Пробежав глазами газету, Сорокин сложил ее вчетверо и посмотрел на сквер. Отсюда был хорошо виден сосредоточенный и строгий профиль немца: бугристый лоб, ровный нос, большой волевой рот. «Сильный характер, — подумал Сорокин. — Такого сумасшедшие маньяки не погнали бы в окопы. Интересно познакомиться!»
Владимир Иванович решительно направился к могиле.
— Доброе утро! — произнес он по-немецки.
На приветствие юноша ответил сдержанно, однако, заметив на груди незнакомого человека орденские ленточки, добродушно улыбнулся:
— Если не ошибаюсь, вы из Советского Союза?
— Так точно, из Ленинграда.
— О, великолепный город! Мечтаю побывать в ваших чудесных клиниках. Там есть чему поучиться!
— Пожалуйста, ленинградцы — гостеприимный народ. Вы, по-видимому, врач?
— Здешний хирург…
— Извините за неделикатность, — произнес Сорокин, — но мне показалось, что эта могила для вас небезразлична.
Собеседник Владимира Ивановича глубоко вздохнул:
— Как вам объяснить? Я был тогда еще очень маленьким. Отец умер от ранения под Москвой. После его гибели мать устроилась работать ткачихой. Здесь у нас есть фабрика, — немец показал рукой вдоль набережной. — Однажды утром налетели американские бомбардировщики. Очевидцы говорили, что их было около ста… Бомба разворотила наш двор. Мать развешивала выстиранное белье… Меня, четырехлетнего сироту, забрала соседка, фрау Рунгарт.
А в апреле сорок пятого года на востоке загремела артиллерия. На правом берегу Шпрее появились русские танки. Фрау Рунгарт заперла меня в комнате и куда-то убежала. Наш дом загорелся. Пламя ворвалось через форточку, охватило штору, перекинулось на ковер. Я испугался, плакал, звал на помощь… И она, представьте себе, пришла. Вынес меня из огня советский сержант. А сам погиб… Там за углом… Гестаповец его убил… Подло, из засады…
Сорокин едва устоял на ногах: память перенесла его на двадцать пять лет назад… Руки Щербакова, сжимая автомат, побелели от ногтей до запястья… На обескровленном лице Сомова выступили крупные желваки… Шепчет слова прощания Спиридонов, и губы его по-детски вздрагивают… А он, Сорокин, все еще не веря, бросает первую горсть чужой, ненавистной земли в могилу друга… Потом Сорокин разыскал в Гроссенхайне Мариэтту Лид, тетю спасенного Чуйковым мальчика, отдал ей маленького Эриха…
Очевидно, Сорокин побледнел. Юноша быстро достал из внутреннего кармана пластмассовую коробочку.
— Сердце? Вот валидол.
— Благодарю, не надо…
— Вы… — коробочка в руке задрожала. — Вы знали его?
— Да. Служили в одной роте.
— Скажите, каким он был?
— Настоящим…
Немец повернулся к надгробию, надпись расплылась перед его глазами.
— Ну, брат… Хирургу не годится, — Сорокин крепко сжал его локоть. — Что же было дальше?
— В пятидесятом году из Берлина приезжал друг моего отца Карл Гиммель. Ему пришлось побывать в лагере для военнопленных на Урале. Однажды, возвращаясь с работы, он встретил девочку. Малютку с печальными черными глазами и морщинистыми, как у старухи, руками… Оказалось, что это Наташа — дочь Федора Чуйкова, — врач помолчал немного и вдруг спросил: — Как узнать ее адрес?
— Это я сделаю в Ленинграде. Между прочим, Наташа окончила Свердловский нефтяной институт, этим летом будет работать в Сибири. Ее сейсмическая партия разыскивает залежи нефти и газа…
— Расскажите, пожалуйста, о ней все, что знаете.
— Видите ли, я больше интересовался жизнью Наташи, когда она была еще школьницей, потом — студенткой, — произнес Сорокин. — Как филолог, я помогал ей в изучении иностранных языков, в частности немецкого и французского. А теперь Наташа — самостоятельный человек и не нуждается в моей опеке.
— Значит, она — инженер-нефтяник, — Эрих Лид задумался и тихо добавил: — А я вот врач, неудачник…
— Почему неудачник? Неужели вы не любите свою специальность?
Глаза Эриха вспыхнули.
— Наоборот, очень люблю! Хотя с детства видел и пережил много смертей. Дедушка, отец, мать… он, — Эрих посмотрел на могилу. — Захотелось стать хирургом, помогать людям. Уже пятый год за операционным столом… Иногда случается непоправимое… Вот и несу сюда свои неудачи. Нередко прихожу к нему и перед новыми операциями. Сегодня — сложная, впервые на сердце. Страшновато…
— Это хорошо… — Сорокин помолчал. — А кто за розами ухаживает?
— Жена моя! Выписала их из Болгарии. Какие-то особенные, пахучие.
— Низко кланяйтесь ей!
— Спасибо. — Лид застегнул пиджак. — Извините, пожалуйста. В клинике уже ждут, я должен идти, — промолвил он. — Очень прошу заглянуть к нам вечером. Набережная, 14, квартира 9. Вот обрадуется Ингрид!
Владимир Иванович вынул из бумажника билет на экспресс Берлин — Москва.
— К сожалению, не смогу. Но я рад, что познакомился с тобой… во второй раз. И Чуйков радовался бы… — Сорокин написал в блокноте свой адрес и вырвал лист. — Непременно приезжай, Эрих. А теперь — иди!
По русскому обычаю они трижды поцеловались.
