ким друфьям, их финанфовому, не побоюфь этого флова, учафтию и, главное, их гофтеприимфтву, мы отмечаем премьеру нашего фильма фдефь, в Флатой Праге. Тут пофволю фебе немного отвлечьфя, потому что это интерефный фюжет. Мы фобралифь фдефь, в Праге, в городе, как ифвефтно, колдунов и алхимиков – а мы понимаем, что в нашей, европейфкой культуре, да профтят меня прифутфтвующие фдефь афиатфкие товарищи – так вот, в нашей, европейфкой культуре Прага – прежде вфего город колдунов и алхимиков. Так вот, мы предфтавляем фдефь фильм, в котором я играю колдуна. Флого, ефли угодно, колдуна, который нефет добро фвоим, так фкафать, яфыком. И – немаловажная деталь – мы предфтавляем не профто порнофильм, а именно ванильный фильм, легальный, целомудренный, удовлетворяющий Кодекфу AFA. Так вот, Прага вфегда была городом колдунов, алхимиков, то ефть людей, ифкавших вофможнофть транфмутации, облагораживания неблагородных металлов, доведения их до фофтояния благородных, до феребра и фолота. И вот фмотрите, дорогие гофпода, что проифходит. Я, человек, так фкафать, пофтрадавший от природы, дифэйблд, как говорили в фтарину, перфон, имеющий неблагородный недофтаток, бывший в годы моей молодофти предметом нафмешек и флофловия – я чуть было не фкафал «флояфычия», но решил, что это будет дурной каламбур. Так вот, меня берут и транф-му-ти-ру-ют, делают актером, флужащим благородной цели, фнимающимфя в благородном фильме. По-моему, это важно и прекрафно, да, очень важно и очень ферьефно. Я чувфтвую фебя, как Грегор Фамфа, который, так фкафать, вопреки вашему фоотечефтвеннику, профнулфя в один прекрафный день и обнаружил, что он уже не жук, а человек! И я тоже чувфтвую фебя человеком, и я чувфтвую, что я, Евгений Грыфевой, преобрафилфя пофредфтвом магичефкой вофгонки, офущефтвленной роффийфким филиалом фтудии «Хот Цфечь Принцефф» и вфей нашей фъемочной группой. В рефультате, так фкафать, большого труда. Труд – это важнейшая вещь. Я ведь фвоим ученикам вфегда так и говорю: «Беф труда не вытащишь и рыбку иф пруда». И тут я, фовершив, так фкафать, круг, еще раф хочу поблагодарить нашего фамечательного режиффера, уроженца города Петербурга, не менее крафивого, к флову фкафать, чем Прага, хотя и нафываемого в нафмешку над чафтыми наводнениями Феверной Венецией. Да, я хочу поблагодарить гофподина Рукавишникова, а также наших фамечательных операторов, бионифтов и продюфферов – и – лафт, как говорили в фтарину, бат нот лифт – мою прекрафную коллегу по фъемкам, крафавицу Дар. Вфе они вмефте фовершили то фамое алхимичефкое превращение, в котором дух, как и положено, победил инерцию мира и первичная материя, какой был я, превратилафь в благородный и драгоценный, ефли это не флишком выфпренно фвучит, металл. А теперь я хочу еще раф поблагодарить вфех, кто пришел на эту премьеру, и ф удовольфтвием дам интервью, ефли кто-нибудь фахочет, я буду очень рад, и приятного вам ужина и профмотра – фпафибо!
Во время жидких аплодисментов Завьялов держал руки за спиной и с тоской и отвращением смотрел на Евгения, который медленно, кланяясь на каждом шагу, спускался с маленького подиума.
– Гораааазд, – протянул вдумчиво Иржи Дражек, арт-директор студии «Хот Цзечь Принцесс», толстый седой мужик с диковатым пиратским лицом и золотыми перстнями почти на всех пальцах, по виду – странная помесь бандита с джентльменом. – Горааазд, и откуда такой взялся? И не просто горазд – сраму, заметим, не имет – так себя любит. И все они там у них такие, а? Сознательный народ.
