Несколько дней подряд Оля учится щелкать.
«Ничо, руку-то набьешь, – обещает старик. – А тебе оно к чему?»
«В ковбоев играем», – весело врет Оля.
«Ты только смотри, пацанам рыла не рассеки!»
Дома она заменяет свои разношенные тапочки на чешки. Обувь – это важно! Не менее важно, чем кнут.
Она держит его при себе, плотно обмотав ремнем кнутовище и научившись стряхивать одним точным движением. Мать невольно подсказала ей, куда его можно спрятать, и Оля носит штаны, а сверху мешковатую рубашку навыпуск. За резинкой пришит кармашек, в котором хранится ее оружие. Оно может пригодиться в любую минуту.
Но минута все не приходит и не приходит.
«Я ничего ему не сделаю, – все чаще повторяет Оля. – Только в самом крайнем случае».
Но продолжает бегать по доске и ждать, когда отец сорвется. Скорлупа миролюбия на нем очень тонка. Под ее защитой омерзительная тварь снова созреет, окрепнет и вылупится. Птица Феникс оживает из пепла. А отцовское чудовище раз за разом выбирается из яйца – гадина с мертвыми глазами и узким длинным ртом.
Она выберется и снова возьмет в лапы телефонный провод.
Утром она идет к Марине одна, без Димки. Садится возле могилы, отмахиваясь от комаров. Лопух увял. Оля вытаскивает его из земли и отряхивает от подсохших комочков.
Она думает о том, что приходит на кладбище, как многие приходят в церковь: за ответами, от которых в душе наступит покой. Но это неправильно. С кем здесь разговаривать? С портретом, на котором Марина – некрасивая испуганная тетка? Его ретушировали наспех, и справа от ее скулы торчит не до конца замазанное чужое плечо.
Можно поговорить с плечом.
Да и на что жаловаться?
Что отец никак не начнет дубасить маму? И что Оля уже так устала этого ждать, что сама готова вручить ему мешок с песком?
Девочка водит пальцем по земле. Что, что сказать? У нее было так много сумбурных мыслей, которые она таскала с собой, точно камни в оттянутом кармане. Но вот ее рука ныряет в карман, и там ничего, кроме мусора.
– Я его ненавижу, – говорит она наконец. – Знаешь, каково это? Будто проглотил целиком тухлое яйцо. Оно лежит в твоем животе, воняет и вот-вот лопнет. А когда ты открываешь рот, изо рта тоже воняет. Димка, кажется, еле терпит меня, потому что я только и говорю, что об отце. А когда не говорю, бегаю по этой чертовой доске.
И еще мне всякие мысли в голову лезут… ну… больные. Как будто мама хотела выйти за другого мужчину, а отец украл у него тело и женился на ней. Влез в чужую кожу, как в скафандр. И если отца распороть, там внутри будет другой человек. Или не человек.
И еще мне кажется, что он не спит. Совсем. Лежит в кровати и почесывается. Обычно он любит пальцы себе в волосы запустить, поскрести по коже, а потом наклонить голову и стряхнуть перхоть на пол. Я теперь даже видеть этого не могу. Меня тошнит сразу, Марина, понимаешь? От какой-то паршивой перхоти тошнит.
И каша эта. Знаешь, как я ее ем? Представляю, что хлещу его кнутом. Первую ложку за то, чтобы врезать ему по шее. Вторую ложку за то, чтобы приложить его по спине. Третью ложку за то, чтобы огреть по ногам. Четвертую…
Мне очень страшно от этого, Марина. Как будто я – уже не совсем я или даже совсем не я. Вот только непонятно кто. Я иногда перед зеркалом стою и лицо руками трогаю. Как будто оно чужое. И если меня разрезать, то внутри будут не кишки и кровь, а тоже кто-то странный, как у отца. Я в последнее время что-нибудь произнесу вслух – и сразу вслушиваюсь, кто это сказал: я настоящая или тот, кто внутри меня?
Так сходят с ума, да?
Мне постоянно мерещится, будто кошками пахнет. Я хожу, принюхиваюсь. Вчера полчаса кота искала! Думала, баба Лена притащила тайком. Мама на меня так испуганно косилась. Потом спрашивает: Оля, ты зачем шкафы открыла? А что я ей отвечу? Что из них кошачьей мочой несет? Сказала, что решила проветрить, потому что затхлое. Потом у бабки все обыскала, кошки не нашла. Вышла в сад – а там тоже вонь. Я тогда поняла, что это у меня внутри что-то… Может, тухлое яйцо как раз.
А мама, кстати, мне не поверила. Мы с ней вообще теперь друг другу не верим. Как враги, честное слово.
Я не знаю, что мне делать, Марин. То есть я знаю, что делать! Бегать по доске и ждать. Только мне все чаще кажется, что ничего я не дождусь. Умру от ненависти раньше, чем отец опять взбесится. Если гнилого мяса наесться, умрешь ведь, правда? Я теперь сама как гнилое мясо. Я сама себя съела.
Оля смолкает.
Какой смысл всё это вываливать… Если ей не помогла живая Марина, мертвая не поможет и подавно.
– Ты, Бумбарашка, большой балбес, – произносит над ухом знакомый хрипловатый голос.
Девочка цепенеет. Она опускает глаза и видит, что увядший лопух в ее руке едва различим, их обволокло туманом. Откуда-то доносится запах кофе и сигарет. И комары – комары перестали звенеть.
Что-то есть за ее спиной. По позвоночнику бежит дрожь, словно проводят кончиком птичьего пера.
