е ни один банк ни аза и не даст. Исчерпались кредиты.
Если откажут – ну, не знаю. Алекси говорит: уволишься, ты звезда, пойдешь на другую студию. Типа к нам пойдешь, а что? – но знает сам, что к ним – ох, нет у них денег, у них нет денег даже столько платить мне, сколько я сейчас получаю. Алекси говорит: Ву, ну перестань! Надо прийти к Бо и сказать: я звезда, то-се, вы на последнем моем фильме сколько собрали? А я получаю сколько? И кулаком, говорит, по столу – бум! И маленьким своим кулаком бум мне по коленке, я аж подскочила. Разошелся, понимаешь. Нервничает. А я как раз думаю: так нельзя, не надо давить, это не те люди. Я думаю – если им прямо сказать, не нервничая: мы за год скопим на ребеночка, если вы мне немножко накинете, а если нет – нам два года придется собирать, ну что ж такое? A? Может, и согласятся. Я даже готова, например, под чужой вижуал писаться, это еще часов шесть работы в неделю, но я могу. Понятная картина, да? Но все равно нервничаю.
Слава богу, Бо прибежал оттуда, куда бегал. Как они все-таки иногда похожи с Алекси, только Бо как-то побольше – ну и постарше, да. И без шкурки. И с другими глазами. И вообще совершенно не похож. Но похож при этом удивительно. Хоть и не похож совсем. Почему-то из-за этого я еще сильнее нервничаю.
– Про что, детка, ты со мной говорить хотела? Пойдем сядем.
В кабинете у человека, снимающего порно с зоусами, висят сотни фотографий кроликов. Мне страшно подумать, что это значит.
Смотрит на меня пристально и усмехается вдруг:
– Ты, наверное, прибавки хотела просить?
Ну вот что скажешь тут? Что я зря нервничаю?
– A ты почем знаешь?
– А у тебя глаза денежные. Когда человек хочет денег просить – у него делаются денежные глаза. Да не отводи ты глаза! Ну, денежные. Все равно красивые.
– Спасибо.
– Ну, изложи мне.
Прямо-непрямо? Прямо.
– Бо, я нервничаю, но я прямо скажу, хорошо? Мы хотим ребеночка заводить естественным путем.
Не изображает никакого удивления – или, наоборот, спокойствие изображает. Даже одобрение изображает, кивает вон. Я даже начинаю чуть-чуть меньше нервничать.
– Я хочу просить прибавки. Если дашь – мы с Алекси за год накопим, а если нет – ну, нам почти два. А два все-таки – ох…
– Ну, во-первых, поздравляю вас обоих с прекрасным решением, дай бог, все удастся. И сколько прибавки?
На счет три: раз, два…
– Тридцать процентов.
Зачем я сказала «тридцать»???
Молчит, смотрит на меня. Скажи же мне что-нибудь, зараза, ну!
– Бо, я подумала, что у меня все-таки уже имя какое-никакое, вон на свадьбе что было; ты не обратил внимания, а у меня один фотограф даже цветочек на память попросил и говорит: «Всю жизнь хотел котом быть…» Короче, есть имя кое-какое, и вон как прекрасно «Дженни в цирке» пошла, я никогда, ты знаешь, не просила, хотя уже полтора года… Может, можно? Ну, то есть если нельзя – ты скажи, это окей, сейчас рынок и все такое, но нам бы хотелось очень, потому что…
– Послушай, у меня есть другой план.
Ой.
– Пойми, дорогая, одну вещь: ты права и не права. У тебя есть имя, очень хорошее, и актриса ты прекрасная, и вообще хорошая девочка, я очень доволен тобой все эти полтора года, ты молодец. Но тебе сейчас кажется, что впереди все – звездный путь. А на самом деле я тебе объясню кое-что: на этом рынке нашем динамика страшная. Тебе имя Астрид Линдгрен говорит что-нибудь?
– Нет.