ДЛЯ БУДУЩЕГО
Ели дружно, ладно, как здоровые люди, на морозе отработавшие смену. Лицо Сомова, дубленное колючими сибирскими ветрами, оставалось привычно серьезным, а большие серые глаза светились радостью. Белобрысый чубатый парень, которого Сомов представил: «Наш Николай», следил за каждым движением Гули.
Мария Федоровна, подкладывая мужчинам горячие пельмени, подробно рассказывала о здешнем житье-бытье.
— В сказках у молочных рек берега были кисельные, а у нашего Енисея — там, подле Карлова створа, — хозяйка указала в сторону книжного шкафа, — берега мраморные. Целый мраморный хребет рекой надвое рассечен, да так. что на несколько километров вглубь уходит… Чуток повыше того места, где поднимется плотина Саянской ГЭС, водопады позамерзали. Целое ледовое царство…, — она поставила на плиту старую эмалированную кастрюльку, всполоснула руки и села за стол.
— Хватит ли в Енисее воды для полной мощности? — воспользовался Гуля паузой.
На руке Сомова блеснули янтарные мозоли, когда он провел ею выше подбородка:
— Енисей по-эвенкийски — большая вода.
— Ив половодье, и в межень — всегда с избытком, — подхватила Мария Федоровна. — Только подумать: шесть с половиной миллионов киловатт! Аж дух захватывает… В газетах писали: на реке под воду ушла бы площадь величиной с Бельгию. А в Саянах ни лугов, ни лесов, ни шахт не затопит. Створ-то наш особенный!
— Больно ты, женушка, наслышана обо всем… Видать, разведку специальную ведешь, — добродушно заметил Сомов.
— А что? — хозяйка подбоченилась. — Это ведь о тебе поговорка: «Наш пострел — везде поспел». И в Братске, и в Красноярске, и в Якутии. Только на Чукотку еще не заносило! А я все сына растила да щи с пельменями обеспечивала… Теперь Алеша институт закапчивает, а для вас с Николаем в Означенном хорошую столовую выстроили. Теперь и мой черед настал… Завтра же уйду на стройку — вот и весь мой сказ!
— Хотя бы гостя одного не оставляла, — Сомов обнял Гулю. — А ты, полтавский сотский, дважды молодец: во-первых, на лыжах по-прежнему легко бегаешь, а во-вторых, отважился средь зимы пае, таежников дремучих, навестить. Некоторые отпускники южное море предпочитают…
Гуля спрятал улыбку под усами:
— Всякий Кондрат — на свой лад… Взять, к примеру, меня. Что я хочу?.. Я хочу на Сибирь-матушку поглядеть и твой день рождения отгулять.
— Неужто помнишь?
— А что особенного? Что ни на есть солдатский день — двадцать третьего февраля.
— Армии нашей — полвека, а я всего на один год поотстал… Ух, обнять бы тебя! Да…
— Что — да? Костоправа поблизости не окажется? — Гуля приподнялся и легонько толкнул друга в плечо. — Понятно: железобетоном налит!
Где-то мощно грохнул подземный взрыв. Дрогнул под ногами пол, на столе зазвенела посуда. Далеко в Саянах трижды прокатилось и заглохло эхо.
— Это на стройке гору взорвали, — объяснил Сомов.
— А мне почудилось… Как в ту февральскую ночь… За Одером…
— В прошлом нас нет, — задумчиво произнес Сомов. — Отведай кулебяки. Марьино фирменное блюдо…
После ужина Гуля вышел покурить на свежий воздух. На крыльцо вслед за ним вышел Николай, достал пачку «Беломора».
Задымили.
Слушал Гуля, как трещат на морозе деревья, горы, лед. По-особому чисто звенело безветрие… Саяны застыли в немом величии, словно богатыри в чернохвойных шубах и белых шапках. Занесло снегом расщелины, бугристые курумы. Спят подо льдом пороги, шиверы, перекаты. Снег и лед… Прохладная бирюза и прозрачная зелень… А правее, над зубчатыми гребнями гор, — розовое зарево со светло-голубым отливом по краям. Неужели северное сияние? Нет, это всего-навсего отсвет стройки…
Деликатно помолчав, Николай сказал:
— Иван Федотыч охотничьим снаряжением занимается… Мечтает побродить с вами завтра…
— Дичи, говорят, у вас тут много? — заметил Гуля.
— Не обижаемся. Есть лось, бурый медведь, косуля, попадаются белки, соболь, колонок, а то и волк, лисица, заяц… Всего хватает… Много рябчиков, глухарей, тетеревов… Иван Федотыч это дело очень уважает… А вот перед праздником всегда достает альбом с фотографиями и подолгу вглядывается в лица однополчан. И сам он от этого светлее и добрее становится. Потом смахнет с переплета невидимую пылинку и спрячет альбом. «Для будущего…» — говорит он обычно. Иван Федотыч угрюм, слово из него трактором не вытянешь. Про жизнь свою фронтовую — никогда не расскажет. Вот вы вспомнили ночь за Одером…
Гуле — человеку, влюбленному в красоту Енисея, трудно было сейчас перестроиться. Но обижать парня ему не хотелось.
— Попытаюсь, — и Гуля, потерев рукой переносицу, начал: — Февральские ночи над Германией были хмурыми, настороженными… С запада, не обещая ничего хорошего, плыли тяжелые тучи. Окопы боевого охранения фрицы обстреливали чаще обычного: из пулеметов веерами расходились в темноте нити трассирующих пуль…
Когда паша разведгруппа переползала нейтралку, случайная пулеметная очередь продырявила рацию. И, как нарочно, в самом начале поиска! Группу вел сержант Сербиненко — человек упорный, с железным правилом: не возвращаться при первой осечке.