Мама же слабеет с каждым днем. Она уходит все дальше, по сухой тропе, над которой сомкнуты ветви мертвых деревьев, – бедная моя мама, которая ничему не могла помешать.
На ней нет вины. Я готова повторять это снова и снова, будто убеждаю толпу, собравшуюся перед помостом. Моя мать ни в чем не виновата!
Но оставшись одна, без невидимых судей, я не могу не спрашивать себя: слышит ли она по ночам младенческий плач? А тишину, каждый раз падавшую, как гильотина, и отсекавшую живое от мертвого?
Я прикидывала, как можно избавиться от русской. Это просто! Вывести ее на край пещеры, снять наручники, толкнуть в спину. Скормить человека морю: оно обглодает его, а костями будет играть в глубине.
Из-за нее мы в огромной опасности. Я должна была красться окольными тропами, а вместо этого выбежала на поле во время грозы и подняла над головой железный прут.
И кто будет виноват, если в меня ударит молния?
Но если я так поступлю, если избавлюсь от нее, – значит, во мне пророс мой отец?
Нет. Ни за что.
Когда умерла лала, я выдернула нитки из ее одежды и сплела браслет. Он всегда на моем запястье. Старуха была сильной, жестокой, и я хочу быть такой же.
Иногда он говорит со мной ее голосами. У нее их было два: один из новой жизни, второй из старой. Браслет окаймлен черной и серой нитью. Они не пересекаются.
Это не колдовство, а я – не ведьма.
Чем старше я становлюсь, тем меньше вижу. Но некоторые неслучившиеся события по-прежнему лежат в моей голове, как в ящике, словно они существуют вечно, а я лишь выдвигаю его и рассматриваю содержимое – задолго до того, как они произойдут в нашей реальности.
Мне всегда известна погода, которую принесет новый день. Я умею слышать время и определять стороны света с закрытыми глазами. Север пахнет соломой, юг – подтухшей рыбой, восток – воробьиным пером, запад – ножом и пожаром.
Вещи, особенно потерявшиеся, зовут меня тихими колючими голосами. Похоже на репейник, зажатый в ладони.
Собаки разговаривают с людьми. Нет, не тогда, когда они лают, когда молчат.
Но в целом собака, если только она не черная и не хромая, – бестолковый зверь.
Кошки намного сильнее. Кошка может гулять по нашим снам, и еще она единственная из всех живых существ способна поймать двухголовую змею, а у кого есть двухголовая змея, того слушаются духи земли. Наше счастье, что кошкам это ни к чему. Бог часто дарит бесполезные возможности. Не знаю зачем. Может быть, он просто слишком старый и не помнит, что к чему.
Закончив свое дело в пещере, я бегу на поляну и выкапываю коробки. Перепрятываю в лесу – одну, вторую, третью, четвертую. На это уходит целый день. Руки и плечи ноют после тяжелой работы. Я еще долго не смогу рисовать.
Но если все пойдет так, как я задумала, это и не понадобится.
Андреас уверен, что они похоронены в море.
Я обманула его. Вернее, ему просто в голову не пришло, что я могла поступить иначе.
И про надпись на камне я сегодня солгала. Там четыре раза написано «συγγνώµη» – «прости».
Мне некого спросить, смогут ли в полиции определить причину их смерти. Думаю, это нетрудно. Назначат экспертизу и увидят на каком-нибудь безумном современном аппарате все сломанные косточки, весь воздух, которого не хватило их крошечным легким.
Тогда нам конец.
На следующий день я приношу в пещеру паспорта и сменную одежду. Это старые вещи, мать давно их не носит. От них пахнет ветхостью и покоем.
Русская пытается говорить со мной, подползает, хватает меня, и я затыкаю ей рот кляпом, а наручники перекидываю назад, чтобы запястья оказались скованными у нее за спиной. Выкрики мешают мне. Они как надоедливые рыбины, поднимающие муть со дна перед ныряльщиком.
К тому же она все время повторяет одно и то же.
В углу лежит второй рюкзак, неотличимый от первого. Я кладу в него еще одну сегодняшнюю добычу – крем от отеков. Без него матери будет плохо. У нее болят ноги, и она отвыкла ходить вне дома.
Крем я украла в аптеке. На покупку мне не хватило бы денег. Пришлось дождаться, когда внутри появится компания парней. Они долго выбирали презервативы, гоготали, отпускали шуточки, и когда стали выходить, я скользнула за ними. Сработала сигнализация. Как вы думаете, кого остановили в дверях – их или молчаливую девушку? Пока парни скандалили с аптекарем, я уже уходила прочь, унося с собой бесценную добычу.
Не знаю, проверяет ли Андреас уровень крема в той банке, что стоит у матери возле раковины. Не удивлюсь, если так и есть.
Он хитрый. И умеет наблюдать.
А еще отец всегда будет защищать свое.
Как-то раз несколько людей из тех, что ночевали в сарае, зашли в наш дом. В ту ночь их прибыло особенно много. Не десять и не дюжина – не меньше двадцати. Им не хватало места, а еще они просили еды. Потом один из них увидел Мину и ухмыльнулся.
Он больше ничего не делал: просто смотрел и посмеивался. Сестра была в коротком платье, подаренном отцом. Оно выставляет напоказ больше, чем скрывает.
