рлатаном от литературоведения и самозванцем в истории архива обэриутов. Глоцер был по профессии юристом, то есть, формально говоря, пособником судебной системы, засадившей Мейлаха в тюрьму. Кроме всего прочего, Глоцер был, в отличие от Хармса и Мейлаха, москвичом. Мейлах, однако, обаял Марину Малич, развеял репутацию Глоцера в ее глазах. Было выпито много чаю и пролито литературных слез, и Мейлах получил от вдовы Хармса декларацию передачи издательских прав ему, Михаилу Мейлаху, а вовсе не Глоцеру. А ей, Марине, что с этого? Да и какие издательские права? К тому моменту миновало не меньше полувека, и поэтому все права на переиздание истекли – издавай кто хочет. Хоть Глоцер, хоть Мейлах, хоть Розенкранц, хоть Гильденстерн, хоть Том Стоппард. Короче, визиты Глоцера и Мейлаха к вдове Хармса сами напоминали абсурдистскую пьесу Хармса. «Проныра» Глоцер был расторопнее и тут же сварганил из своих разговоров с вдовой Хармса книжку от ее имени под названием «Мой муж Даниил Хармс» и рядом с фамилией вдовы поставил на обложке и свою фамилию, как будто (как сострил Мейлах) «сам Глоцер тоже был женой Хармса».
В любых других обстоятельствах Альперт получил бы несомненное удовольствие от этой истории абсурдных литературных интриг в России. Но сейчас он смотрел на меня невидящим взглядом своих доверчивых серых глаз, в которых не читалось ничего кроме паники. Я же, в свою очередь, понял, что эта анекдотическая история о литературной дуэли вокруг издательских прав на чужую жизнь всплыла у меня в памяти не столько из-за упоминания Альпертом города Каракаса, а потому, что я сам в свое время прошляпил авторские права на монографию о моем старшем друге. Я, как я уже упоминал, интуитивно догадывался, что в драме жизни Альперта скрыт роман. Я не профессиональный биограф. Есть авторы, способные сочинять прочувствованные некрологи даже о живых людях. Я лишь обыгрывал в уме идею книги об Альперте. То есть мы собирались писать книгу вместе: его английский, в отличие от моего, совершенно безупречен. Но зато у меня несомненный талант, когда речь идет о драматизации ситуаций, сюжетных поворотах и столкновении характеров, общей композиции и выборе ключевых моментов, скрытом символизме повествования. Я, однако, в тот период увлекался своими романами иной природы, не литературной и не виртуальной. Между тем бойкий журналист из иллюстрированного приложения к воскресной газете Observer накатал очерк (profile) о нем на десяток страниц. Не был ли этот журналист тем самым ангелом, кулинаром-коммунистом, что спас Альперта из германского лагеря перемещенных лиц и перевез его в Англию? Трудно было бы назвать его выскочкой. Он, можно сказать, и создал Виктора Альперта, каким он известен сейчас Лондону. Но газетный разворот об Альперте был халтурой и бурдой британской закваски – о диссиденте, обысках, зловещих агентах-гэбистах, о восторженной встрече узника совести с западной свободой. Были перепутаны политические вехи, кардинальные идеи эпохи и пограничные пункты, а главное – не осталось и следа от ощущения загадочной фатальности в судьбе Альперта. Сама тема, однако, была убита этой публикацией. Произошла, как бы это сказать, дефлорация сюжета. А жаль.
Как бы то ни было, Альперт явно пытался вслушаться в мою занимательную историю о литературоведческой дуэли в Каракасе, но по его рассеянному взгляду я понял, что он не очень вникает в суть этого абсурдистского анекдота о московских литературных интригах. Он летел в Каракас с совершенно иными чувствами. Альперт был движим одной целью: добраться до родных пенатов Донато – мифической венесуэльской деревни под названием Куки (Cuqui – то ли от слова «лягушка», то ли «кактус»). Он, однако, еще не осознавал, что столица Венесуэлы абсурдным образом возвращает и его в Москву. Ведь именно из Каракаса улетел в Москву его венесуэльский Донато. Получалось, что Альперт повторял маршрут-сюжет жизни Донато in reverse – обратным ходом. Он летел из конца в начало. Но чужое начало может стать твоим концом.
