Он преодолел ровно половину пути.
Не отвечая, Оля заносит руку для броска. Ее пальцы сжимают за край горлышка бидон, который она чудом не выронила во время погони.
В журнале у Ольги Белкиной двойка за лазанье по канату и пятерка за метание мяча. Обе оценки заслужены. Если ты год подряд швыряешь камни, соревнуясь с товарищем, кто быстрее сшибет банку с забора, попасть тряпичным мячиком в центр нарисованного круга тебе не составит труда.
– Х-ха! – гортанно выкрикивает Оля.
Навстречу Грицевцу летит пущенный изо всех сил бидон без крышки. Женька не успевает ни уклониться, ни закрыться ладонью. Бам-м-м!
Словно башенный кран, Грицевец медленно заваливается набок. Он успевает взмахнуть руками, а затем сочная грязь радостно принимает его тушу и взметает приветственные фонтаны брызг. С другой стороны скромно падает бидон.
Четыре головы склоняются над канавой, обалдело глядя на тело своего предводителя.
Пока ее враги стоят, оцепенев от изумления, Оля исполняет совет Рыжего: сбрасывает доску. Когда Женьку, барахтающегося в грязи, накрывает доской, снизу доносится бессильная яростная ругань.
– Сенсация, сенсация! – Оля смеется. – Под Русмой поймана гигантская пиявка!
Четыре головы с тем же одинаковым изумленным выражением на лицах поворачиваются к ней. Ни один из парней до сих пор не может толком осознать, что их перехитрила тринадцатилетняя девчонка.
– Мать твою! Мать твою! – орет снизу Грицевец.
– Ну ты… лиса, – со смесью неприязни и восхищения говорит, наконец, Рыжий.
– Сука она, а не лиса! – взвизгивает Леха.
– А ты пиявкин прихвостень, – пожимает плечами Оля. – Давай, вытаскивай свое начальство. Не забудь грязь с него облизать!
– Слышь, я тебя знаешь чего…
Девочка только отмахивается от их угроз. Она пересекает поле, ни разу не обернувшись. К остановке как раз подъезжает автобус и терпеливо ждет, приоткрыв двери, пока она добежит.
– На последний рейс успела, – говорит водитель. – Чего по полю-то шарахалась одна?
– Гнезда искала, – беззаботно отвечает Оля.
Ее высаживают возле самого дома. Соседская сирень едва белеет в сумерках.
«Бидон завтра куплю, из карманных», – думает Оля.
На губах ее играет победная улыбка. Грицевец – мстительная сволочь. Но если он попробует еще раз к ней пристать, вся Русма узнает, как он купался в грязи.
Победа над Грицевцом и его компанией возносит Олю в ее собственных глазах на недосягаемую высоту. Два дня она не может думать ни о чем другом. То и дело с ее губ срывается беспричинный смешок.
Отец злится:
– Чего лыбишься!
Но Оля не может не смеяться. Она победила, победила! Она была сильной, она была умной, она не выбрала путь домой, хотя могла… Ее храбрость проросла не из безысходности, а потому что она сама решила быть смелой. Эта мысль действует на девочку как прикосновение волшебной палочки: она распрямляет плечи, глаза ее сияют; Оля преображается. На следующее утро она входит в кухню полная королевского достоинства, и ее мать теряет дар речи.
«Что произошло?»
Наталья вглядывается в дочь, пытаясь понять, когда волчонок успел преобразиться в бабочку. Ей неизвестны подробности Олиной жизни. Девочка оберегает мать от новостей, которые могли бы ее расстроить, и фамилия «Грицевец» для Натальи означает совсем не то, что для Оли.
Она смотрит на искрящуюся радостью дочь и заключает: «Влюбилась».
Оля бы расхохоталась, узнав об этом. Влюбилась? Как можно сравнивать победу над врагом с глупой зависимостью от смазливого девятиклассника! Она воин! Она сражалась! Она не отдаст свой триумф даже за сто взаимных влюбленностей.
Лишь одно омрачает ее торжество.
Не с кем его разделить. Димка не приезжает ни в этот день, ни в следующий. У его бабушки в райцентре обнаружилась старая подруга, и они задержались у нее на целую неделю.
Неделю Синекольский не возвращается в Русму. Он только звонит один раз и предупреждает, что будет в воскресенье, утренним автобусом.
В воскресенье сразу после завтрака Оля хлопает калиткой и мчится к пятиэтажке, к их чердаку.
Когда друг постоянно с тобой, привыкаешь к нему, точно к своей руке или ноге. Рука или нога не могут надоесть. Но восхищаться ими или ценить за то, как прекрасно они функционируют, как-то странно. За полтора года жизни в Русме Оля сроднилась с Димкой, как с частью собственного тела, и прожить без него целую неделю оказалось… пусто. Причем там, где не ожидаешь пустоты. Словно пытаешься наступить на ампутированную ногу, забыв о том, что ее больше нет.
Оля не бежит, а летит, окрыленная возвращением Синекольского. Он наверняка ждет ее наверху! В предвкушении, как она будет выкладывать ему новости этой недели, Оля заворачивает к продуктовому и едва не врезается в группу людей. Кто-то окликает ее по имени – кажется, сторож Ляхов – но девочка лишь взмахивает рукой. Потом, все потом! Плевать на вежливость! Плевать на всех этих мрачных взрослых! Димка приехал! Ничего не может быть важнее.
