало занятий отмечали в общаге, а сам не пьяный, не пахнет от него. Другое там. Неадекватный какой-то, глаза блестят, но нехорошо как-то, не здоровым блеском — другим. И как бы заговаривается. Нет, всё говорит вроде правильно, но с какой-то непривычной задержкой, неалкогольной — тоже другой. И слова два раза перепутал, какие перепутать невозможно просто, захочешь — не оговоришься. Я сразу заметила.
Я чуть оживился и решил тут же уточнить. Словесные конструкции меня всегда интересовали, в любом варианте событий:
— А что именно перепутал? Какие слова?
Она подумала и ответила:
— Сказал, завтра к Минелю уедет, в его лабораторию. Я ничего не понимаю, спрашиваю, мол, к какому Минелю? К родственнику своему индийскому? Из Ашвема? И при чём лаборатория? Какая ещё лаборатория? А он — нет, Минель в Ахабино, и лаборатория там. И два минуса, говорит, если поперёк горла друг другу поставить, то они всегда дадут плюс. И молчит. А глаза ещё безумней блестят, как у пьяного, но он точно трезвый. Трезвый и странный, но сам не свой.
Я ничего не сказал, я дал себе короткое время на перевод. И раздумчиво произнёс:
— Всё по Фрейду, дочка. У него всегда всё по этому чёртову Фрейду было, с самого начала жизни, он как будто из учебника его вырублен просто. Только мне всегда неясно было, что там в нём движущим было, определяющим, у тихушника нашего, какой тип страсти: любовь или власть? Ты разве не помнишь, откуда он выходец, из какой среды? Кое-что он мне дорассказал потом, да я и сам всё знал уже. Так что отклонений тут не ищи, не тот случай. Слова его — просто аллегория, аллюзия. Компенсаторика своеобразная. Минель — безусловно, символ отцовства. Знак. Крючок, на который он сам себя подлавливает и проверяет чувство. Рано или поздно это происходит со всеми, пока это для них замена любви. Сама же говоришь, с девочками у него всё ещё никак.