Их было пятеро, Андреас – один. Но он избил этого человека так, что его зубы градинами рассыпались по нашему полу. Остальные даже не пытались вмешаться. Им сразу стало ясно, с кем они имеют дело.
Понимаете? Из-за одного только взгляда. Мина – дочь Андреаса; лишь он имеет право смотреть на нее.
Мне постоянно чудится, что Андреас у меня за плечом. Каждое утро я просыпаюсь лицом в подушку. Даже во сне пытаюсь обернуться. Кошка согревает мою постель. Иногда я прошу ее отогнать того, кто стоит за моей спиной, и тогда, открыв глаза, вижу сухие пучки трав над головой, а не смятую наволочку. Но в такие ночи приходит другая беда: мне снится пожар вокруг нашего дома, и я слышу крик матери за закрытой дверью.
Дверь запиралась на ключ. Я никогда не держала его в руках и даже не знала, что он существует. Когда все закончилось и мы вернулись домой, я видела, как моя мать яростно забивает замочную скважину жвачкой.
Отец врезал новый замок. Мать испортила и его.
Я подхожу к кусту тамарикса, и из-за ближайшего валуна выходит Мина.
Кажется, она все-таки следила за мной. Солнце уже садится, мне непременно нужно до заката попасть в пещеру. В темноте опасно идти по каменному карнизу, к тому же отец всегда проверяет, вернулась ли я на ночь в свою мастерскую. Я бы, не задумываясь оставила русскую голодной и без воды. Но в лесу меня словно обожгло: я забыла вытащить кляп. Женщина осталась с тряпкой во рту. Что, если она задохнется?
Я показываю Мине на дом. Знаками объясняю, что ее ждет мать.
Сестра не верит. Она не любит меня с тех самых пор, как я взяла первое дитя и унесла его с собой. Мина кричала, что я во всем виновата, пока Андреас не приказал ей заткнуться.
Но она по-прежнему так думает. Невинное чудовище…
Я развожу руки: смотри, какой огромный пирог испекла для тебя мать!
Мина упрямо качает головой. Я начинаю всерьез тревожиться: еще двадцать минут – и отцовская лодка прошуршит днищем о песок.
Вдруг меня осеняет. Из моего кармана появляется на свет монета: один евро, тот самый, который вручил мне старый Персакис. Глаза сестры загораются жадностью.
Я кладу монету в ее ладонь. Показываю на солнце и в сторону Дарсоса. Мина отлично понимает, что я имею в виду: если ты поторопишься, еще успеешь в магазин и сможешь купить там самый большой чупа-чупс.
Ей запрещено бывать в деревне. Но Мина знает, что я ее не выдам. Ведь не рассказала же я отцу, что она утащила велосипед русской, пыталась кататься на нем и в конце концов бросила в кустах!
Зажав евро в кулаке, сестра со всех ног кидается прочь. Магазин давно закрыт, но у Мины останется монета. Купит себе что-нибудь завтра.
Память меня не подвела. Русская действительно лежит с кляпом, и когда я вытаскиваю грязную тряпку, жадно хватает воздух. У нее онемели мышцы, некоторое время она даже не может сомкнуть губ. Я сковываю ей руки впереди. Не забудь я сделать это сразу, она вытащила бы кляп сама и мне не пришлось бы рисковать, пробираясь сюда вечером.
Женщина пытается что-то сказать. У нее не получается, да это и не важно: наверняка очередное нытье и просьбы отпустить ее.
Но когда я уже закидываю рюкзак на плечи, она все-таки ухитряется выдавить из своего распухшего рта несколько слов. Я оборачиваюсь к ней и не могу скрыть удивления.
Она говорит: «Ты не похожа на него».
Глава 15
Греция, 2016
Макар выскочил из такси, затормозившего перед отелем, с неприятным ощущением, что приехал слишком поздно. Но менеджер в ответ на его вопрос кивнул в сторону дивана. Рядом с ним стояли три чемодана, возле которых топтался рум-бой.
«Успел», – подумал Илюшин.
Не то чтобы это имело большое значение. Но он привык удовлетворять свое любопытство. Вопросы, на которые он не получил ответа, ныли, как больной зуб, и эта боль могла длиться годами.
Илюшин взбежал на второй этаж и едва не сшиб красивую молодую гречанку, выходившую из номера Синекольского. На плече у нее висела спортивная сумка. Дмитрий стоял в дверях с переноской в руках.
– На пару минут, – сказал Макар, наступая на него и вынуждая зайти внутрь.
– Пошел ты! – Синекольский оттолкнул его. – Меня такси ждет. Вы, два урода…
– Ольгу убили, – прервал его Илюшин.
Дмитрий медленно опустил на пол переноску. Изнутри тихо заскулили. Он стоял и смотрел на Макара, и с лицом его творилось что-то странное: оно разъезжалось на две полумаски; губы подергивались в тщетной попытке что-то сказать, а верхняя часть окаменела, перекосившись, и один глаз остался прищуренным, а второй раскрылся так широко, словно пытался охватить все, что когда-либо происходило.
– Доказать это я не могу, – устало сказал Илюшин. – Тело мы не найдем. Если только он не полный идиот, а не похоже, чтобы это было так. Наверняка вывез ее на своей лодке в открытое море и там сбросил в воду. С грузом, чтобы труп не всплыл.