Под рубахой за пояс штанов заправлен длинный нож в кожаном чехле.
– Я думал, он тебя убил, – говорит Синекольский и затягивается. – Потом гляжу – не, живенькая лежишь, даже шевелишься.
– У меня вирус был…
– А у меня триппер. Девки сами лезут, не могу отказать!
– Фу. – Оля толкает его в плечо и смеется. – Нет, правда. У меня и синяков-то не осталось. Кровоподтек на спине только. Но вроде прошел уже. А может, и нет, мне не видно.
– Покажь!
– Лень.
Они не пошли ни на поле, ни на чердак. За баней старухи Шаргуновой десять соток земли, засеянной луговой травой. Совсем недавно здесь паслась шаргуновская коза, но после смерти Пудры ее сразу продали. В центре зеленого островка лежат Димка с Олей и по очереди курят одну сигарету на двоих.
– Гадость. – Оля морщится. – Где взял?
– У бабаньки стырил.
– Твоя бабушка курит?
– Нет, Белочка, она в носу ими ковыряет.
Синекольский приподнимается на локте и с таким серьезным видом смотрит на Олю, что та несколько секунд воочию видит Ирину Сергеевну с сигаретой, торчащей из ноздри.
– Тьфу на тебя! Врун.
– На меня плевать не надо. Слушай, тебя родители плохо воспитывают! Вечно харкаешь на всех как верблюд…
При упоминании родителей Оля затягивается глубже. Дым раздирает горло, хочется откашляться и чем-нибудь запить эту гадость. Но Синекольский обещал, что ей понравится, надо только привыкнуть.
– Как мать-то? – после недолгого молчания спрашивает Димка.
– Молчит. Улыбается мне. С ним почти не разговаривает. Платочек носит на шее. У бабы Лены попросила на время. Так забавно…
Оля не поясняет, что тут забавного, а Синекольский не уточняет.
– Прихрамывать начала, не знаю почему. И когда наклоняется, сразу охает. Больно ей, Дим.
– В милицию так и не пошла, значит…
– И не пойдет. Не верит, что ей кто-нибудь поможет. Ты знал, что Марина два раза писала заяву на Виктора?
В глазах Синекольского вспыхивает изумление.
– Правда что ли?
– Ага. И оба раза заворачивали ее. Убьет, говорили, тогда и приходите.
– Откуда дровишки?
– Продавщица в хозяйственном трепалась с какой-то теткой, я подслушала.
– Какая продавщица? Ирка? Грудастая?
– Ага. Светленькая такая, в кудряшках.
– Да, эта точно в курсе. Она с Челпановым спит.
– А ты-то откуда знаешь?
– Бабанька говорила. У бабаньки везде уши. Как у Штирлица.
Оба некоторое время лежат молча, докуривая сигарету. Синекольский тушит окурок в земле.
– Вонючая какая гадость… – Оля разгоняет дым ладонью. – По-моему, я никогда не привыкну.
– Белка, а Белка…
– Чего?
– Вам бы смыться. Не то чтобы мне тут очень хотелось одному остаться… – На мгновение в Димкином голосе пробивается невыразимая тоска. – Но правда, нехорошо все идет. Ты и сама понимаешь. У вас с матерью отложены какие-нибудь деньги?
Оля садится по-турецки, срывает травинку.
– Не в деньгах дело, Дим.
– А в чем?
– Я раньше тоже так фантазировала. Думала, мы однажды соберем все вещи, сядем в автобус… Даже, может, записку ему какую-нибудь оставим, чтобы он разозлился сильнее! Напишем, что он урод, тварь, подонок… Я в словаре рылась, прикинь! Искала, как бы побольнее его задеть. Потом переедем в какой-нибудь город на море, где нас никто не знает. Мама устроится на работу, я в школу пойду. Еще беспокоилась, что не нагоню программу! – Девочка усмехается.
– А теперь чего?
– Да все не так. Я поняла. Бесполезно убегать, Дим. Мама будет постоянно бояться, что он нас найдет. Он слишком долго… как это сказать…
– …бил ее?
– Владел. – Оля щелкает пальцами, отыскав точное слово. – Владел мамой, да. Она от этого никогда не избавится. Это как яд. И знаешь что еще?
– Ну?
– Он правда будет нас искать. Он нас не отпустит, нет. – Она рвет травинку на мелкие кусочки. – Ни за что! Он же здесь главный. Убежать из Русмы – это как в лицо ему плюнуть. Даже хуже!
– Кастрировать? – подсказывает Синекольский.
– Что-то такое, ага. У него сдвиг на том, что все должны его уважать. У начальника тюрьмы заключенные не убегают. Мы с Мариной, конечно, играли в побег… Сейчас даже вспоминать смешно.
– Смешно? Мне вот что-то не смешно ни разу.
– Смешно, ага. И страшно. Я печенье грызла по дороге домой, а Марина в это время…
Сорока громко стрекочет на крыше. Димка вскидывает голову, но это ложная тревога.
– Он теперь точно не остановится, – говорит Оля. – Я по его лицу видела. Он хочет ее убить. Нет, не так: он хочет хотеть ее убить. Сам себя вводит в такое состояние, когда ему море по колено. В этот, как его…
– Транс, что ли?
– Да, наверное. Транс. Если бы баба Лена его не остановила, он бы задушил ее, я тебе точно говорю.
Синекольский долго смотрит на нее тяжелым взглядом.
– Если у вас так дела обстоят, тебе домой возвращаться нельзя.
