— Я попрошу не издеваться над офицером! — повысил было голос полковник, но мгновенно сник: рука Сорокина скользнула за финским ножом.
— Куда вы ехали, доблестный офицер? — спросил Сорокин.
— На именины к генералу Рюбенкройцу, командиру двадцать четвертого пехотного корпуса.
— Там вас кто-нибудь знает?
— Нет, я никогда не бывал в штабе Рюбенкройца.
— Где приглашения?
— В бумажнике. На троих.
— Хорошо. — Сорокин хлопнул по карману ладонью. — Сворачивай в лес, Пушкарь.
— Господин… Товарищ… — пленный умоляюще сложил на груди руки. — У меня во Владикавказе семья.
— Поздновато вспомнили, — заметил Сорокин. — Вылезайте!
Из-за дуба долетали обрывки фраз:
— Корпус Рюбенкройца пока в резерве… Гудериан срочно улетел в Берлин… Не дать Советам переступить Вислу… Всеми силами…
Словно переломленная сухая хворостина, треснул выстрел.
— Теперь нам персонально, — сказал Сорокин, садясь в машину, — придется поздравлять генерала Рюбенкройца. А там посмотрим…
Пока у переезда через железнодорожное полотно оберлейтенант с полным ртом золотых коронок рассматривал пригласительные карточки, рука Сорокина лежала на кобуре. Гитлеровец возвратил документы, отдал честь и поднял шлагбаум.
Пушкарь нажал на педаль, машина проскочила переезд и помчалась дальше.
У контрольного поста на западной окраине села Свенцица, где в богатом панском имении располагался штаб корпуса, пришлось задержаться. Поджарый гауптман с напускной важностью унес документы в свежевыкрашенный павильончик. Через открытое окно Сорокин видел, как немец сверил фамилии, указанные в приглашении, с длинным списком, сделал на нем пометку, куда-то позвонил по телефону. Предусмотрительный Пушкарь легонько сдал машину назад, чтобы удобнее было развернуться. Но этого не потребовалось. Гауптмап вернулся с документами и махнул рукой: путь свободен…
«Власовских» офицеров представили тучному генералу с дорогим перстнем на среднем пальце правой руки. Покровительственно улыбаясь, он велел устроить их пока в кирпичном доме рядом со штабом. Очевидно, до войны тут жили учителя: в комнатах сохранились этажерки, сплошь заставленные книгами на польском и немецком языках, стеллажи и даже письменный стол. В одном из ящиков Сорокин обнаружил кипу ученических тетрадей. «А в селе не видать ни одного мальчишки», — с грустью подумал он и выглянул в окно.
По двору прохаживался обер-ефрейтор с автоматом на груди. Его присутствие Сорокину не понравилось, и он вышел на крыльцо вроде подышать свежим воздухом. Часовой приблизился и на ломаном русском языке спросил, что господину полковнику угодно.
— Просто хочу погулять в саду, — сквозь зубы процедил Сорокин.
У клумбы с настурцией «полковник» сделал вид, будто любуется цветами, нагнулся, чтобы сорвать темно-пурпурный граммофончик и незаметно оглянулся. Часовой следовал за ним. «Неужели мы опростоволосились? В чем? Когда?» Жар ударил в голову: стало страшно не за себя — за товарищей. И задание не выполнено…
Сорокин отворил калитку, шагнул к яблоне. Часовой остановился у изгороди и добродушие улыбнулся. «Черт их, этих фрицев, разберет: они даже расстреливают с улыбкой…» — обозлился Сорокин. Чтобы сразу положить конец всем сомнениям, он повернулся и пошел прямо на обер-ефрейтора.
— Послушай, парень… Моему лейтенанту надо сходить на другую улицу за утюгом. После дороги хотим кое-что погладить…
— Зачем куда-то ходить? — удивился немец. — Электроутюг в шкаф на кухня. Полотняная прокладка там же. Я сейчас присылать Курта, и он все сделай, — немец откозырял и торопливо направился к сараю.
«Значит, и на улицу выйти нельзя. Подозревают… Или просто — охрана? Как бы там ни было, одежду надо приводить в порядок…»
Распорядитель вечера — приятный, внимательный майор — посадил офицеров «русской освободительной армии» в разных местах. Спутники «полковника» очутились в конце стола. Рядом с раскрасневшимся Сорокиным покряхтывал довольный оберст Ран — командующий артиллерией корпуса.
Любуясь хрустальной люстрой под лепным потолком, Сорокин прислушивался к разноголосому шуму и старался запомнить все, что его интересовало.
Но вот зал утих.
Именинник в парадной форме, при всех регалиях, провозгласил первый тост:
— За величайшего философа и полководца, за нашего любимого фюрера!..
Все встали.
— Хайль Гитлер! — торжественно произнес генерал Рюбенкройц.
— Хайль! Хайль! Хайль! — трижды прозвучало под сводами зала.
Выпив, принялись деловито закусывать.
Потом генерал Брауде, командир 27-й пехотной дивизии, поправляя очки и часто мигая слезящимися глазами, предложил выпить за здоровье именинника.
— Долгих лет жизни вам, генерал.
После второй рюмки оберст Ран, оказавшийся на удивление общительным собеседником, на сносном русском языке поинтересовался у власовского «коллеги», каков боевой дух у преданных ему солдат, где в настоящее время семья «полковника».
Разговорились. Сорокин отвечал охотно, то и дело подкладывая Рапу лучшие куски мяса.