В подъезде пахнет говяжьим бульоном. Первый этаж, второй, третий… Оля замедляет свой бег только к четвертому. Никто не должен слышать топота. Несколько секунд переводит дыхание, прежде чем взобраться по лесенке на чердак.
Синекольский поднимается ей навстречу с топчана.
– Димка!
Он немного чужой, словно за время поездки Русма отчасти выветрилась из него. На нем новая футболка. Он молча обнимает Олю и отстраняется, вглядывается в ее сияющее лицо напряженно и как будто молча спрашивая о чем-то.
– Соскучилась жутко! – сразу выкладывает Оля. – Знаешь, что у нас было! Грицевец за мной гонялся по всему поселку! Я тебе сейчас все расскажу! Подожди, – спохватывается она, – а как твой зуб?
Димка смотрит на нее странно. Оля не может сообразить, что не так с его лицом, и вдруг понимает: оно симметрично! Оно больше не распадается на две половины, принадлежащие разным людям.
Ей становится немного не по себе.
– Слушай, у тебя глаз больше не щурится, – говорит Оля и заставляет себя улыбнуться.
– Молодец, сразу заметила. – Димка отзывается как-то вяло. – Врач, который мне зуб лечил, сказал, что все дело в нерве. И отвел меня к какому-то мужику… Тоже врач. Больше на бандита похож. Ладони шире лопат, харя жуткая, как вторичный сифилис. Он мне чего-то в шее покрутил, в спину пальцем потыкал. Потом вообще за плечи схватился. У меня кости так хрустели… думал, калекой от него выйду. Без наркоза разберет на органы. Потом загоготал и зеркало мне сунул. Я смотрю – а рожа выровнялась. Даже не сразу понял…
Синекольский замолкает. Оле почему-то кажется, что он сказал не все.
– Димка, ты чего?
Синекольский молчит.
– Дим… что случилось?
– Ты сразу сюда прибежала, да? – тоскливо спрашивает он. – Никого не встретила по пути?
– Нет…
– Ни с кем не заговорила?
– Да с кем мне разговаривать! А, Ляхов чего-то хотел… – Ее вновь переполняет веселье. – Ляхов-шляхов! Слушай, а он не поляк случаем? В молодости, говорят, красавец был… Жена у него ведьма тощая. Бросила его, ты слышал? Умотала отсюда. Он теперь каждый день пьет.
– Значит, ты новостей не слышала…
– Каких новостей?
– Черт бы тебя побрал, Белка! – неожиданно взрывается он.
Девочка вздрагивает от изумления.
– Не хочу я этого, понимаешь ты? Не хочу!
Димка со злостью пинает ножку стула.
– Эй! Ты чего?
– Это не я тебе должен говорить! Пусть кто-нибудь другой! Блин, ну почему я…
– Да что говорить-то, Дим?..
Оля стремительно перебирает в уме самое страшное, что могло случиться с Синекольским. Бабушка решила отдать его в детский дом? У него погибли родители?
– Да объясни уже наконец! Что ты как этот! Придурок какой-то!
Димка внезапно берет себя в руки. Обе половины его лица обреченно смотрят на девочку.
– Марина погибла, Оль. Марина Левченко.
Она не поверила. Взвешенно и спокойно объяснила, почему этого не может быть. Они разговаривали с Мариной шесть дней назад – это раз; Марина выглядела совершенно здоровой – это два; они поссорились, а значит, должны непременно помириться – это три. Люди не умирают, не помирившись. Этот последний аргумент казался Оле самым убедительным. Смерть должна приходить вовремя, иначе какой во всем этом смысл?
– Ты что-то напутал, – снисходительно объясняла она Димке, который молча смотрел в сторону и хрустел пальцами. – Тебя Грицевец разыграл, что ли? А ты повелся… Как лох, Синекольский!
В конце концов он взял ее за руку и вывел на улицу. Они шли по дороге и видели людей, которые стягивались к дому Левченко. Оля сначала расспрашивала Димку про райцентр, не желая отвлекаться на выдумку о Марининой смерти. Но вскоре притихла. Людей становилось все больше, и к палисаднику они подошли уже в неплотной толпе. Все как-то выжидательно молчали, словно прислушиваясь, кто первый даст сигнал.
День стоял теплый и пасмурный. На провисших проводах качались ласточки.
– Где сам герой-то? – раздался старческий женский голос.
– В отделении, где еще, – отозвались с другого края. – Кается.
Рядом с Олей кто-то восхищенно крякнул:
– Ишь! Кается он!
– Да теперь-то уж чего…
– Срок себе скостит, чего.
– Какой срок? Там вышка маячит!
– Больно ты знаешь…
Люди перекидывались короткими репликами, стоя вокруг пустого дома с открытыми окнами. Стояние было бессмысленно, но никто не расходился. Это походило на неведомый ритуал, и Оля участвовала в нем наравне со всеми.
Ее охватила странная бесчувственность, подобие сердечной глухоты. Она слышала все, что происходило вокруг. Из коротких нитей оборванных фраз сама собой ткалась картина произошедшей трагедии. Но душу ее это никак не затрагивало. Душа оставалась неподвижной, точно камешек в глубине пруда, чью поверхность колеблет мелкая рябь.
Ей только было немного удивительно, как она не догадалась обо всем раньше.