– Ничего он мне не сделает, – отмахивается Оля. – Пока я не до конца выздоровела, он хороший папа. Такой заботливый, ты не представляешь. Утром кашу варит и пробует с ложки, достаточно ли остыла. Мама молчит, а он анекдоты травит. И даже не бесится, когда она не смеется! Он сейчас как будто сытый. У него даже лицо потолстело, честное слово! Щеки румяные – Деда Мороза может играть на утреннике. Я думаю, на пару недель его хватит, а потом он опять сорвется. И мама это знает. И я это знаю. И баба Лена. Все знают.
– И что ты собираешься делать?
Девочка поднимает на Димку ясные глаза.
– Я собираюсь его убить.
Сначала Синекольский помолчал. Потом спросил, чем папаша приложил ее по голове. Потом еще помолчал, и пауза длилась так долго, что Оле пришлось заговорить самой.
– Я нашла у нее нож, – сказала девочка. – Она все время носит его с собой. Понимаешь, что это значит? Что в конце концов она не выдержит и пустит его в ход. А может, она уже придумала какой-нибудь план, такой же идиотский, как все ее планы. Мама зарежет его, и ее посадят. Или он зарежет ее этим дурацким ножом! Но даже если это сделает она, все равно ничего не выйдет. Она не спрячет следы. Не сумеет.
– А ты… сумеешь, – вдруг заорал Димка. – Ты… маленькая, твою мать! Тебе тринадцать лет!
– Я сумею, – твердо сказала Оля. – Да. Я знаю, что надо делать.
Глава 12
Греция, 2016
С утра поднялся ветер. Он взбил море до белой пены, вывернул наизнанку пляжные зонты, испачкал ярко-розовыми кляксами цветущей бугенвиллеи расчищенную дорожку.
Илюшин взбирался по склону, слушая старческие жалобы пиний за домом Димитракиса. Перед тем как скрыться под пологом леса, он обернулся.
Никого. Серебристо-зеленая волна равномерно пробегала по кронам оливковых деревьев. Вечные цикады пели надтреснутыми голосами. От простора захватывало дух.
Макар прошел уже знакомой тропой, ища признаки присутствия человека. Но ни примятой травы, ни сломанных веток не попалось на его пути. Кто бы ни бродил в этих холмах, он не оставлял следов.
Мастерскую Катерины Илюшин обогнул стороной. Ему нужна была поляна со старой сосной, и, немного проплутав в роще, он выбрался, наконец, к знакомому камню.
С веток пикировали длинные иглы, плавно вонзались в песок. Море шумело как будто ближе, чем вчера.
Макар присел на корточки, провел ладонью по холодной поверхности валуна. Надпись выглядела по-прежнему совершенно неразборчивой. Илюшин сфотографировал ее со всех сторон. Но если его догадка была справедлива, расшифровать ее смог бы только тот, кто ее нацарапал.
Затем он вытащил из рюкзака саперную лопатку, отложил рюкзак в сторону. Начертил острием прямоугольник, намечая границы, – и начал копать.
Почва здесь была сухая, песчаная. Заступ легко входил в нее. Илюшин опасался, что помешают корни, – в пяти шагах золотисто-коричневые щупальца выгибались из земли, – но либо они не дотягивались сюда, либо кто-то заранее обрубил их. Он постарался аккуратно подцепить пласт земли с цветами и оттащил его в тень, чтобы они не завяли, пока он занимается своим делом.
Когда Илюшин снял верхний слой, дело пошло быстрее. Вскоре перед ним было ровное углубление в метр шириной. Макар вытер пот, глотнул из бутылки и продолжил рыть.
Острие лопатки ударило во что-то твердое. Илюшин ждал этого и все равно вздрогнул.
Когда он окончательно расчистил землю, его глазам предстала прямоугольная фанерная коробка, не больше семидесяти сантиметров в длину. Несколько секунд Макар в изумлении смотрел на нее.
Ему встречались подобные совсем недавно.
Крышка была заколочена, однако Илюшину удалось пальцами подцепить ее покоробившийся край. Стиснув зубы, Макар потянул ее на себя; что-то хрустнуло, фанера отлетела, а он повалился на землю.
Перекатившись обратно, Илюшин заглянул в яму.
– О господи.
Его пронзило острое сожаление, что рядом нет Бабкина. Хотя на Сергея этот крошечный мумифицировавшийся труп произвел бы совсем уж тягостное впечатление. Так что, может, оно и к лучшему, что напарник сейчас летит обратно в Москву, а не раскапывает могилы.
Он хотел уже закрыть самодельный гроб, но его осенила новая мысль. Вытащив коробку и стараясь не приглядываться к ее содержимому, Илюшин снова начал копать.
Острие лопаты ударило в фанеру меньше чем через минуту.
«Иногда чертовски неприятно оказываться правым».
Вторая коробка выглядела в точности так же, как и первая. Трупик, который лежал в ней, истлел до костей. Илюшин поискал, нет ли надписей на крышке. Надписей не было, но внутренняя поверхность до сих пор хранила следы краски.
Вторая коробка заняла место рядом с первой. Макар глотнул воды, преодолевая тошноту. Посмотрел в яму. Из осыпающейся стенки торчали крысиные хвосты корешков.
«Два – вполне достаточно, – сказал себе Илюшин. – Их не может быть больше двух. Близнецы, скорее всего».
Но он знал, что это не близнецы. Близнецов похоронили бы в общем гробу.