Но сам смущенный этим порывом, он бормочет, словно оправдываясь: «Ну, догоню, и что? Удочерю я ее? Или, может, мамку ее к себе заберу? Нет? Вот и не рыпайся, старый дурень. Догонит он… Ишь».
Алексей Иванович решительно поворачивает к дому, забыв, что шел на почту. «Все в порядке будет у нее. Потерпит немного, а там и замуж выскочит».
Тоскливая, невесть откуда взявшаяся убежденность, что у Оли Белкиной ничего не будет в порядке, не оставляет его до самого порога. Но дома жена встречает Ляхова словами, что она уезжает из Русмы навсегда, и Алексей Иванович сразу же забывает обо всем, что касается дочери Николая.
– Чаю хочешь?
– Кофе хочу, – признается Оля. – Можно?
– Легко!
Марина засучивает рукава водолазки и приступает к колдовству над газовой конфоркой.
– Тебе не жарко? – Оля с удовольствием стащила бы с себя колючее платье, свернула в ком и зашвырнула подальше, чтобы не вспоминать до сентября. – Теплынь же!
– Хочешь, переоденься. Чистые майки лежат… – Марина задумывается. – Эх, нема у меня чистого, Бумбарашка. Стирку затеяла, а пока ношу что придется.
– Помочь тебе стирать?
Марина смеется и машет рукой: не выдумывай!
Потом они пьют кофе, макают в него зачерствевшее печенье и скорее откусывают, пока крошки не осыпались в чашку.
Оле тепло, уютно и беззаботно. Оле хорошо, как бродяге, которого пустили погреться у чужого огня. У нее в руках чашка из тоненького фарфора с радужной, точно морская раковина, изнанкой. Марина называет ее – «мое питерское наследство».
– Почему ты вышла замуж за Виктора?
Оля задает свой вопрос беззаботно, между двумя глотками остывающего кофе. И даже ногами начинает болтать, подражая малышне, чтобы Марина списала ее интерес на детское любопытство.
Но ей и в самом деле странно, как такие разные люди оказались вместе.
Про Марину говорят – «непутевая» и «безалаберная». Если бы спросили Олю, она бы сказала, что Марина ничего не принимает всерьез. Может, это и есть безалаберность?
Виктор – совсем другой. Он словно голем, ожившая глиняная фигура, о которых Оля читала в восточных сказках. При встрече всегда смеется, но девочке кажется, это для того, чтобы лучше притвориться человеком. Чтобы никто его не раскусил.
Быть может, узнай она получше этого длиннорукого мужчину с землистой кожей, он перестал бы казаться ей таким странным. Но с ним толком не поговоришь. Марина пользуется возвращением мужа, чтобы затеять игру с побегом из тюрьмы, поэтому Оля видит его редко.
Чем дольше они играют, тем чаще ей кажется, что ее взрослая подруга и сама с радостью выпрыгнула бы с ней в окно. Вот только печенья сверху ей никто не бросит.
Раньше, до гибели Мани, Виктор каждую неделю захаживал к Шаргуновым: посмотреть, как он выражался, на трех дур. Оле непонятно, как можно устраивать себе цирк из живых людей. Но в остальном он вроде бы ничего: работящий, незлой, а что шутит по-идиотски, так у всех разное чувство юмора.
Притворяться несмышленым ребенком у Оли получается плохо. Марина, разгадавшая ее маневр, усмехается, пожимает плечами:
– Беременная была…
От неожиданности Оля чуть не роняет чашку. У ее подруги были дети?
– Не доносила, – отвечает та на невысказанный вопрос. – Мы с Витей расписались, а потом у меня случился выкидыш. Упала на гололеде. После больницы Витя привез меня в Русму, чтобы я восстанавливалась. Он же здесь вырос. Очень долго меня не оставляло ощущение, будто я промороженная насквозь. – Оля понимающе кивает. – Но время лечит, это действительно так. Я оттаяла, пришла в себя. Хотела вернуться в Петербург, но Витя отговаривал. – Она артистично копирует тягучий басок мужа: – «Давай детей здесь родим, дорастим хотя бы до школы, а там и переедем. Здесь воздух свежий, продукты натуральные, люди добрые! Всех, считай, знаем!»
Она замолкает и окунает печенье в кофе.
– С детьми не получилось. А Русма… Если прибегать к простым сравнениям, этот поселок – камень, привязанный к твоим ногам. Тебе кажется, что булыжник не слишком тяжел, но чтобы выплыть на поверхность, нужно с утроенной энергией разгребать воду и не останавливаться ни на секунду. У меня, Оля, не было столько сил. А со временем я вросла в эту грибницу. И знаешь, ощутила нечто вроде призвания, выражаясь высоким штилем. Ведь, кроме меня, наш хор некому больше вести. Нет, есть, конечно, Гореликова и Вальский, но прости, их репертуар… У них до сих пор Любовь Орлова – выдающаяся актриса современности!
Марина не говорит девочке, что возвращаться ей некуда. Комнатка в коммуналке, где она ютилась, давно продана. Ей сорок. Никто не ждет ее в родном городе. А Русма… Ну, что Русма. Не худший поселок на земле.
Впрочем, так можно сказать про любое место. Наверное, даже черти, устало подбрасывая поленья под котлы с грешниками и морщась от воплей, говорят себе, что не так уж здесь и плохо: по крайней мере, есть уверенность в завтрашнем дне и премии за переработку.
– Тебе кофе подлить?