– К сожалению, – сказал Волчек, вытягивая шею в сторону фуршетного стола, чтобы поглядеть, как Евгений терзает бесконечным потоком слов забившегося за занавеску маленького журналиста, – к сожалению, не все – но, может, и к счастью, ужас, что такое. – И, ища оправдания за своего нелепого подопечного, быстро спросил: – Но зато как на сете хорош, а?
– Прекрасен, – сказал Иржи убежденно и искренне, – да и не на сете, если честно, – красивый же мужик, вон как девки липнут, у него что – с этой Дар роман или что-то такое?
– Да вроде нет, – сказал Волчек, почему-то ощутив дискомфорт при подобной мысли, – ну вообще вы же знаете, Иржи, – партнеры по площадке, какой роман? – ему было как-то неловко думать, что люди, по долгу службы занимающиеся любовью перед камерой по нескольку часов в день, будут иметь интимные романтические отношения, оставаясь наедине; что-то было неприличное в этой идее.
– Это да, – сказал Иржи (они потихоньку пробирались поближе к столу, и Волчек уже глотал слюну в предвкушении тарталеток – с утра мотался, как взмыленный конь, и это, кажется, первая будет трапеза за день), – а у него там семья, что ли?
– Да, что-то такое. Он жене каждый день звонит, как заведенный, хотя говорил – хочет разводиться, специально уезжает, мол, в Москву, отдохнуть хочет.
– Ну, отдыхает он хорошо, вон все время баб обнимает, то одну, то другую, тоже Кларк Гейбл, понимаешь, мегазвезда.
Ох, подумал Волчек, да пусть хоть всю Прагу переебет, лишь бы снимался и дальше, потому что этот фильм, кажется, принесет студии столько, сколько все «Мармеладки» от первой серии до последней. И с каждой проданной сотни билетов я получу один аз премиальных. Вива, Евгений.
Глава 67
Вон в том углу дебютантки сидят, нервно щебечут и поводят голыми плечами, одна вообще сиськами наружу в разрезе платья – я была такая? Нет, я не была такая. Глория говорила, похлопывая по руке: ты только не волнуйся, девочка, ты только не волнуйся, ты всем нравишься, все хорошо, – а я кивала из уважения к ней и думала: да ясное дело, я всем нравлюсь и все хорошо. Не было зависти, смущения, неловкости, что вот маленькая я да на таком грандиозном мероприятии, как «Голден Пеппер» – наоборот, трогательно было и забавно, потому что уже тогда я чувствовала, как этот мир под меня прогибается, прогибается, прогибается… Нагло, да; но я себя чувствовала – звездой; всегда знала себе цену и никогда, никому ее сбить не удавалось до… до. Но тогда, на первой в моей жизни церемонии такой, я не завидовала никому, ни Мендес, тогда еще здоровой и с обоими глазами, ни Соне Орлофф, ни еще кому там из тогдашних богинь. Мне с ними делить было нечего, потому что я знала – ох, как они еще будут смотреть на меня года через три, как будут… И права была. И когда награждали дебютанток, я встала еще до того, как имя мое назвали, – а что? а кто еще? – и чувствовала себя ровно так, как когда папа на меня в зеркало смотрел. Светло. Пять лет назад.
Злой почему-то сегодня проснулась – и долго не хотела себе объяснять, почему, хотя ясно же все. Такой злой, что хотелось всех злить, – например, идя на церемонию, волосы собрать в пучок, а еще лучше – под платок спрятать. С трудом сдержалась – из-за Глории, скорее, чем из-за каких-то объективных причин; с объективными было – а пошли все!.. Но она бы расстроилась. А мне очень трудно, когда она расстраивается; нехорошо. И дело не в том, конечно, сколько она на мне зарабатывает, а сколько я на ней; и не в том, как она меня чувствует и как я для нее стараюсь. А в том, что как-то все-таки все сложно у нас с ней, непонятно, на самом деле, как; понятно, да, что никаким сдержанным «работник/работодатель» здесь не пахнет, а пахнет тесной девичьей дружбой – но это и не она, конечно. Потому что когда она на меня смотрит, я себя чувствую, как когда папа на меня в зеркало смотрел. И когда я Дэну свои докладики отправляю, я… Вот удивительно все-таки у меня голова устроена: когда я с ней – как будто нет моих докладиков, а когда я докладики пишу – как будто нет ее со мной. В голове возникает такое легкое ощущение, как от ментола: бум – и блеклая зона, бесчувственная, бум – другая.
