– Вчера заглядывал твой папаша, – проскрипел он будто между делом.
И полоснул меня острым взглядом.
– Это ты отправила его ко мне, моя радость?
Я покачала головой.
– Так и думал. Сказал ему, что я имею дело только напрямую с мастерами. Не могу сказать, что он обрадовался.
Я представила, как мой широкоплечий отец перегибается через прилавок и нависает над взъерошенным кривоногим Персакисом.
– Андреас кричал, что ты больна и не сможешь явиться ближайшие четыре недели. Ну, так я сказал, что подожду сколько надо. Пусть даже придется потом вычесть с тебя ущерб за простой – ведь мы договаривались, что ты будешь поставлять мне товар каждый месяц!
Старик подмигнул. Ах, хитрец! Ни о каком простое и речи быть не могло. У нас с ним вообще нет договора. Я привожу картины, он платит мне – вот и все наши сложные юридические отношения.
– Сначала он накричал на меня, потом сменил тон и стал заискивать. Не люблю такого! Уж начал орать, так ори до конца! Будь последователен! – Персакис воинственно стукнул кулаком по столу. – Он потратил сорок минут моего времени, пытаясь убедить меня, что мне понравится вести с ним дела. Но я был стоек, как римский легионер. Так что не бойся, твой отец больше здесь не появится. За мою доброту, – закончил старик, – ты получишь сегодня на десять процентов меньше, чем обычно!
Я улыбнулась. Вот пройдоха!
– Она смеется там, где остальные стали бы меня проклинать! – Персакис развел руками. – Что ты с ней сделаешь! На, возьми, бессовестная девчонка!
Он выплатил мне все, что полагалось, и сверху положил монету.
– Это тебе на мороженое. Ты любишь мороженое, дитя мое?
Я покачала головой.
– Почему-то я так и предполагал, – со вздохом сказал старик.
Серебристый кругляш я сунула в карман платья. Он легкий, но я его чувствую. Это не деньги, это подарок, а подарки не разменивают ни на мороженое, ни на сладости.
Глава 6
Русма, 1992
Птенца голубя нашел Синекольский.
Оля сказала, что это ни больше ни меньше как перст судьбы.
Дело в том, что до этого Димка утверждал, будто голуби не высиживают птенцов.
– Вот скажи, ты хоть раз их видела? – настырно допрашивал он.
Они сидели на краю Ямы, на огромном древнем буфете, чей громоздкий деревянный корпус выдавался над волнами мусора точно нос корабля. Кто мог дотащить этого исполина до оврага? Когда Оля с Димкой впервые наткнулись на него, ей пришло в голову, что подобные вещи не приносят в дом – это дом нарастает вокруг них. В порыве восторга и откровенности она даже привела отца посмотреть на это чудовищное ископаемое. Тот походил вокруг, примеряясь снять резные дверцы, но в конце концов махнул рукой: «Влезешь на эту дуру, а она грохнется». Оля умолчала, что они с Димкой постоянно устраиваются сверху.
– …видела или нет?
– Не видела. Ну и что!
– Вот! Подумай сама: голуби тысячу лет живут рядом с человеком. Куда ни плюнь, попадешь в голубя. Их птенцы должны быть везде! А нету.
– Чушь собачья, – лениво говорит Оля.
Ветер пахнет весной и помойкой. Кажется, можно сидеть здесь целую вечность и слушать Димкину болтовню.
– Воробьиных птенцов каждый ловил, – не успокаивается Синекольский. – Сорочьих – пруд пруди. Даже дятлов мелких я выуживал из дупла! – Оля вопросительно смотрит на него, и Димка машет рукой: – Не суть. Дело в птенцах голубя. Их нет.
Беда в том, что никогда не поймешь, где Димка спорит всерьез, а где гонит пургу с невозмутимой физиономией.
– Как же тогда они появляются?
– Загадка, – соглашается Димка. – Возможно, даже заговор.
– Ага. Голубиный.
– Может, сразу вылупляются взрослыми? – Синекольский сосредоточенно грызет ноготь и не отзывается на ее шуточки. – А что, идея. Это бы все объясняло.
А потом они подошли к дому, и под скамейкой Димка углядел птенца.
Они даже не сразу поняли, что это птичий ребенок. Какая-то багровая котлета, обросшая седой травой. Из котлеты торчал длинный пеликаний клюв, над клювом помещались два огромных глаза, прикрытые морщинистой пленкой, а за ними – отверстия поменьше, точно дырочки, выгрызенные в яблоке червяком с манией симметрии.
В его уродстве крылось нечто завораживающее. Оля с Димкой молча рассматривали ужасную тварь. Казалось, природе пришлось вложить немало труда, чтобы создать такого монстра.
– Это что? – с благоговейным ужасом спросил Синекольский.
И тут Оля поняла. Она захохотала так, что Димка чуть не выронил птенца.
– Это тебе черти из ада прислали! – сквозь смех выговорила девочка. – В наказание за неверие в голубиных птенцов!
Монстр разинул пасть и невнятно захрипел.
Конечно, они потащили его к Марине.
– Во имя отца, и сыра, и свиного уха! – всплеснула руками Марина. – Что за хрень?
– Это будет голубь, – с неоправданным оптимизмом заметил Синекольский.
– Зачем он вам? Кошке его скормите!