– О! А три года назад на всех обложках была, красотка, натуралка, как ты, такая, знаешь, белая девочка… Снималась у Сандрика, ты знаешь, о ком я, мы дружим уже сколько лет… Ты думаешь, произошло что? Ни-че-го. Просто – динамика, все любят новые попки, пришли, понимаешь, всякие Вупи Накамура, потеснили стареньких. Быстро все. Это подружка твоя Фелли Ковальски пять лет уже цветет – так ей сам бог велел, это мы понимаем, и специфика у нее популярная, это тоже важно. А зоусы, детка, такое дело – сегодня модно, завтра – фиг, и ты не стала играть хуже, и я не стал продюсировать хуже, и Рафик не стал хуже снимать – а тиражи бум! – и на полу.
…Иди ты со своими сказками. Где мне теперь деньги брать, ты мне скажи? У меня вон сердце «бум!», а ты вещаешь. У Фельки нельзя просить – у нее же нет ничего, все просаживает, вчера звонит: заберите у меня диванчик. Это почему? – a я новый купила, по вэвэ увидела – и – ох, ну такооой хорошенький! У мамы просить тоже никак – она хочет после пенсии слетать в Нью-Баден на год, один перелет двадцать тысяч, плюс в ее возрасте три месяца подготовки к лунному климату, плюс полгода там – все и уйдет, что накоплено, еще мне надо помнить, что ей будет на пенсию трудно жить… Ну, справимся. Но с ребенком что делать? Просить маму ссуду взять? Ну только же не вомбинг! Но тогда – два года?..
– …тебя пиарить. Едва ли не ежедневно. И ты помни: я не могу класть деньги на пиар в таких количествах, мне неоткуда будет тебе зарплату брать, что без прибавки, что с прибавкой. Поэтому: ты должна сама давать поводы. Сама себя пиарить, поводы давать, понимаешь? Вот смотри: «Пеппер» был – прекрасный пиар, свадьба твоя, как ты правильно заметила, была прекрасный пиар, надо не тянуть со следующим поводом, все время что-то делать.
При чем тут сейчас пиар?
– …так: я тебе даю ссуду неофициально, не через фирму, потому что иначе тебе налоги и все такое, и вы делаете ребеночка – ну, когда захотите и как получится, я не специалист, но тебе же еще какой-то срок там, да? – дестерилизация, и я читал, вообще может получиться не сразу? – ну, в общем, делаете, как получится. А отдавать мне будете потихоньку, по пятерке в месяц – потянете вы? Я думаю, если да – то всем будет хорошо, вам не ждать, а мне выгода просто – ты прости, что я так прямо, но ты же понимаешь; мне выгода, что пиар, Вупи Накамура беременна, все такое, – если ты, конечно, не против, потому что мне не только хочется вам помочь, мне хочется держать тебя на плаву – и так самому себе тоже помогать держаться на плаву, а как же. Короче: я бы дал двести тысяч, вы бы возвращали со следующего месяца по пятерке и ты бы согласилась а) на пиар, что беременна, – если, дай бог и как только, конечно, и б) сниматься беременной. Осторожно, конечно, и не дай бог противопоказания – я не знаю, такое бывает? – но очень бы хорошо. Сначала просто чтобы тебя на площадке не терять – а потом уже с животом, потому что было бы прекрасно. Ты же знаешь, сейчас под беременных только морфируются. И так все это редко. А мы бы много сделали, и тиражи бы прекрасные были, и все такое. И тогда, я думаю, вы бы могли даже не двести отдавать, а, скажем, девяносто. Я бы дал двести, а вы бы возвращали девяносто. Остальное окупим. Дестерилизация, подготовка, беременность… может, как родишь – уже без долгов будешь, деньги-то на ребенка нужны, правда? Ну, как тебе?
Не-ве-ро-ят-но.