Ужас, который охватил его ночью в нью-йоркском отеле, распылился и исчез в облаках за окном иллюминатора в самолете. Он летел к намеченной цели, еще неясно какой, но в самой этой целенаправленности было нечто вдохновляющее. Он дрожал, но это была не дрожь страха перед постыдным разоблачением, как предыдущей ночью в отеле, а дрожь возбуждения перед кардинальной переменой его жизни, на решительном развороте судьбоносного маршрута. До этого он блуждал впотьмах по лабиринту улиц большого города жизни, в темных переулках своего сознания, шаркал по асфальту в стоптанных туфлях своей судьбы, толкался между ресторанными столиками человеческих отношений. Сейчас он ощущал себя как святой Павел на пути в Дамаск. Его прошлое представилось ему как запутанный, но неумолимый маршрут к новой свободе в новой географии. В Каракасе он начнет новую жизнь. От душевного состояния позорного раскаяния не осталось ни следа. Там, в райской ложбине американского заповедника, под ветвями кедров и сикомор не только он эвакуировал свой желудок, освободив его от российских кулинарных кошмаров, но и поставил окончательную точку в хронике бесконечных перекрестных допросов о его паспортной личности в общей лагерной свалке перемещенных лиц. Они хотели вывернуть его внутренности наизнанку – пожалуйста: вот мое дерьмо, смотрите!
Я гляжу в ресторанное окно. Напротив, за столиками на тротуаре, все те же, но в несколько ином ракурсе. Появляется официант с огромным дымящимся блюдом. Он ставит его на столик между бородачом с сигарой и шефом с бабочкой. Они выпивают, и бородач подцепляет закуску пальцами из блюда, явно на пробу. Они начинают о чем-то спорить. Бородач затягивается сигарой и затем втыкает сигару в центр блюда. Шеф с бабочкой вскакивает и хватает бородача за лацканы пиджака. Столик качается, и блюдо летит на асфальт. Появляется официант со шваброй и ведром, чтобы убрать разбитое блюдо, огибая бородача и шефа для безопасности кругами, как хорошо охраняемую границу. На углу я замечаю фигуру полицейского.
В аэропорту Каракаса, пройдя паспортный контроль, Альперт сразу направился в зал внутренних авиалиний и через пару часов приземлился в Сан-Кристаболь. В одном из туристских агентств этого провинциального аэропорта он взял напрокат джип с гидом-водителем. Но водитель появился не один. Их было двое, оба с автоматами, патронташем и револьверами за поясом. Как будто они снова пересекали советскую зону в Берлине. Но это был не Берлин и не Москва. Это была страна Донато, где в наши дни без личной охраны не путешествуют. И он смотрел глазами Донато из окна джипа на крытые грузовики с солдатами, на заброшенные фабрики и пустынные деревни. Попадались блошиные рынки и барахолки, случались гигантские заторы в трафике, шоссейки с колдобинами и небоскребами на горизонте, обшарпанные фасады зданий с колоннадой и орущие толпы манифестантов с плакатами. Наконец они выбрались из городской толкучки. Мимо проплывали прерии и горы, заслоненные крупноблочным строительством, водопады с озерами, где плавали пластиковые пакеты. Он воображал себе джунгли и крокодилов, сомбреро и мустангов, кастаньеты и бой быков из рассказов Донато, но в глаза шибало размахом социалистического строительства и нищетой. Джип с личной охраной пересекал страну перманентной диктатуры, зоологического капитализма, декаданса и народно-освободительного движения – какие еще идеологические клише наворачивались у Донато перед глазами?
