На поляну вышел долгожданный Чурбаков, опустил на землю два огромнейших тюка. Кашевар по привычке кашлянул и, ничего не понимая, посмотрел на своего помощника:
— Что случилось? Откуда эти вояки?
— Сами пришли. В плен хотят, товарищ ефрейтор.
— Значит, дела швах, если они уже детям в плен сдаются.
Чурбаков подошел к непрошеным «гостям» и жестом приказал им подняться. Затем он посмотрел на карманы пленных и строго сказал:
— Zeigen![19]
Немцы сразу поняли, что от них требуют, и вынули свои солдатские книжки. Чурбаков важно полистал замасленные страницы, неторопливо спрятал документы в карман.
— Что мы будем делать с пленными, товарищ гвардии ефрейтор? — поинтересовался Алеша.
— Сначала накормим, потом свяжем. Так будет спокойнее. А когда придут за обедом ребята, я им скажу, что ты привел троих «языков». Пускай посмотрят, какой герой пропадает возле кухни!
Не изгладился из мальчишеской памяти и еще один апрельский день, когда солдаты генерала Бакланова, сломив отчаянный натиск гитлеровцев, ворвались на центральные улицы Берлина. Это доброе известие принес Туркин.
Возбужденный недавним жарким боем, весь в молу, саже и какой-то оранжевой краске, разведчик прежде всего жадно припал к ведру с водой. В перерывах между глотками он старался что-то сказать, но вместо слов слышалось невнятное клокотание.
Наконец Туркин утерся изорванным рукавом маскировочного костюма, отдышался и сообщил, что наши уже вышли на Вильгельмштрассе. Из шестиэтажного дома, занятого ротой, хорошо было видно имперскую канцелярию.
— На улицах — ад сущий. Стреляют чуть ли не из каждого окна. Вчера возле Ангальтского вокзала отравилось четверо танкистов. Из бригады полковника Тарасова. Выскочили из танков, забежали в здание. А на столе — колбаса… Ребята не ели двое суток… Ну и все… Тогда наш командир роты запретил «дармовую еду». Лейтенант приказал дождаться темноты и принести во что бы то ни стало еды. Да и воды захватить не помешает: водопровод в этом районе Берлина поврежден.
Когда предвечерние сумерки окутали мрачное предместье города, Туркин, Чурбаков и Алеша с термосами и хлебом в вещмешке двинулись в путь. Три едва заметные фигуры долго петляли узкими средневековыми уличками, обошли вдоль зданий пустынную площадь, пересекли скверик и остановились отдохнуть в подъезде пустого продовольственного магазина.
— Теперь надо быть особенно осторожным, — тихо предупредил Туркин, — здесь в меня стреляли. Пойдем гуськом, один за другим. Интервал — пятьдесят метров. Алеша пойдет последним. Отдыхать можно только в подъездах. Видите вон то пылающее здание? За ним будет трехэтажное, а в соседнем — лейтенант с ребятами. Ну, пошли.
Поправив термос, Туркин быстро побежал к зданию с облупленными львиными мордами на фасадах. Когда до подъезда осталось рукой подать, словно с неба раздался выстрел. Разведчик упал. Чурбаков пустил по окнам длинную автоматную очередь. Ее отзвук исчез за толстыми стенами, а на асфальт со звоном посыпалось битое стекло. И снова наступила тревожная тишина. Кашевар снял термос, бросился к товарищу. Алеша невольно взглянул на последний этаж здания. В ближайшем к углу окне появился обмотанный тряпьем обрубок. Мальчик узнал ствол снайперской винтовки, хотел предупредительно крикнуть. Выстрел опередил его. Чурбаков медленно опустился на колени рядом с неподвижным Туркиным.
— Алеша, назад! — из последних сил выкрикнул кашевар и уткнулся головой в мостовую.
Пораженный случившимся несчастьем, мальчик не мог двинуться с места. Острая боль пронзила сердце, защекотала веки… «Почему назад? — вдруг дошла до него последняя фраза Чурбакова. — Ведь разведчики вторые сутки голодные… Но как поднять термос и вещмешок с хлебом?.. А как поступили бы на моем месте Сорокин или Спиридонов? Как действовал бы сейчас гвардии лейтенант?.. Нот, только туда, в здание…»
Алеша освободился от тяжелого вещмешка, взял автомат в правую руку и попятился к скверу. За кустами жасмина прокрался на другую сторону сквера, пересек затемненную улицу. Через подъезд Алеша проник в какой-то двор. Перебравшись через забор, мальчик оказался у черного входа здания с львиными мордами. Мелкомелко застучали зубы. Алеша крепко прижал кулаком подбородок. Нащупав в кармане электрический фонарик, он ступил на крутые порожки. Старался идти бесшумно, но шаги гулко отдавались в ушах. Тогда мальчик стянул сапоги, немного подумав, снял портянки. Двигался невероятно длинным коридором четвертого этажа тихо, на цыпочках, а ему казалось, что весь дом ходит ходуном…
Дверь угловой комнаты была открыта. В окне клубилось воспаленное небо. Пламя сновало на черных чердаках зданий вокруг рейхстага. На багрово-красном фоне берлинского зарева зловеще чернела фигура вражеского снайпера — он склонился на подоконник, высматривая новую жертву. Неожиданно гитлеровец услышал тяжелое дыхание и обернулся. Алеша выстрелил первым…
Весть о капитуляции фашистской Германии застала дивизию Бакланова на подступах к Праге. В районе чешской столицы отчаянно сопротивлялось гитлеровское соединение во главе с фельдмаршалом Шернером. Поэтому-то лица советских воинов были серьезны и сосредоточенны: кого-то из них, возможно, подстерегала невидимая смерть — последний выстрел войны был еще впереди…
Выбрав удобный момент во время марша, Алеша обратился к командиру роты, который не спускал с него глаз:
— Товарищ гвардии лейтенант! Разрешите мне завтра быть на наблюдательном пункте. Ведь уже последние дни… Хотя бы один раз посмотреть…
— Это не развлечение, не игрушки! — возразил Добриченко.