Глава 71
«Надо полагать, это самое бессмысленное письмо в моей жизни. Я сохраню его в файлик отдельный, аккуратно так, потому что у этого письма нет ни адреса, ни адресата; даже имя, которым я сейчас тебя назову, больше не существует; но я понимаю сейчас, что обязан написать тебе, потому что ты была со мной, когда мне было очень плохо; если теперь, когда мне хорошо, я не расскажу об этом тебе, все будет как-то совсем некрасиво. Поэтому я все-таки пишу тебе письмо – как если бы, скажем, у твоего комма испортился экран и мы не можем поговорить по-человечески, и я вынужден писать тебе письма, как много лет назад, в дни нашей студенческой юности, когда ты уезжала к родителям, а я оставался в городе и писал тебе письма, неизменно начинавшиеся со слов –
Маленькая Кшися!
Как твои дела?
Так вот:
Маленькая Кшися!
Как твои дела?
Я сейчас дома, по вэвэ бегают Саманта Джерроб и Гиллом Ней, я вообще в последнее время обрел вкус к кино и теперь стараюсь заполнять дырки в образовании, иногда – по два фильма за вечер. Потрясающе: когда много смотришь, начинаешь чувствовать какие-то общие вещи, линии, какие-то ссылки, какую-то цельную жизнь мира кино. На работе, в отличии от всей этой прекрасной феерии, я вижу только собственный кабинет, зато дома меня окружают красивые новые вещи на месте тех, которые принадлежали Руди. Кстати, Руди принадлежала наша кофеварка, и пришлось купить новую. Машина – зверь. Я в порядке. Еще не настолько, чтобы шляться по ночным клубам в поисках правильного мальчика, с которым можно будет начать жизнь сначала, но уже достаточно, чтобы думать о правильном мальчике с удовольствием. К сожалению, маленькая Кшися, я знаю, что правильные мальчики не водятся в ночных клубах. Они встречаются тебе так: идешь по парку, вернее, бежишь по парку больницы, потому что маме только что удалили аппендикс, – и буквально сбиваешь с ног молоденького практиканта с такими прекрасными синими глазами, и даже не извиняешься, а спрашиваешь, где палата, и он помогает тебе найтись, а потом пьет с тобой мерзкий больничный кофе, а потом живет с тобой семь лет, а потом встает и уходит. Вот сейчас, в данный момент, я торжественно клянусь тебе и себе, маленькая Кшися: это мое последнее воспоминание о Руди. Руди кончился. Началась жизнь. Собственно, и за этим я тебе тоже пишу. Я ставлю точку на Руди. Это не волевое решение, понимаешь? Я действительно так чувствую. Я чувствую себя освобожденным. Господи, какое счастье, что больше не будет ночных шатаний, когда я ехал умом, не зная, где он и с кем он, больше не будет его истерик, если домой опаздывал я, больше не будет бесконечных и бесполезных разговоров… Кши, я не знаю, может, я обманываю себя, мне сначала было так плохо, но сейчас я начинаю понимать, что с уходом Руди с моих плеч упал огромный, тяжеленный чугунный крест – и, кажется, я… Счастлив. И я хочу, чтобы ты об этом знала. Потому что без тебя я бы не победил.
Теперь про работу. Про работу все сложно. Я до сих пор не могу понять, как отношусь к тому, что делает Каэтан. Возможно, так даже лучше: у него везде появляются свои люди. Но мне все равно противно, если честно. Я начинаю сомневаться в непогрешимости коллег в целом. Кощунственно прозвучит, но откуда мне знать – может, и Скиннер не безгрешен? Почему мы почти бездействуем? Почему занимаемся только поисками мифического снаффа, которого – я уже знаю на сто процентов, у меня нет сомнений! – которого безусловно нет! Есть, может, какие-то реальные съемки с детьми, как в твоем злосчастном деле, но они все без вреда и по согласию, а я никогда не видел то, что мы ищем, нет никаких убийств и никакой расчлененки, и если это понимаю даже я, то как этого может не понимать Скиннер, который знает в пятьсот раз больше и служит в отделе на восемь лет дольше меня?! Я искренне надеюсь, что чего-нибудь изменится, Кши, потому что мне уже противно и невыносимо тут оставаться, и если мы по-прежнему будем бездействовать, я не смогу дальше оставаться тут, я просто не смогу переливать из пустого в порожнее. Буду требовать другой должности. Другого отдела, может. Вот клянусь.