Это был мир Донато. Он был там, откуда Донато отбыл и о чем всю жизнь потом рассказывал. То, что казалось коротким эпизодом в юности Альперта – с пьянками в «Узбекистане», с легендами о заграничной жизни в устах Донато, с поисками костюма иностранного покроя, – все это сейчас казалось ключевым и судьбоносным. Он до этого никогда не думал, где, как и чем жил Донато, куда он шел, когда кончалась его рабочая смена в ресторане. Донато всегда возникал в памяти в его ресторанной ипостаси, в нише с портьерой, где дверь в кухню, в белом пиджаке с бабочкой и подносом наготове. Лишь однажды Альперт случайно столкнулся с Донато вне ресторана, на автобусной остановке. Альперт поразился его виду – в драповом зимнем пальто и дешевой ушанке. Он ехал в свои Новые Черемушки с авоськами в обеих руках. «Там ничего нет, ничего», – сказал Донато, и в глазах его была тоска. Сейчас Альперт попытался представить себе, как Донато, уже под утро после ресторанной смены, идет домой по заиндевевшей от мороза белой пустыне к своему белому крупноблочному призраку дома. Пейзаж вокруг этим воспоминаниям не соответствовал.
Родной поселок Донато с баром-рестораном Simon Bolivar находился в паре километров от местечка Cuqui в сторону границы с Колумбией. Там, на косогоре, в туристском центре – голубые плитки плоского бассейна с пластиковыми горками детской площадки – им указали на каменистую дорогу, которая вела к отелю-ресторану. Это было похоже на отрывочный предутренний сон: тебе снится какая-то чушь и одновременно ты осознаешь, что это сон, потому что параллельно ты ощущаешь еще и реальность твоей ежедневной жизни в этом предутреннем полусне. Перед глазами Альперта предстала некая смесь того, что он воображал себе, когда вспоминал рассказы Донато; эта идиллическая картинка с голубизной вечереющего неба и розовой оторочкой заката – как рыночный гобелен – накладывалась на суровую реальность нищей венесуэльской глубинки. Внизу, под косогором, видна была пыльная площадь перед одноэтажным строением с вывеской отеля «Симон Боливар». Напротив располагалось заколоченное здание с осыпающейся штукатуркой – явно бывшей испанской колониальной миссии с полукругом обветшалых галерей и башней колокольни. По соседству примостилось бетонное здание, на вид заводское, явно заброшенное, с деревянной башней, похожей на недостроенную нефтяную вышку. В центре площади, ближе к ресторану с верандой, толпилась группа бородатых мужчин с ножами в руках. Они сгрудились вокруг ресторанного мангала.
Альперт подошел ближе. На вертеле медленно вращалась туша дикого вепря. Альперт знал, что это дикий вепрь из венесуэльского мифа Донато, потому что даже на расстоянии сотни метров уже дурманил голову магический гипнотизирующий аромат этого уникального блюда. Слюна подступила к горлу в предвкушении момента, когда твои зубы вонзятся в эту тающую мясистую прелесть мифического венесуэльского зверя. Сновиденческими показались Альперту и загадочные жесты мужчин в сомбреро вокруг мангала. Это были явно местные, небритые мужики, они отрезали острыми тесаками по куску дикого вепря на вертеле и макали его в гигантскую миску, размером с большой таз рядом, переполненный чем-то бурлящим. Жар от углей и неуловимый манящий острый аромат вокруг мангала как будто окружал мистическим облаком участников этого священного ритуала. Этот ритуал включал в себя загадочные жесты: периодически едоки вепря похлопывали себя по щекам, вокруг рта, у подбородка. Альперт приблизился, раскланялся и произнес полагающиеся любезности по-испански. Ему вручили здоровенную вилку с нежнейшим куском мяса – дрожащая на вилке розовая плоть сама просилась в рот. Дисциплинированный гурман Альперт, следуя ритуалу, готов был окунуть дышащую жаром вырезку в легендарный соус, которому пел гимны Донато в далекой коммунистической Мо