Неисчезающие синяки на худых руках («Олька, я корова! Снова дверь поцеловала всей тушкой»). Водолазка в жаркую погоду («Футболки в стирке; да мне нормально»). Грязные слухи, которые были правдой. Игра в тюремщика и заключенных, придуманная Мариной.
Беги, девочка, беги из этого дома! Слышишь – ключ поворачивается в скважине? Думаешь, ты единственная в поселке умеешь определять настроение вернувшегося мужчины по звукам его шагов?
Прыгай в окно, девочка. Тебе не стоит видеть, что сейчас произойдет, да и просто не стоит оставаться. Он бывает страшен и может обидеть тебя. Он голем, глиняный монстр, науськанный собутыльником. Ему очень редко бывает по-настоящему смешно, – возможно, поэтому он так часто смеется, надеясь имитацией веселья разогнать свою угрюмую тоску.
Лови печенье, девочка. И удирай, сжимая в кулаке хрустящие квадратики, – невинная и счастливая в своем неведении. Тебе хватает горьких открытий, чтобы добавлять к ним новые.
– Блудила девка, – невозмутимо говорят рядом с Олей.
– Да-а-а… А пела хорошо!
– Ох, светлая память!
Кто-то крестится. Кто-то закуривает и разгоняет ладонью дым. Ветер качает ветви березы, за лес уплывает облако, похожее на остров, ласточки срываются с проводов.
– …внутри бы… Отмыть там, прибраться.
– Нельзя. Может, экспертизу будут проводить или еще чего…
– А поминки как?
– До поминок дожить надо.
– Одна, вишь, не дожила, – неуклюже острит кто-то.
Оля задирает голову к небу, как будто там можно разглядеть Марину.
Небо высокое и пустое. Ни облака, ни ласточек.
Он нашел тела младенцев. Не помогла ни одна из моих ловушек. Каким-то образом ему удалось обойти их. Удивительно, что здесь до сих пор нет полиции. Но скоро она появится – едва этот человек задаст один-единственный правильный вопрос.
Бессилие разливается во мне грязной лужей, в которой снуют бурые пиявки – мой страх.
Я помню день, когда они появились впервые.
Мне вплели в волосы алую ленту, Мине купили розовые туфли. У нее широкая нога. Отец рассказывал, что сначала искал обувь в детском отделе, но продавщицы подняли его на смех. Нам тоже было смешно – и мне, и Мине, и нашей матери, – когда мы слушали его.
Вся деревня собралась на праздник. В те времена здесь жило куда больше людей. Явились матроны, обсаженные крошечными детьми, словно ивы – птичьими гнездами; приковыляли старухи – их совиные лица таращились из крахмальных платков. Старики и молодые мужчины надели лучшие костюмы. В наших местах «лучший» означает «единственный». Даже мой отец пришел в белоснежной рубашке, под руку с матерью, в те времена еще носившей голубое.
Лиза, наморщив брови, писала на подошве туфли имена своих подруг, иногда вскидывая голову, чтобы пересчитать их. Никого нельзя забыть! Та, чье имя сотрется первой, вскоре сама выйдет замуж. Черные глаза двоюродной сестры Иоанны неотрывно следили за ее руками.
У Иоанны взгляд человека, который что-то потерял, а голос такой, будто она что-то нашла. Мужчины спотыкаются, услышав, как смеется Иоанна. Она была одета скромнее всех гостей, даже руки не открыты. Но когда Иоанна танцует, кажется, будто она пляшет нагишом.
Мы смеялись, хлопали в ладоши, швыряли горсти твердого риса, выкрикивали поздравления. Затем все вместе двинулись к дому, где стояла кровать новобрачных.
У нас есть традиция: первым на постель сажают самого маленького ребенка из всех, кто найдется среди гостей. Какого пола ребенок, таким будет и их первое дитя.
Из толпы вытолкнули малютку Гого: он стеснялся и пытался спрятаться за юбками своих кузин.
– Гого, забирайся на постель!
– Подсадите его!
– Точно ли Гого? Не Мария?
Стали сравнивать возраст детей, и когда выяснилось, что Гого младше, все разразились аплодисментами. Мальчик-первенец – это к счастью.
– Полезай, дурачок!
Старый седовласый дед подсадил Гого. Все почтительно замолчали, глядя на малыша, восседавшего на вышитом золотыми нитями покрывале. С его крошечных сандалет падала земля, но никто даже не поморщился.
– Поздравляю, Георгий, Лиза! – выкрикнула мать жениха, словно их ребенок уже появился на свет.
Тогда я заговорила.
– Мальчик от Георгия родится у Иоанны, а не у Лизы, – громко сказала я. – У Лизы будет девочка. Вы перепутали!
Я думала, это знают все. Мне было семь или восемь, и я не могла представить, что каждый из нас видит свой собственный мир, словно Господь сотворил бесчисленное их количество, а затем убедил нас, что мы живем в одном.
Если бы кто-нибудь обернул мои слова в шутку, все закончилось бы хорошо. Но повисла тишина. Все смотрели на жениха и красивую сестру Лизы, и невеста тоже уставилась на них. Георгий попятился. Он побагровел, а взгляд у него заметался. Иоанна высоко задрала подбородок и не двинулась с места. Лиза криво усмехнулась, бросила на пол букет и в полном молчании пошла прочь от большой нарядной постели, на которой они с мужем должны были зачать ребенка.