Оля отрицательно качает головой. У нее впервые закрадывается мысль, что бывают люди, не соответствующие среде своего обитания. С одного взгляда на Марину ясно, что она здесь чужая. Как птичка колибри, залетевшая в еловую чащу. Про Марину в поселке ходят дурные сплетни, и люди ее не слишком жалуют, а значит, ей не удалось здесь прижиться, что бы она ни говорила.
Кофе выпит, печенье съедено.
При мысли о возвращении домой Олю охватывает тоска.
– Ну, я пойду, – говорит девочка и долго трет мочалкой красивую старинную чашку под едва приоткрытой струйкой воды.
– Слушай, а может, поможешь все-таки мне со стиркой? – спрашивает Марина, помолчав. – Если честно, там дофига тряпок. Хоть выкидывай! Только Витька меня за это не приласкает.
Она нервно смеется и закуривает сигарету.
Оля бывает наивной. Но проницательности у нее достаточно, чтобы понять, отчего ее взрослая подруга вдруг передумала насчет стирки.
Маринина отзывчивость действует на Олю так, словно ее саму окунули в чан с теплой водой. В Русме встречаются добрые люди, хватает и понимающих, но очень редко два этих качества объединяются в одном человеке. Такой человек сейчас курит напротив нее за грязным столом.
Оля трет и трет свою давно отмытую чашку. В голове что-то звенит и мешает ей сосредоточиться.
– Заодно поможешь мне веревки натянуть, – бодрым голосом говорит Марина. – Они у меня просели так, что труселя по земле метут.
А ведь дальше будет лето, думает Оля, и в школе не спрячешься. Некуда больше бежать из дома.
– Кстати, прикинь, – еще бодрее говорит Марина, – я на днях облилась кетчупом, так решила всю кофту покрасить…
Чисто вымытая чашка выпадает из пальцев девочки. По фарфору разбегаются тонкие трещины.
– Марина! – выдыхает Оля. – Марина, он ведь бьет ее. Ужасно бьет. По лицу бьет, и в живот. Мы раньше вместе ходили в баню, а теперь она одна ходит, меня с собой не берет. Знаешь почему? У нее все тело в синяках. Как будто по ней солдаты маршировали.
Марина прижимает ладонь к губам.
– А знаешь, почему она все время в длинной юбке? – задыхаясь, говорит Оля. – Почему в жару рукава длинные? Все время сидит и платья свои надставляет… даже напевает иногда… это так жутко, Марина! Если бы не пела! Пусть бы плакала, или кричала, или молчала! Все лучше!
В памяти ее оживает недавний вечер. Мама сидит под торшером, в уютном круге желтого света, и пришивает дополнительный ярус к своей юбке. Тихо-тихо сидит, подогнув под себя ноги и прикрыв их пледом. Иголка в ее руках сверкает рыбкой, ныряющей в синюю ткань: туда-сюда, туда-сюда. Позавчера к ним заходил участковый, спрашивал, отчего у мамы разбита губа. Мама сказала, что споткнулась о порог и неудачно упала. Отец вышел, стоял в дверях – молчаливый, ухмыляющийся. Участковый покосился на него и ушел.
«Коленька, я никому не слова…» – Оля сквозь приоткрытое окно отчетливо услышала, как дрожит мамин голос.
«Знаю. Это курвы твои, подружайки заводские, – хладнокровно сказал отец. – Позорят тебя. Уже менты к нам захаживают. Не стыдно тебе, а, Натаха? Позорище ты мое… Ну иди сюда, не реви, дурочка».
После этого у Оли пропала старая игрушка – заяц, которым она играла в пять лет. Оля все свои игрушки знает наперечет и исчезновению зайца очень удивилась. Нашелся он неожиданно при уборке, в отцовской комнате. Валялся за шкафом. Когда девочка подняла его, то чуть не выронила – заяц потяжелел, словно разбух от воды. Оля внимательно рассмотрела игрушку. Брюхо у него было вспорото и снова зашито – грубо, крест-накрест.
Внутри оказался песок. Много песка.
Оля молча вынесла зайца из дома, спряталась за баней и разрезала нитки. Вытряхивала целый час, выворачивала наизнанку, и все равно внутри остались песчинки, точно личинки муравьев. Она сожгла его за баней, стараясь не вспоминать, как они спали с ним в обнимку, когда она была маленькая.
– Я думала… думала, после ее смерти будет лучше! – Оля проглатывает имя Пудры. – А стало только хуже! У него денег много. Он маме кричит, что она его довела и теперь его прикончат… Хоть бы в самом деле убили!
Марина не спрашивает, о ком идет речь. Она бледнеет и протягивает руки к девочке.
Оля утыкается в нее, рыдает, трясется. Ледяная глыба ужаса тает, сменяясь невыразимым облегчением.
Она нарушила табу: рассказала постороннему человеку о том, что происходит в их доме. Димка не в счет, он сам подросток. Но взрослый мир – мир враждебный, безжалостный, осуждающий – был закрыт для нее.
И вдруг она сама распахнула дверь. Входи, смотри!
И ничего не случилось. Небо не рухнуло, мир не закончился, когда она произнесла эти слова вслух, выпуская демонов в большой мир: «Мой отец бьет мою маму».
Огромное тайное знание о том, что пока она молчит, сохраняется некое равновесие, нарушение которого чревато великой бедой, – это тайное знание оказалось ложью.
В открывшуюся дверь вошел взрослый, умный, добрый человек. Он принес с собой свет. Там, где была голодная тьма, вспыхнул маленький теплый огонек.