Хотя много ли им требуется? На картошку и гречку всегда заработают. Оля могла бы разносить посылки, а маму везде возьмут с радостью – она работящая, веселая и ответственная. Ее любят в каждом коллективе. Только место должно быть такое, чтобы отец никогда их не отыскал. И здорово, если рядом будет море.
– И трогай в дорогу, поскольку взбрела тебе в голову блажь!
Скорее бы приехал Димка. Должен был вернуться еще вчера, но отчего-то задержался. Все зубы ему, что ли, повыдергали…
– Что-о будет – то будет! Была не была!
Иногда вопреки всему охватывает такое предчувствие счастья, словно в животе вылупилась тысяча радужных мыльных пузырей и теперь они толкаются внутри и приподнимают тебя над землей. Когда и ветер теплый, и вечер светлый, и встречные собаки улыбаются всей пастью и хвостом, и даже бидон позвякивает в точности как разноцветный металлофон, на котором Оля играла в детском саду, когда еще все было хорошо.
И будет, обязательно будет! Им снова повезет! Отец напьется с Левченко до потери сил и свалится, как вчера… Тогда им с мамой и сегодня выпадет счастливый вечер.
– Что-о будет – то будет! Такие дела!
А ведь вся их жизнь могла бы состоять из таких маленьких праздников, стоит только представить, что они сбежали из Русмы.
– Э! Подстилка синекольская! – окликают девочку.
И вот тут Оля совершает ошибку: она оборачивается. Расслабилась, мечтая о том, как они с мамой будут жить вдвоем. Позабыла, где находится.
Оборачиваться нельзя. По неписаным правилам, если тебя обозвали какой-нибудь гнусью, а ты повернул голову – значит, расписался в том, что ты и есть эта гнусь.
А значит, с тобой можно делать что угодно.
Грицевец отлепляется от забора – брылястый, коротко стриженный, с набрякшими веками. Он похож на бульдога, только морда у него глупее собачьей. Он бросает окурок под ноги, и вся его компания, точно по команде, делает то же самое.
У Грицевца всегда самое поганое на языке. При Димке он опасается дразнить Олю: Синекольский может впасть в исступление, и тогда всем мало не покажется. К тому же здесь вступает в действие русминский кодекс: при парне девочку оскорблять нельзя.
Вот если она одна – совсем другое дело.
– Согласилась, подстилка! – ржет кто-то из приспешников Грицевца. – Белка, а мне дашь?
– За «Сникерс»! – ухмыляется Женька.
– Точняк! Белка жрет орешки!
– Иди давай сюда.
– Слышь, тебя блевать не тянет от Синекольского?
– Она уродов любит.
– Леха у нас вроде тоже не красавец…
– Да пошел ты!
Оля идет, не ускоряя шага и не меняясь в лице. Но все мыльные пузыри лопнули, и внутри у нее теперь липкая вода. Оле не страшно, но очень противно, потому что она знает, что будет дальше.
Проскочить мимо Грицевца можно только бегом. Но тот, кто ускоряет шаг, показывает, что боится, и скучающему Грицевцу с компанией сам бог велел кинуться в погоню за трусом.
Их пятеро. Они ее догонят.
Серьезного вреда, конечно, не причинят. Бить девчонку, да еще и младше себя, – это вроде как западло. Дадут ей подзатыльник, как малолетке, и станут толкать от одного к другому, пока она не шмякнется на землю.
Это еще можно стерпеть. Но ведь облапают, это уж как пить дать. И еще будут ржать и отпускать глумливые шуточки.
«Ты у нее сиськи нашел? – Нет! – И я нет! – Под задницей пощупай!»
Оля видела такое несколько раз.
От омерзения у нее сводит скулы. Почему, почему она такая беспечная идиотка! Почему не выбрала обходной путь!
Девочка стискивает зубы и идет дальше. Она больше не отбивает такт песенки.
– Оглохла что ли? Сказали тебе, стой!
Оля едва заметно ускоряет шаг. У нее еще теплится надежда, что ей удастся проскочить, если они поленятся связываться с девчонкой. Но два тощих и гибких пацана ужами скользят ей наперерез.
Леха с Рыжим. Шестерки Грицевца.
Женька что-то коротко командует им вслед и расплывается в ухмылке. «Не простил нам Гитлера, сволочь».
– Фройляйн, куда шпарим? – кричит тот, подтверждая ее подозрение. – А ну замерла на месте! Хенде хох!
И неторопливо бредет за своими приятелями.
Оля бросает вокруг безнадежный взгляд. Ни одного прохожего… Колотиться в чужие калитки нет смысла: кто не ушел на завод, тот пашет в огороде.
«Искусаю, – мрачно решает девочка, ускоряя шаг. – Лишь бы руки не выкрутили, гады».
Как она ни старается не бояться, ей страшно. Страшно и очень противно.
«Накаркала, проклятая бабка…»
Однако при воспоминании о Елене Васильевне происходит что-то странное: ужас, парализующий ее мысли, вдруг начинает таять. Олю охватывает та же беспричинная воинственная радость, которую она испытала после разговора с бабушкой. В голове проясняется, дрожь исчезает.
Эти пятеро не страшнее безумной старухи, твердящей про ангелов с отрезанными крыльями, и уж точно не страшнее ее отца. Ей под силу справиться с ними.
Драться? Чепуха! Самые важные битвы выигрываются не в драке.