– Это она их сглазила! – взвизгнула мать жениха, ткнув в меня пальцем. – Она все испортила!
Моя мать нахмурилась.
– Девочка просто сказала глупость…
– Нет! – Меня было не остановить. – Я видела, видела! Я видела их вместе, Георгия с Иоанной.
Это было правдой. Я видела, как неделю спустя после свадьбы она проскальзывает в их дом, притворно удивляясь отсутствию хозяйки; как он шагает ей навстречу; как сминается покрывало с золотыми нитями – свадебное, вышитое бабушкой невесты.
– Ведьмино отродье! – не унималась женщина.
– Заткнись! – Андреас выступил вперед. – Девчонка подсмотрела за шашнями твоего сына, а теперь она же виновата?
Я пыталась объяснить, что не подсмотрела, а увидела, но меня никто не слушал. Поднялся ужасный шум. Словно из кастрюли, шипя, выплескивался кипяток на раскаленную плиту. Это была моя вина. Я зажгла огонь под плитой.
Тогда-то у меня в животе и скрутились бурые пиявки. Они присосались ко мне изнутри и стали тянуть в себя все хорошее и радостное, что случилось в тот день.
Я еще не знала, что это страх.
Через пару недель Лиза и Георгий помирились. Позже у них родилась девочка, но к тому времени оба уехали далеко от Дарсоса.
Иоанна родила мальчика. Все говорили, что она окрутила приезжего парня из города, который потом и забрал ее с собой. Это было неправдой. Пусть все случилось не так, как я увидела, но все-таки Георгий пришел к ней и приходил еще не один раз – в те две недели, когда Лиза с ним не разговаривала.
На меня стали коситься. Иоанна хранила молчание. Но Лиза – вот удивительно! – Лиза, пока не уехала, на каждом углу кричала, что я сглазила ее жениха. «У девчонки тяжелый взгляд, – говорила она, – вы замечали, какие странные у нее глаза?»
Все стали заглядывать в мои глаза, как будто я была волчонком или собакой редкой породы, а однажды ко мне прибежал мальчишка, внук Стефании, и спросил, что я хочу получить за то, чтобы соседка Стефании сломала обе ноги.
Три месяца спустя случилась беда у священника, папы Христо. Он надстраивал второй этаж – надеялся, что у него будут останавливаться те туристы, которым не по карману отель. День был холодный и мутный, точно сукровица, и все тек и тек. Я сидела с деревенскими детьми, грызла яблоко, как вдруг что-то хрустнуло в сердцевине моей головы, и я увидела очень ясно, что вокруг дома бушует призрачный огонь.
– Эй, папа Христо! – Я спрыгнула с крыльца и подошла ближе, чтобы священнику было лучше слышно. – Ты зря стараешься! Будет пожар!
– Что?
– Перестань колотить своим молотком! Здесь все сгорит!
Кроме священника, на крыше была еще пара мужчин. Все они побросали работу и уставились на меня.
– Ступай прочь, Катерина, – дрогнувшим голосом сказал папа Христо. – Если тебе мешает стук, иди к себе домой.
– Ты глупый человек! – Я рассердилась не на шутку. – Слезай оттуда! Не трать силы!
Мне казалось, что не только я, но и папа Христо видит зарево, и я не могла взять в толк, отчего он продолжает заниматься пустым делом. Мои приятели тоже прибежали и встали полукругом, задрав головы.
– Я сказал – ступай!
Христо всерьез рассердился.
Я презрительно пожала плечами. У нас есть пословица: деревня горит – шлюха моется, и ее-то я и напомнила остолбеневшему священнику. Мне частенько доводилось слышать, как отец бросает эти слова моей матери, упрекая за бессмысленные хлопоты. Но мне и в голову не приходило, что эту фразу не должна произносить восьмилетняя девчонка.
Меня прогнали.
А через три дня случилась гроза. В доме замкнуло проводку, и он выгорел изнутри.
«Ты ополоумела? – кричал на меня Андреас. – Вся деревня твердит о тебе! «Дочь Димитракиса наслала огонь на дом священника, потому что ей мешал шум!»
Я пыталась сказать, что это не так, но меня никто не слушал.
«Благодаря родне твоей мамаши у нас поганая слава! Все эти прабабки, наводившие порчу… А теперь еще и ты!»
Мина затаилась в углу и испуганно таращилась на нас.
«Ты навлечешь на нас беду, Катерина! – сказала мать. – Сначала свадьба, теперь пожар… Люди придут сюда, они будут очень злы».
Она не договорила. Но я поняла: рассерженные жители не станут церемониться.
«Кто-нибудь из этих дурней вызовет полицию! – кричал Андреас. – И что тогда?»
«Что?» – спросила я, и немедленно получила оплеуху.
«Заткнись, когда тебя не спрашивают!»
«Но ведь ты спрашивал…»
Вторая оплеуха сделала меня куда менее разговорчивой. Вы удивитесь, как пропадает охота выяснять правду, когда вместо щек у вас два распухших от боли блина.
Ночью на мою постель села мать.
«Ты ведь не насылала на него пожар, правда? Ты просто знала, что он случится?»
Я кивнула.
«Другие люди этого не видят, – сказала мать. – И они никогда не будут тебе благодарны за твои пророчества».
Сразу два утверждения, которые я не могла осмыслить. Как это – не видят? А если не видят, отчего не будут благодарны?