– Перебьется кошка, – возразил Димка, косясь на вышедшую из-за шкафа дымчатую Дусю. – Мы его самого хотим накормить.
Марина села на табуретку, закинула ногу на ногу и задумалась. Босые пятки ее были черны от грязи.
– В природе голуби кормят птенцов специальным молочком… Вам его взять негде. Тогда что же? А вот попробуйте желток! Еще детское питание можно, если найдете. А проще всего – комбикорм! Считайте, что у вас мелкая курица.
Оля торжествующе взглянула на товарища. Она всегда знала, что к Марине можно прийти с любым вопросом! Кажется, если бы они подобрали в канализации детеныша динозавра, у Марины и тогда нашелся бы ответ, чем его выкармливать.
Димка записал все советы в блокнот, сопя от усердия. Напоследок спросил:
– А вы не знаете, мальчик это или девочка?
Оля фыркнула. Ну дает Синекольский!
– Очень просто определить, – серьезно сказала Марина. – Я тебя научу. Смотри: если полетел, значит, мальчик. А если полетела, значит, девочка. Усек?
Димка вздохнул, подхватил коробку и поплелся к выходу.
– Комбикорм у Власова есть! – крикнула ему вслед Марина. – Хотя я бы на твоем месте больших надежд не питала.
– На Власова?
– На птенца. Сдохнет он у тебя. Мелкий слишком.
Синекольский всерьез решил, что птенец послан ему провидением.
– Я избранный! – твердил он, расхаживая по чердаку. – Голубиные птенцы у кого попало не оказываются!
Оля хихикала.
– Это знак судьбы, точно тебе говорю!
– И на что она указывает, твоя судьба?
Они склонились над коробкой. Голубенок поднатужился и выдавил из себя жидковатую вонючую пасту.
– Что надо чердак проветрить, – упавшим голосом сказал Синекольский.
Он выкармливал птенца заботливо и терпеливо. Сперва им приходилось силком раскрывать ему клюв. Желток они скармливали через пипетку, а когда птенец чуть подрос, добавили в рацион комбикорм. Димка размачивал всю еду в воде. Он учил птенчика пить, макая его голову в плошку, и когда тот начал делать это сам, пришел в такой дикий восторг, что Оля выразила беспокойство за его рассудок.
– Ты не понимаешь, – сказал Синекольский. – У меня же никогда никого не было. Бабаня не разрешает ни кошку, ни щенка. А прикинь, мы его почтовому ремеслу обучим! – Глаза Димки загорелись. – Будет письма носить туда-сюда!
– Ты его сначала гадить в одном месте приучи.
Димка назвал своего питомца Аделаидой в честь песни «Аквариума». Он целыми днями напролет слушал Гребенщикова.
– И нет ни печали, ни зла, – козлиным фальцетом поет Синекольский, – ни гордости, ни обиды! Есть только северный ветер, и он разбудит меня, если придет звезда – Аделаида.
Аделаида на звезду походила отдаленно. Но Димка с нежностью целовал ее в плешивую макушку и гнусаво шептал: «Аделаида, звезда моя!», подражая герою Боярского из фильма про трех гардемаринов. Оля хохотала до слез.
Каждый день в птенце что-то менялось. Из кожистых складок выпростались крылья («Смотри, какие у него локотки острые!»), клюв затвердел и пришел в соответствие с пропорциями тела. Затем в одну ночь Аделаида внезапно почернела и стала действительно похожа на посланника ада. Димка решил, что ей конец. Однако прошло несколько дней, и оформились синеватые перья. У нее даже распахнулся веером маленький хвост – предмет Димкиной особой гордости.
Очень скоро голубь смешно выхаживал за ним по всему чердаку. Синекольскому так и не удалось приучить его опорожнять кишечник в одном месте. Аделаида семенила по полу, и на драгоценном ковре оставались ее следы.
Зато она взлетала с коробки Димке на плечо. Любила устраиваться у Оли на руках – выпрашивала размоченную булку. Получив лакомство, раздувалась втрое больше обычного, словно приняла на хранение драгоценную жемчужину, и начинала удовлетворенно курлыкать – совершенно как кошка, которую чешут за ухом. Ее спина незаметно покрылась мягкими перышками, шейка стала отливать синевой. Аделаида росла.
Возвращаясь домой, Оля видит на крыльце Маню-Пудру. Толстуха сидит на верхней ступеньке, расставив ноги, и загораживает проход к двери.
– Ты чего здесь? – мрачно спрашивает Оля.
Пустили, называется, козла в огород.
– К мамке и папке твоим! – Маня показывает розовый язык.
– У тебя свои есть. Шагай к ним.
– Мамка есть. А папки такого нету!
Дверь распахивается, и выходит отец.
– О, Лелька! Иди в дом, мать только что суп сварила. Хочет, чтобы ты пробу сняла на соль.
– А сама она не может?
– Говорит, язык обожгла.
Он улыбается, мимоходом треплет Маню по белобрысой голове. Оля давно не видела его в таком хорошем расположении духа.
– Держи.
Он присаживается рядом с Пудрой и протягивает ей какой-то предмет. В следующую секунду Оля понимает, что это, и ее захлестывает волна гнева. Шоколадка, большая шоколадная плитка с балериной, которую мама отложила на Новый год. Лакомство, достающееся Оле очень редко. Праздничное, запретное и оттого ценное вдвойне.