Бабкин записал, где живет старенький Ляхов, и вспомнил, что о свихнувшемся старике он уже сегодня слышал.
– Ляхова, случаем, не Алексеем Ивановичем зовут?
– Да, это он. Вы с ним уже познакомились?
– Нет, не успел.
Они поговорили еще, но ничего нового к сказанному Белкиной добавить было нечего.
Дело о смерти ее мужа давно списали в архив, и когда Сергей спросил в полицейском участке, можно ли найти акт экспертизы, его подняли на смех. Он и не ожидал, что ему повезет. Часто эксперты помнят «свои» трупы, но эксперт, занимавшийся всеми тремя делами, умер несколько лет назад. Оставалось полагаться на показания свидетелей.
– Вы никогда не думали, что вашего мужа утопили?
Наталья невесело улыбнулась.
– Единственный человек, который мог его утопить, – это я. В Русме у Коли не было врагов.
– Может быть, кто-то очень симпатизировал вам…
Она покачала головой.
– Я была жирная, неповоротливая, забитая… во всех смыслах. Нет, никто не мстил за меня, если вы об этом.
– У Шаргуновых были родственники?
– Нет… кажется, нет. А почему вы спрашиваете?
«Потому что если ты заподозрила собственную дочь в убийстве младшей Шаргуновой, до этого мог додуматься и кто-то другой».
– Просто уточняю, – солгал Бабкин.
Возвращаясь поздно вечером в гостиницу, он думал о том, что рассказала Белкина.
Все трое Шаргуновых умерли в течение короткого времени, и если существовал тот, кому были дороги мать, дочь и бабушка, он вполне мог желать смерти виновнику. Отомстить сразу у него не было возможности – Наталья увезла дочь из поселка. Но допустим, они столкнулись много лет спустя…
Сергей позвонил Илюшину.
– Макар, та русская пара в отеле… Они по-прежнему торчат у бассейна или уехали?
– Не знаю, проверю. А что?
– Сбрось мне их фамилии и сфотографируй.
– Подозреваешь, они из Русмы? – понял Макар.
– Допускаю.
– У Гавриловой были враги? Такие серьезные, чтобы мстить выросшей девчонке двадцать с лишним лет спустя?
– Слушай, это ты меня сюда заслал, – флегматично сказал Бабкин. – Я всего лишь отрабатываю версии. Пока ясно, что здесь за одно лето созрели три трупа, из них один стопроцентно криминальный, а к двум другим есть вопросы. Так что сбрасывай фотки и не выеживайся. У тебя новости появились?
– Нет, – сказал Макар. – Слушай, можно визуально отличить труп двадцатилетней давности от, скажем, четырехлетней?
Бабкин надолго замолчал.
– Повторяю свой вопрос, – наконец сказал он. – Есть новости?
– Так можно или нельзя?
– Можно. Но зависит от почвы и не только от нее. Официально принятый срок полного разложения тела – пятнадцать лет. На практике обычно года-двух хватает. Через два могут оставаться сухожилия, мышцы… Запах был?
– Только из одного гроба, но совсем слабый.
– Что значит – только из одного? – Бабкин даже остановился под фонарем, и его немедленно облаяла из подворотни дворняга. – У тебя их там сколько? Макар!
– А вот если мумификация? – сказал Илюшин, будто не слыша. – Ты что там, хвост собаке прищемил?
– Мумификация все очень затрудняет. Ты имеешь в виду – естественным путем?
– Ага.
– Ну, в сухой почве, да, бывает. Тоже за год-два. Чем глубже похоронено тело, тем дольше разлагается. Слушай, тебе все эти вопросы надо эксперту задавать, а я не эксперт – так, нахватался по верхам от наших. И ты уже расскажешь мне наконец в чем дело, или так и будешь наводить тень на плетень?
– Сразу видно человека, гостящего в русской деревне, – почтительно заметил Илюшин. – Плетень! Как много в этом звуке!
«Убить упрямую тварь», – бессильно подумал Сергей.
– Завтра все расскажу, – пообещал Макар. – Мне пока нужно кое-что обмозговать.
Бабкин двинулся дальше, пытаясь сообразить, о каких телах, да еще мумифицировавшихся, мог говорить Илюшин. Ясно было только одно: отыщи он труп Белкиной-Гавриловой, вопроса о четырех или двадцати годах захоронения не возникло бы.
Он возвратился мыслями к Шаргуновым. Матери Ольги не было известно об их родне. Библиотека, конечно, в этот поздний час была уже закрыта, а спросить у Марии Семеновны адрес или хотя бы телефон Сергей не догадался. Он взглянул на табличку, прибитую к ближайшему забору, и обнаружил, что название улицы ему знакомо. Он сам записал его в блокноте каких-то двадцать минут назад.
– Буровая, Буровая, – бормотал Сергей, ища нужный дом. – Почему ты, улица, Буровая? Что здесь бурили?
Из лопухов выскочила курица и заполошно метнулась ему под ноги.
– Тьфу, черт!
Навстречу Сергею попадались то алкаши в картузах, окидывавшие его мутными взорами, то коренастые женщины с веселым румянцем. У этих, напротив, взгляды были цепкие и любопытные; точно вязальными крючками, из Бабкина вытаскивали все петли личной жизни: разведен, женат вторым браком, детей нет, непьющий. Непьющий! Тут взгляды из просто заинтересованных превращались в глубокомысленные, словно женщины стремительно обдумывали некую идею и уже готовились переходить к ее реализации.
