Минуту назад Оля плакала от горя. Теперь она плачет от радости.
Марина что-нибудь придумает. Она их спасет, как совсем недавно спасла Олю от возвращения домой.
Взрослые всемогущи, и один из этих взрослых теперь на ее стороне.
«Я это сделала. Я рассказала».
Марина крепко прижимает к себе девочку.
– Бедная моя! Да что ж за жизнь-то такая скотская!
Оля успокоенно всхлипывает в ее объятиях. Наконец-то ужас закончился. Даже странно подумать, как долго она барахталась в этой липкой страшной паутине, совсем одна, когда рядом с ней все время был друг.
– Это все Русма, трясина гиблая, – бормочет Марина. – Ох, Олька, Олька… Для таких людей, как ты и твоя мама, жизнь здесь оборачивается каторгой. По себе знаю. Кто живет, а кто выживает. Я иногда смотрю на Наташу и думаю: идет домой, как овца на заклание. Покорная, тихая. Может, корни ее беды в этой покорности? Ей нужно преодолевать это в себе, выдавливать раба по капле, понимаешь? Я не в том смысле, что твоя мама рабыня… но в ней в полный голос говорит конформизм, она крайне зависима от социума…
Марина гладит девочку по волосам.
– От социума? – машинально повторяет Оля.
– От местного общества. Это очень сложно – вырваться из-под его гнета. Но нельзя смиряться. Нельзя просто терпеть. Это путь в никуда.
Оля вытирает слезы и пытается осознать, о чем ей говорят. Знакомые слова отчего-то не складываются в осмысленные фразы. Она чувствует себя маленькой и глупой.
– Поверь, я знаю, о чем говорю. – Марина обращается к ней прочувствованно, и девочка замирает, едва дыша. – Я сама прошла этот путь. Мой способ… э-э-э-э… сопротивления вряд ли подходит для твоей мамы. Но это тоже способ! Тоже борьба! Да-да, борьба! Когда женщина дает волю своему первобытному началу, своей внутренней львице… Происходит такое высвобождение силы! Не телесной, нет, иного свойства… Ты не поймешь, по чисто физиологическим причинам. Просто поверь, здесь работают совсем иные законы…
Происходит что-то не то. Оля понимает это так же отчетливо, как в те дни, когда в ее город приезжал луна-парк. Где волшебство шутов и кочевников? Заплеванный асфальт, кассирша с золотым зубом, предсмертный хрип карусельного механизма.
Оля отстраняется и пристально смотрит в блестящие глаза – долго, очень долго. Марина не выдерживает и отводит взгляд.
– Ты ничего не сделаешь, да? – тихо спрашивает Оля. – Ты нам ничем не поможешь?
Марина тяжело вздыхает.
– Бумбарашка… Чем здесь помочь… Жизнь так сложилась, понимаешь? Паршивая жизнь, гнусная, давай уж начистоту! Но – вот такая.
– Ты ничем нам не поможешь.
Олины слезы высыхают. Маленький испуганный ребенок, выбравшийся на волю, прячется обратно в темную комнату.
Марина пытается прижать к себе девочку, но та вырывается – это удается ей неожиданно легко – и отходит в сторону.
– Знаешь, есть такая теория – о кармическом воздаянии. – Голос Марины звучит жалобно. – Она о том, что в нынешней жизни мы расплачиваемся за грехи в предыдущих… Если принять это за правду, то становится… не то чтобы легче, но многие вещи получают объяснение. Ведь хуже всего для страдающего человека не сама боль, а отсутствие смысла в его горестях… Я утешаю себя этим, когда…
– Да заткнись ты!
Ненависть в голосе девочки заставляет Марину умолкнуть.
– Ты такая же, – цедит Оля. – Я думала, ты мне друг!
– Я тебе друг!
– Ты… ты… – девочка отчаянно ищет слово, выражающее всю степень ее сокрушительного разочарования. – Ты шалава! Сидишь тут в грязи! И заливаешь мне про карму!
– Оля…
– Думаешь, ты лучше тех, кто здесь живет? Чем же? Тем, что живешь в свинарнике? Я тебе доверяла! Надеялась, ты нам поможешь! Я ничего не могу одна, даже защитить ее не могу! Ты же взрослая! – вырывается у девочки. – Почему ты меня бросаешь?!
– Ну что, что ты хочешь от меня? – выкрикивает Марина. Лицо ее некрасиво кривится.
– Ничего я от тебя уже не хочу! – кричит Оля. – Поцелуй своего прекрасного мужа, вот что!
Она выбегает из дома и хлопает дверью с такой силой, что содрогаются оконные стекла. В раковине старая треснувшая чашка распадается на две половины, и поблескивает под каплями воды нежный бессмысленный перламутр.
Бабушка Лена с приходом тепла не выползает греться наружу, как все старики, а забивается вглубь своей комнаты, в дальний угол, где лежит густая тень, которую никогда не растворяют солнечные лучи. Бабушка Лена каждый день гуляет по три часа, затем погружает свое массивное тело в кресло, как в ячейку для хранения, и замирает в каменной неподвижности.
Она сидит долго-долго. Глаза ее приоткрыты, взгляд устремлен в стену. Оля часто посматривает туда, надеясь заметить хотя бы игру света. Но стена безжизненна, как взгляд старухи.
– Худо тебе живется…
Оля оборачивается. Она только что принесла Елене Васильевне обед и расставляет на столе тарелки. Голос старухи начисто лишен сочувствия.