Едва подумав об этом, Оля видит цветущую белую сирень в соседнем палисаднике – словно мир в ответ на ее уверенность распахивает прежде закрытую дверцу.
Девочка сдерживает торжествующую улыбку.
Ей известно, что находится за палисадником с белой сиренью, а этим двоим – нет, иначе они не были бы так вызывающе расслаблены.
Леха с Рыжим, кажется, слегка теряются, когда девочка ускоряет шаг и быстро идет им навстречу. Но не доходя до них двадцати метров, Оля резко сворачивает направо, на узенькую тропинку между заборами соседних домов, и мчится со всех ног.
Кочки! Ветки! Едва успевай уворачиваться, чтобы не исхлестали лицо. Голые лодыжки стегает крапива, но даже самая злая крапива лучше Грицевца.
После недолгого растерянного молчания позади раздаются яростные крики, и вскоре земля содрогается от дружного топота.
Погоня началась.
Любой другой подросток на месте Оли был бы обречен: его схватили бы через сотню метров и подвергли безжалостной экзекуции. Но они с Димкой не зря проводили столько времени, шатаясь по Русме. Девочка помнит каждый поворот, все тупики; она знает, за каким углом разинет землистую пасть свежевскопанная яма, а где вырастет груда битого кирпича и метнется из подворотни злобный пес без привязи.
Десять минут назад она чувствовала себя кроликом, попавшим в капкан. Но чем быстрее девочка мчится, чем увереннее огибает ловушки на своем пути, тем явственнее преображение, которое началось, когда на память ей пришли бабушкины слова.
Нет больше кролика; есть маленькая лиса, удирающая от охотников.
За очередным поворотом развилка. Налево – кратчайший путь к дому, и Оля знает, что успеет до своей калитки прежде, чем ее догонят. Направо…
Направо – окраина Русмы.
Слева – гарантированное спасение. Повернешь направо, и неизвестно, чем все закончится.
Испуганный кролик бежал бы в свою нору.
Мгновение поколебавшись, Оля сворачивает направо.
– Стой!
– Сука! Кому сказал!
Временами девочке кажется, что ее вот-вот настигнут, схватят за волосы и повалят лицом в грязь. Но приказав себе не оборачиваться, она бежит дальше. Давно улетела в кусты крышка бидона. Сердце колотится как безумное, и очень страшно споткнуться.
Промелькнули пятиэтажки. Выскочила из-за куста и тут же юркнула обратно мелкая шавка.
Оля все-таки бросает назад короткий взгляд.
Все пятеро по-прежнему у нее на хвосте, и первым мчится раззадоренный погоней Женька Грицевец. Сходство с бульдогом усилилось. Он мстит не столько Оле, сколько Синекольскому, и ради этого готов пробежать два-три километра, тем более что исход погони ему очевиден.
Быстрее, Оля, быстрее!
Дома закончились. Под ногами ухабистая проселочная дорога, в ямах поблескивает вода – неделю подряд по ночам лили дожди. «Только не поскользнуться», – твердит себе Оля. Она высматривает знакомые очертания фермы Бурцева и, когда наконец замечает их, сворачивает вправо.
Дорогу и поле разделяет канава. Сейчас она до половины заполнена жидкой грязью. Оля благословляет каждую каплю пролившихся дождей. А еще она обняла бы и расцеловала того человека, который перекинул через канаву узкую доску.
Когда сухо, через канаву можно попросту перемахнуть. Но сейчас края ее осклизли, земля превратилась в разбухшее месиво. Прыгни – и шмякнешься в грязь.
Девочка ступает на край доски. Она идет быстро, но осторожно, балансируя, словно канатоходец. Глянцевая жижа подстерегает ее внизу, а от дороги уже бегут Грицевец и все остальные, уверенные, что теперь Белке никуда не деться.
– Дура ты! – кричит Рыжий.
Оля спрыгивает с мостика и поворачивается к ним. Спасаться ей негде – на поле ее точно догонят.
– Не, она умная, – возражает Грицевец. – Подальше от Русмы ушла. Молодец! Нам так будет удобнее!
У него красная рожа, он запыхался и тяжело дышит. Двое его приятелей согнулись пополам, уперлись ладонями в колени. Никто из них не ожидал, что преследование затянется.
Оля стоит молча и смотрит на них, сложив руки за спиной. Она даже слегка улыбается.
– Не, все-таки дура, – с сожалением говорит Рыжий. – Умная бы доску в канаву сбросила.
Грицевец, отдышавшись, шагает на мостик. Он бы отправил первым кого-нибудь другого, но все понимают, что Белка на той стороне ждет именно его. В глубине души он взбешен этими гонками через весь поселок. Его грызет подозрение, что девка поиздевалась над ними, выставила его на посмешище, заставив носиться за ней, как щенков. Все должно было пройти иначе. Ну, поучили бы маленько… Похватали бы за мягкие места. Ей это только на пользу. Наглая она очень, Белка. Вырастет в дерзкую бабу, если сейчас не приструнить. Вон, стоит, таращится глазищами своими черными; рожа непроницаемая, и хрен поймешь, что на уме. Чего стоит-то? Дура. Ведь и правда, могла бы мостик перевернуть, и не добрались бы они до нее.
– Слышь, – хрипло говорит Женька, чтобы придать себе уверенности, – а у Синяка твоего… тоже кривой, как его рожа?