Будучи третий раз подвергнут этой незримой процедуре, Сергей почувствовал себя неуютно. Но нужный дом вдруг сам вышел вперед, решительно раздвинув соседние заборы.
На стук выполз старик лет семидесяти. Был он, без всяких сомнений, пьян, причем пьян привычно, и вряд ли вообще когда-нибудь трезвел полностью, много лет существуя в легком блаженном дурмане, – это Бабкин с ходу определил наметанным глазом.
– Алексей Иванович?
– Я! – неожиданно молодцевато гаркнул хозяин.
– Можно с вами поговорить?
– Да отчего ж нельзя… Давай поговорим, если человек хороший.
– Я человек выдающихся душевных качеств, – заверил Бабкин.
– В продовольственный сгоняешь? – спросил Ляхов.
– Закрыто же, Алексей Иванович!
– Ах ты ж… – Ляхов огорченно поскреб макушку. – Тогда завтра приходи.
– Завтра тоже приду, – пообещал Сергей.
Под его взглядом старик вздохнул и сдался.
– Бог с тобой… раз уж принесло на ночь глядя… Какой у тебя ко мне интерес?
Они сели в замызганной комнатушке, в которой жилище холостяка узнавалось безошибочно по запаху прежде, чем оно открывалось взгляду. Под кроватью сквозняк позвякивал пустыми бутылками. На грязном столе скучала муха. Контраст с домом Натальи Белкиной был красноречивый. Но и в этой комнатушке был свой уют – парадоксальный уют неприбранности – и, говоря по правде, Бабкин чувствовал себя здесь в своей тарелке.
– Не пылесосил давненько… – пробормотал Ляхов. – Малек запылилось.
Сергей объяснил, кто он и что делает в Русме. При упоминании фамилии Белкиных старик отчетливо вздрогнул и вытер ладони о штаны.
– Помню девчонку ихнюю… Потерялась она, значит? Может, запила?
– А Шаргуновых помните?
– Их забудешь!
– У них были родственники? Или те, кто был к ним привязан?
Ляхов с сомнением покачал головой.
– Родни точно не было. А привязан… Младшая на голову слабая, средняя – на передок, бабка страшна как война. Кому они сдались?
– А отец Мани? Кто он?
– Этого тебе, милый мой, никто не скажет. Да и Галька-покойница вряд ли знала. – Он суетливо перекрестился.
Минус одна версия, сказал себе Бабкин. И все-таки как бы папашу-то найти…
Он спросил насчет алиби Ольги и Синекольского на день смерти Шаргуновой и ожидаемо услышал, что упомнить это не в человеческих силах. Слишком много прошло времени.
Постепенно сужая круги, Сергей подбирался к теме, которая интересовала его больше всего.
– А вот был у вас такой Бурцев…
– Был, да сплыл, – отрезал Ляхов. – От долгов утек, тому уж много лет как. И никто его с тех пор не видал. У него, говорят, под Свердловском, который нынче Екатеринбург, предприятие по добыче минералов. Он там под другой фамилией хозяйничает. Не иначе как Наташка, Ольгина мать, у него научилась.
– В каком смысле?
Старик хихикнул.
– Так ведь она тоже из Русмы сбежала, едва мужа похоронила. Тот долгов набрал, как дурак карамелек. Был у нас такой Митька Грицевец, пристрелили его в девяносто шестом… Лютого нрава мужик! Он бы свои деньги назад стребовал, да Наталья смылась под шумок, пока не начали считаться, кто кому должен. А уж к Колькиной матери никто не полез, она не в себе была. Маразмус сенилис! Слыхал о таком?
– Доводилось, – сказал Бабкин и выстрелил наугад. – А вот скажи мне, Алексей Иванович, золотой ты мой человек… Колю Белкина, гниду эту, – кто прикончил?
Старик ахнул, тревожно обернулся и обшарил взглядом пустоту за спиной. Дернул небритым подбородком, собрал пальцы в щепоть и зачем-то перекрестил ковер на стене. Затем перегнулся через весь стол, придавив отупевшую муху, и с ужасом прошептал, обдавая Бабкина удушливым запахом старческого рта:
– Я его убил. Я!
Как я увела русскую из нашего дома?
Очень просто. Скормила Луне пучок трав из мешочка, который всегда ношу при себе. Накануне я обновила запас мохнатой кровянки и портулака – как чувствовала, что они пригодятся.
Коза закряхтела и начала рожать. Я прибежала к Андреасу, знаками показала, что происходит, и он бросился за мной. Роды у козы всегда должен сопровождать человек, а Луна еще ни разу не становилась матерью.
Новорожденные малыши умерли у него на руках. Кровянка для них ядовита. Андреас так плакал над маленькими тельцами! И Мина плакала, и моя мать, словно эти крошки могли вернуть радость в нашу семью.
Каждый спасается как может.
Если ты схватишь ящерицу, она отбросит хвост. А пойманный человек отрезает от себя собственные куски.
Моя мать давно перестала смотреть в окна. Она старается не смотреть даже себе в глаза. В действительности она совсем крошечная, моя мама, – съежившийся человечек, закрывшийся изнутри в своем доме.
Ее выбор – слепота. Мой – немота. Вот только меня молчание делает сильнее. Я отрезала свой голос, чтобы стать неуязвимой. Когда Андреас кричит на меня и не получает ответа, мне хочется рассмеяться ему в лицо. Но вместе с голосом я отрезала и смех. Не весь, и это плохо. Человек больше говорит о себе смехом, чем словами.