Мальчик покраснел, часто заморгал. Лейтенанту стало жаль Алешу. Два года переносил он вместе со взрослыми фронтовые трудности, прошел с дивизией от Курска до золотой Праги, спал на снегу, грыз мерзлые сухари… Нет, Добриченко не мог ему отказать.
— Согласен! Только от меня ни на шаг. Понял?
На рассвете девятого мая в окопе наблюдательного пункта рядом с командиром роты стоял маленький солдат. В бинокль ему был виден старинный город на зеленых холмах. Прагу окутала лиловатая дрожащая дымка. Одно крыло ее украшали стройные башни готических храмов, другое она окунула в тихие воды красавицы Влтавы. В центре города и в его предместьях не утихала беспорядочная стрельба.
Алеша опустил бинокль и посмотрел направо. Там, в долине за селом Тугомержице, подпирали майское небо стволы тяжелой артиллерии. Но грозные залпы не прозвучали: на одном из самых высоких зданий фашисты подняли сшитый из четырех простыней белый флаг. Утро стояло погожее, безветренное, и флаг бессильно качался на неуклюжем древке…
Улыбающийся седой генерал горячо поздравил присутствующих:
— С победой, солдаты Отчизны!
Высоко в небо взлетели ракеты, стихийно гремели салюты, слышались взаимные поздравления, многоголосые остроумные шутки. Весенняя бурная радость вновь возродилась и вернулась к людям.
А на склоне высотки, обхватив руками колени, сидел сержант Николай Спиридонов. Его угловатые плечи неестественно вздрагивали. Разведчик со шрамами от двенадцати ранений, Герой Советского Союза то счастливо улыбался, то плакал, как ребенок, горько и безутешно.
— Посмотрите, товарищ гвардии лейтенант… — Алеша повернул голову к Спиридонову. — Победа, а он плачет…
Добриченко слегка прикрыл мальчику рот шершавой ладонью. Он хорошо знал, какую невероятную тяжесть вынесли на себе эти худощавые солдатские плечи, каким испытаниям подверглось это сердце за четыре немыслимых года.
И вдруг наступила такая тишина, что стало слышно, как наливается живительным соком молодая пшеница, а в безоблачном небе снова играет на золотых цимбалах жаворонок…
РОЗЫ ИЗ БОЛГАРИИ
По гранитной набережной Шпрее широко шагал седой, но еще моложавый мужчина с кожаным дорожным саквояжем в руке. Четыре ряда орденских колодок свидетельствовали о том, что приезжий — бывший фронтовик, а уверенная, быстрая походка говорила первым утренним пешеходам, что он хорошо знает этот типичный немецкий городок с зелеными газонами и аккуратными скверами.
Четверть века тому назад он был не доцентом, заведующим кафедрой в институте иностранных языков, а старшим сержантом в дивизии Бакланова. Именно здесь, возле ажурного моста, разведчик Сорокин снял гитлеровского сапера, который уже подключал шнур к подрывной машинке. Мост уцелел, и стремительные танки полковника Тарасова благополучно прогрохотали над речкой, вспененной снарядами. В городе уже зеленели вязы, липы… И грохотал бой… И умирать никому не хотелось…
Сегодня — тоже весна, расцветает двадцать пятый послевоенный май. На четвертом этаже нового здания, облицованного светлой керамикой, кто-то вдохновенно играл на рояле знакомую мелодию: «Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат…» Май, май — пора соловьиных трелей! Неутомимые певцы в сереньких пиджачках сейчас распевают почти на всей планете… Французский ресиньоль тревожит пылкие сердца на Елисейских полях, английский найтингейл заливается в Гайд-парке, немецкий нахтигаль высвистывает на сто ладов в Трептове, возле известного всему миру памятника. А их пернатые друзья в России славят весну в краю Федора Чуйкова…
Пианист оборвал мелодию на высокой ноте, по тюлевым занавескам пробежала печальная волна. Сорокин вспомнил цель своего приезда, вздохнул и свернул направо — к скверу.
Асфальтированная дорожка привела его к надгробной плите, покоящейся в тени под вязом. Чья-то заботливая рука убрала могилу и посадила вокруг темно-красные розы… Перед гранитной плитой, склонив на грудь голову, стоял рослый юноша. Светлые волосы едва шевелил ветерок. Руки были сложены за спиной, длинные и тонкие пальцы время от времени сжимались. «Ранний посетитель, — сдерживая шаги, удивился Сорокин. — Видать, из местных…»
От незнакомца повеяло запахом карболки. Врач или аптекарь?
Сорокин прошел мимо, пересек вымощенную камнем улицу, купил в киоске свежий номер «Neues Deutschland». Автор небольшой статьи писал, что берлинские студенты очень довольны содержательными лекциями советского ученого Владимира Ивановича Сорокина.