Выпили за фатерланд, и любознательный Ран вдруг спросил:
— А почему полковник Бекетов не прибыл поздравить генерала?
О полковнике Бекетове Сорокин не имел ни малейшего представления. Тщательно прожевывая кусок ветчины, он обдумывал ответ и все-таки нашелся:
— Накануне нашего отъезда у Бекетова начался сердечный приступ.
— Сердечный? — переспросил оберст. — Бедняга… К печени да еще и сердце… Ничего, после войны все лучшие санатории мира будут к нашим услугам…
«Держи карман шире!» — подумал Сорокин. Наполнив рюмки, он сразу перевел разговор на другую тему.
— Что слышно, герр офицер, о новом секретном оружии фюрера?
— О! — Ран высоко поднял рюмку. — Через полгода советы, янки и англичане будут ползать перед Адольфом Гитлером на коленях!
— Выходит, столь велика эффективность новинки?
— Не то слово, полковник. Наше оружие любую взрывчатку превзойдет в тысячу раз. Или… больше!
— Истинное чудо! — воскликнул Сорокин. — После такого открытия немецких химиков следует носить на руках.
— Почему химиков? — недовольно скривился Ран. — Этим, — он замысловато повертел указательным пальцем, — занимается мой племянник. А он — физик.
Сорокин взял бутылку вина «Райнриттер», наполнил рюмку соседа, налил себе.
— Тогда, господин оберет, выпьем за физиков.
— Гут!
Они одновременно опустошили рюмки, взяли по кусочку голландского сыра.
— Прошу извинить, — сказал Ран. — На рассвете мне надо на передовую, поближе к линии фронта. Как это по-русски — на рекогносцировку… Скоро бои… А еще надо узнать пароль и пропуск.
Потом он встал и подошел к майору — распорядителю вечера. Чокнулись, выпили, о чем-то пошептались, и Ран, изрядно покачиваясь, вернулся на свое место. Садясь, он едва слышно пробормотал: «Зигфрид — Дейчланд».
Сорокин в это время пристально смотрел на своих товарищей.
Оркестр грянул вальс. Именинник пригласил молодую немку с колючим, весьма неприятным взглядом.
— Кто эта избранница генерала? Охотно повальсировал бы с ней, — подмигнул Сорокин.
— Не советую, — доверительно шепнул Ран. — Это дочь видного гестаповца. Работает в Аушвицком концлагере.
— А та другая, с высокой прической?
— Любовница генерала Вюнша…
Сорокин извинился и, приосанясь, пошел к немке.
Кружась, он старался держаться поближе к Рюбенкройцу.
Генерал, с умилением глядя на длинную шею своей партнерши, рассказывал ей о родном Мюнстере.
— Очень милый город. Главная его достопримечательность — вечный трубач, — он вдруг прослезился. — Его слышал мой прадед, дед, отец и я. Представьте себе… Вот уже в течение нескольких веков на башне церкви св. Ламберти по винтовой лестнице в двести девяносто две ступени поднимается трубач. И, как в старое доброе время, трубит с десяти часов вечера до семи утра. Каждый час… Трубный зов моей молодости…
После третьего танца пот с генерала катился в три ручья. Именинник, ссылаясь на преклонный возраст, деликатно извинился и ушел отдыхать.
Гости стали разъезжаться.
В комнате, отведенной для власовских офицеров, загорелся синий ночник.
Кровати уже были постелены. На пружинящих матрацах, под мягким одеялом из верблюжьей шерсти сейчас было бы в самый раз спать по-барски, но Сорокин долго ворочался… Сказать друзьям о своем замысле вслух он не решался: вдруг в стенах магнитофон?
Он подошел к Грицюте, сел у него в ногах. Кивнув в сторону генеральской опочивальни, Сорокин обеими руками схватил что-то воображаемое, забросил на плечо и вроде понес.
Пушкарь приподнялся в своей кровати.
— Машину, — едва слышно шепнул ему Сорокин и, подмигнув Грицюте, добавил: — Тамаду и адъютанта, — он зажал рукой рот.
В коридоре замерли шаркающие шаги…
Сорокин стал быстро одеваться. «Такой случай представляется один раз в сто лет… Пароль и пропуск известны… Лучший пропуск — генерал в машине. Подвыпил… Едет проветриться… Либо в первый эшелон…»
По лицам вернувшихся друзей он понял, что все готово.
Генерал кряхтел, ворочался с боку на бок, отбивался руками, но Сорокин все-таки разбудил его.
— Прилетел из Берлина фельдмаршал Гудериан, — сказал «полковник» многозначительно. — И сразу же выехал в ваш корпус. Только что позвонили…
Огорошенный нежданной новостью, Рюбенкройц вытаращил глаза.
— Одежду! Где вестовой? Где адъютант?
— Оба пьяны, господин генерал!
— Надо встретить… — бормотал Рюбенкройц, натягивая брюки. — Гудериан любит это… Машину!
Сорокин застегнул генеральский мундир, подал фуражку. «Майор» подхватил Рюбенкройца под руку. Опи вышли в коридор, миновали фойе. «Риска много! — волновался Сорокин. — Дежурного нечистый может принести… Или Рюбенкройц спросит у часового… Быть беде!» Не колеблясь, «полковник» ударил Рюбенкройца ребром ладони по сонной артерии. Грузное тело обвисло. Офицеры подхватили его и, придерживая за поясницу, вышли во двор.