Смешной мальчик в вестибюле снимает со вспышкой – и все на него косятся, как на редкого зверя; небось, студент журфака, авангардствует со старой камерой. Выпендрежники они все, но легче сразу отделаться – пять минут постоять перед прессой попозировать, жалко, что я злая такая, злая с утра, ужасно, рожу приветливую как трудно делать и хочется на вопросы их огррррызаться собачкой, да чего я такая злая?! – а вот поди ж ты. И особенно злая почему-то, как посмотрю на одного, такого худого в очках… в очках худого… напоминает, что ли, кого? – а, да, он интервью брал у Ву и Алекси про любовь и все такое – и тут меня начинает немедленно и сильно тошнить, и голова, без того с утра болящая, вдруг дает искру, от которой я чуть не подскакиваю, и волосы сразу весят тонну, и в очередной протянутый микрофон я рявкаю с наслаждением: «…чтобы от меня все отъ-е-ба-лись!» И поворачиваюсь, и вижу укоризненную морду Глории: ну как же, мол, тебе не стыдно, дорогая… А мне, наверное, было бы стыдно, если бы не голова. Го-ло-ва.
Вупи с Бо сели в дальнем конце зала, а я туда смотреть не буду, потому что голова, голова, голова, и все равно успеваю увидеть, как Алекси осторожно, когда никто не смотрит, лапу продевает ей под бретельку и тут же убирает, голова, голова, голова. Хорошо, что все началось хоть и можно смотреть на сцену и заниматься делом бессмысленным и бесполезным – гадать о победителях. Гроссу наверняка подложат ту же свинью, что и в прошлом году, – «лучшую режиссуру», а «Голден Пеппер» – это фиг ему, хотя я и не смотрела, что он там в этом году наваял, но говорят, что-то бессмысленное про какие-то этнические проблемы, – словом, форсит, как мальчик. «Открытие года» наверняка заберет Дмитри Уотерс, мальчик с рожками и с красивым морфом – небольшим двойным членом, завитым в козий рог; заберет за участие в «Вальпургиевом шабаше», у нас же снятом, но без меня – хотя фильм, честно скажем, хороший, смешной. «Лучшую актрису» получит Панах с вероятностью 99 процентов – от иранского чилли все в этом году ходуном ходят, говорят, у них за это побивают камнями насмерть, серьезно. Такая система – снялся в одном кино, и, пока монтаж делают, бионы чистят, начинаешь просить политическое убежище, потому что потом поздно будет. А мне ничего не светит – и справедливо, и хватит, натанцевалась. Голова, голова, голова, и Глория берет под локоток, шепчет: «Ты в порядке?» – и я говорю, стараясь челюстями не двигать, потому что голова: «В порядке», – вдруг два ощущения накатывают сразу: чудовищно сильного дежавю («Ты в порядке?» «В порядке», «Ты в порядке?» «В порядке», «Ты в порядке?» «В порядке»…) – и наоборот, как это называется? может, никак и не называется – ощущение, что происходящее с тобой в этот момент происходит в последний раз. Вообще совсем. Не будет больше в твоей жизни Иерусалимского фестиваля. И странным образом голову от этой мысли отпускает немножко, и вдруг с удивлением понимаешь, что тебе здесь – скучно. Просто скучно, элементарно. Сердце не замирает, не разбегаются глаза, и кто что получит – в целом, тоже наплевать. Вот сейчас объявят открытие года; если и правда Дмитри – ну, очень хорошо, Глория будет рада. А я? – а я никак. Маньини выбирается на сцену объявлять победителя – сморщенная обезьянка, звезда BDSM десятилетней давности, рассвета эпохи чилли; как ужасно за десять лет ее смяло и сморщило, говорят, она больна тяжело, но деталей не знаю; в серой лапке зажат золотой перчик. «После долгих совещаний… жюри… решило… назвать… открытием года… мисс Вупи Накамура!»