– Это большое счастье, что ты его ненавидишь. Гораздо хуже было бы, если бы ты его любила. Слушай меня, Бумбарашка: держись за свою ненависть. Не верь, если будут говорить, что ненависть разрушает. Это любовь разрушает – любовь к чудовищу, которое давно сожрало трухлявого человека. Думаешь, это ненависть наденет на тебя цепь и повернет ключ в замке твоей клетки? Не позволяй себе искать в звере человека: его там нет. Не держись за ложную надежду, девочка моя, – держись только за свою ярость.
У меня не было сил на ненависть. У тебя есть.
Он научил тебя гневу, научил отвращению, научил злобной хитрости и притворству. Не позволяй его урокам пропасть зря. Ты плод его воспитания; ты искалеченное деревце, выросшее из посеянного им семечка. Твое увечье тебя спасет. Ты согнешься там, где другой сломается. А потом выпрямишься и хлестнешь его.
Скажи ему спасибо за то, что он сделал тебя такой.
А теперь беги, Бумбарашка. Не приходи сюда больше.
Скажи своему дружку-пошляку, что карточки, которые он утащил, может оставить себе. И пусть сегодня вечером подсыплет еще немного земли на ткань.
Становится тихо. Оля видит неотчетливую зыбкую тень рядом со своими перепачканными коленями. Непереносимо хочется обернуться. Но она откуда-то знает, что оборачиваться нельзя. То, что находится за спиной, существует лишь до тех пор, пока на него не взглянешь.
Тихий звук, похожий на усталый выдох, проносится над кладбищем. Лист лопуха в руке девочки вдруг насыщается цветом, словно его окунули в зеленую гуашь. Над ухом звенит комар.
Оля встает, машинально сует лист в карман. И, не отряхивая колен, идет в сторону Димкиного дома.
Синекольский просьбе не обрадовался. Он собирался вечером смотреть передачу вместе с бабкой – едва ли не единственное их совместное времяпровождение, поддерживавшее в нем иллюзию близости. Димка помогал Оле во всем. Он был посвящен в каждую деталь замысла. Но чем больше времени они проводили вместе, тем больше у него набиралось дел, которыми он занимался без нее. Как будто упрямо очерчивал круг, в который девочке не было доступа. Место, где нет Оли и ее отца.
Оля молча соглашалась.
Однажды ей пришло в голову, что Синекольский приходит на ферму Бурцева не из-за нее, а из-за голубя.
Она, наверное, и сегодня уступила бы. Димка ныл, что бабка рассердится и что на ферме и без него все в порядке, зачем что-то менять… земля эта еще… что придумала! Но услышав про землю, девочка вздрогнула и почти бездумно сказала: «Кстати, карточки Маринины можешь оставить себе».
Синекольский побледнел. «Какие карточки?» – спросил он тонким голосом. «Я без понятия, – сказала Оля. – Это тебе Марина передала».
Димка сделал шаг назад и отчетливо стукнул зубами.
«Что?» – спросила Оля.
«Ага. Карточки. Хорошо».
Три слова дались ему с трудом.
«А ферма?» – спросила Оля.
«И ферма».
Больше они не разговаривали. Оля быстро ушла, погруженная в задумчивость, и через полчаса вообще забыла, что была у Синекольского.
До вечера она проводит время одна на краю Ямы. Сюда запрещено ходить детям, и, кроме Оли, вокруг на несколько километров никого нет. После гибели Мани возобновились разговоры о том, чтобы разобрать свалку. Но гигантская мусорная куча давно стала неотъемлемой частью Русмы. Она важнее, чем Пудра.
Яма убила живую речку, убила зеленый овраг. Зато сохранила никому не нужную память. Умрут люди, помнившие тех, чья собственность свалена в общую кучу. Их воспоминания навсегда исчезнут вместе с ними. А скупая Яма сберегла платья, в которых танцевали; ложки, которые окунали в кисель; патефон, в котором бурлила музыка. Вон он, внизу – из-под груды потрепанных журналов торчит угол коричневого ящика и вывернутая серебряная трубка.
Не странно ли, что смерть владельцев вдохнула в их вещи искру жизни? Что сейчас, гниющие на свалке, они сильнее и страшнее, чем тогда, когда принадлежали материальному миру своих хозяев?
Оля с мамой тоже вещи. Вещи, принадлежащие отцу. Что случится с ними после его смерти? Очнется ли мама от своего глухого забытья?
«Интересно, кто сильнее – отец или Яма?» – думает Оля. И сама не понимает, как такая странная мысль пришла ей в голову.
Потом она просто сидит, вдыхая тянущийся снизу запах влажных гнилушек. Как хорошо ни о чем не думать! Все эти дни мысли носились в ее голове, точно попавшие в ловушку крысы, и скреблись изнутри, и визжали. Стоило лечь спать, и какая-нибудь обезумевшая мысль принималась царапаться особенно яростно.
Но сейчас в Олиной голове тишина. Утром – кладбище. Вечером – Яма, которая, по сути, тоже не что иное, как кладбище. Вот бы после смерти некоторых людей оставались только вещи! Никаких воспоминаний! Вещи легко забыть. Их можно выкинуть.
Девочка скользит взглядом по застывшим волнам мусора и закрывает глаза, когда ветер дует ей в лицо.
К своей калитке Оля подходит, когда уже начинает смеркаться. На улицах не встретишь никого, кроме кошек, – весь поселок смотрит вечерний повтор «Счастливого случая». В каждом доме два окна желтые, а третье мерцает голубоватым – там-то все и сидят, скучковавшись перед телевизором, точно племя возле костра, когда сытый шаман заводит историю о тигре-людоеде.