Жизнь у Оли и в самом деле не очень веселая, но согласиться со старухой – значит подарить ей право на ухмылку, таящуюся в уголке безгубого змеиного рта.
– По-разному мне живется, – неприязненно отзывается девочка. – Сегодня плохо, завтра хорошо. Как всем.
– Нет, не так. Тебе вчера плохо, сегодня хуже, а завтра совсем погано. Знаешь почему?
Оля молчит.
– Закон такой, – объясняет старуха. – Если покатился с горки, дальше будет все быстрее и быстрее. Это до счастья надо карабкаться, семь потов сойдет, двадцать пар башмаков сносишь, пока доберешься. А с бедой – оно легко: сел на задницу – и фьюить!
Взмах морщинистой руки очерчивает линию, по которой летит вниз Оля.
– Вот увидишь. – Старуха придвигает свой стул к столу и начинает хлебать бульон, сваренный Олиной мамой. – Помяни мое слово, дальше будет только хуже. Хоть готовься, хоть нет.
Обычно Оля молчит, что бы ни твердила Елена Васильевна. Брякнешь лишнего – бабушка пожалуется отцу. Но жестокое предсказание так поразило ее, что возле двери она все-таки оборачивается:
– Баба Лена, зачем вы мне это говорите?
Тяжелые челюсти медленно двигаются, пережевывая курятину.
– Может, сама петельку совьешь, – невозмутимо отзывается Елена Васильевна. – Головенку в нее сунешь и прыг с табуретки. А? Всем проще будет!
Девочка не сразу понимает смысл сказанного. С табуретки? Прыг?
И вдруг видит эту картину бабушкиными глазами. Елена Васильевна швырнула ей в лоб, словно мяч, мысленный образ: крюк, веревка, а на ней качается тощее Олино тельце.
Ухмыляясь, старуха зачерпывает ложкой горячий бульон и причмокивает от удовольствия.
Девочка пятится и молча выходит из комнаты.
Вряд ли Елена Васильевна могла предугадать, как ее слова отзовутся в Оле.
Девочка впервые сталкивается с чистой беспочвенной ненавистью.
И впервые понимает, что это именно она. Ненависть.
Осознание это приносит ей такое облегчение, словно она командующий армией, получивший донесение о том, где в точности дислоцированы войска противника.
Смутные зловещие тени, сгущавшиеся вокруг всякий раз, как она заходила в бабушкину комнату, обрели очертание и имя.
Назови своего врага – и он растеряет половину силы. Так нашептывает Оле ее маленький хищный зверек.
Теперь, когда Оля знает, как сильно бабушка ее не любит, слова о табуретке и петельке кажутся ей смешными.
– Щас! Повешусь я тебе, как же!
Девочка произносит это вслух и складывает кукиш.
– Сама вешайся. Только наша люстра тебя не выдержит.
Даже бред Елены Васильевны перестает казаться ей таким жутким.
Оля вспоминает свои опасения насчет грибов, которые баба Лена приносит из леса. Теперь-то ясно, что она тревожилась не зря. С безумной старухи станется отравить ее и маму, чтобы мирно жить дальше с любимым сыном.
Внезапно Оле в голову приходит мысль, которая не могла зародиться у нее еще пару месяцев назад.
«Я тебя кормлю каждый день. Еще посмотрим, кто кого отравит».
Впервые в девочке поднимается осознание своей силы. Она не знает, что отчасти причиной этому послужило крушение надежд на вмешательство взрослых. Если ей не помогла Марина, значит, не поможет никто из них.
«Мне до шестнадцати всего три года, – подсчитывает Оля. – А там я смогу работать. Увезу отсюда маму». Ей кажется, что в шестнадцать рухнет барьер, отделяющий ее от мира больших самостоятельных людей, и она сможет противостоять отцу на равных.
Оля возвращается из хозяйственного магазина. В правой руке у нее только что купленный бидон для ягод, в левой – крышка, и она легонько постукивает крышкой о бидон. Вчера они с мамой пересматривали «Человека с бульвара Капуцинов». Отличный фильм! Только Оля не может удержаться от слез каждый раз, когда герой Караченцова выбегает из салуна с криком «Джонни!» и бессильно оседает на крыльцо.
Отец пришел поздно. Неровные шаги; хриплое смрадное дыхание; грязная брань и грохот упавшей вешалки. Он был настолько пьян, что свалился в прихожей.
Они с мамой раздели его, затащили на кровать. Он мычал и пару раз взмахнул кулаком, но Оля без труда уклонилась.
В мамином взгляде, который она поймала, светилось такое облегчение, что Оля едва не кинулась ей на шею. Мама радуется, что он пьян! что он валяется на кровати, беспомощный, как младенец. Младенцы пускают пузыри, а отца то и дело рвет в подставленное ведро, но Оля готова даже менять ему обмоченное белье, лишь бы мама ликовала, как маленькая девочка, из-за его опьянения.
Ведь это значит, что она не так уж сильно его и любит.
Когда отец захрапел, они устроились рядышком на диване, обнялись и досмотрели фильм.
У них был целый вечер свободы.
И это было счастье.
«Увезу ее», – думает Оля, легонько отбивая крышкой ритм вчерашней песни и напевая в такт:
– Как следует смажь оба кольта! Винчестер как следует смажь!
Черт с ней, с Мариной. Оля и сама придумает, как им спастись. Надо лишь сообразить, откуда взять деньги.