На станции «Авиамоторная» репродукторный радиоголос снова предложил высадиться с левой стороны. Я же, прикованный обстоятельствами к дверям с правой стороны, снова стал объектом издевательских насмешек очередной, только что подоспевшей аудитории зрителей. Новые пассажиры, войдя в вагон, сначала недоуменно оглядывались на сидящих, не понимая, чего все хихикают, но, осмотревшись, довольно быстро усваивали тактику: вначале робкий обмен ироническими взглядами, толкание друг друга потихоньку локтем в бок, затем сдержанное хихиканье, постепенно переходящее в необузданное ржание. У меня, видимо, был настолько жалкий вид, что виновники моих злоключений перешли на успокаивающие интонации.
«А ты, парень, не мандражируй: после Лефортова до конечной всего ничего», – сказал один из двух добрых молодцев. А другой заверил меня: «Они на конечной отводят поезд в тупик на запасные пути. Крикни погромче, кто-нибудь да услышит. Откроет двери и выпустит тебя, можешь не сомневаться». Они говорили со мной как участковый врач с больным ребенком. Мне, однако, стало по-настоящему страшно. На губах у меня блуждала болезненная улыбка-гримаса. Эти двое парней, вполне возможно, следили за иностранцами в эпоху перестройки в духе прежних гэбэшных традиций. Даже мой маршрут через тюремное Лефортово показался мне в этих обстоятельствах зловеще символическим. Мне удалось в свое время избежать Лефортова, эмигрировав на Запад. И вот я вновь, двадцать лет спустя, в местах не столь отдаленных, на маршруте между станциями «Марксистская» и «Шоссе Энтузиастов». Названия, может быть, и меняются, но суть российского общества все та же: эгалитарная, авторитарная, авиамоторная. Я болтался, как в кандалах, защемленный дверьми, между пыточными подвалами Лубянки и пересыльными изоляторами Лефортова. Учреждения меняют названия, но стены, как и обычаи, по сути все те же. Я попался в железные лапы машины классического тоталитарного производства.
Меня охватило ощущение фатальной и тотальной беспомощности. В вагоне наступила тишина, как будто устанавливающая между мной и остальными пассажирами железный занавес, заглушающий всякое общение. Моей аудитории явно поднадоел мой шутовской номер. Уже ничего нового я выдать не мог. Я потерял для них всякий шарм экзотики и курьеза. Они поняли, что я так и буду стоять у дверей, как на привязи, всю дорогу, и уже разглядывали меня скучающе, с презрительной индифферентностью. Я попытался представить себе, как окажусь один в темном вагоне, в тупике туннеля, где меня обнаружит парочка рабочих с тяжелыми гаечными ключами и молотками в руках. Они разденут меня догола, обчистят как липку, и, если мне повезет, они меня не пристукнут, а дадут разок по морде и сбросят где-нибудь на рельсах, предоставив мне самому выползать на четвереньках, как сквозь снега, как герой Маресьев, к свету, к жизни. Это будет жизнь, но уже без горячего юркого тела моей любовницы: так и не встретив меня у «Шоссе Энтузиастов», она уйдет домой к мужу, неудовлетворенная, разочарованная, считая себя жертвой моей донжуанской предательской сущности. Видела бы она меня сейчас.
От этих кошмарных мыслей мне стало жарко. У меня намок затылок и пот стал тонкими струйками пробираться за шиворот, накрапывая между лопаток вниз, как будто дождило изнутри. От этого внутреннего потока душевного ужаса никакой непромокаемый плащ не спасет.
Неожиданно меня осенила блестящая идея. Движимый мгновенным озарением, я выскользнул из своего плаща, оставив его висеть, как змея – старую шкурку, в железных челюстях вагонных дверей. Плащ уже был не на мне, но все еще оставался моим. Я держал его в руке. Сам же я мог свободно передвигаться по вагону. Это было гениально просто. Я внутренне поражался, почему эта идея не пришла мне в голову сразу. Я обрел свободу личности, не потеряв при этом личной собственности.
Однако свобода эта была иллюзорной. С одной стороны, мой плащ, лишенный телесного наполнения, гляделся беспомощно и жалко, брошенным на произвол судьбы, на растерзание вульгарной толпе. С другой стороны, я сам, без его прочного покрова, чувствовал себя незащищенным, открытым для нападок, голым перед толпой своих бывших соотечественников. Их неотступный завистливый взгляд продолжал раздевать меня все дальше, снимая с плеч и модный черный костюм из Jigsaw, и розовую рубашку – с запонками – из магазина на Jermin Street, и мои кожаные туфли Church’s. Своим оценивающим взглядом они мысленно как будто испытывали все это на прочность.
«Чего-то я не пойму: иностранец он или нет?» – обратился к своей супруге гражданин напротив. На вид – классические герои брежневской эпохи. Выживают вполне прилично (в собственных глазах) в новом экономическом режиме, если судить по назойливым расцветкам их синтетических нарядов.
«Конечно, иностранец, кто же еще? – передернула плечами его жена и на всякий случай еще раз смерила меня взглядом с ног до головы. – Неужели по одежке не видно: глянь, какой у него плащ».
«Подумаешь, плащ! Наши новые русские одеваются сейчас не хуже иностранцев. Даже подороже, пожалуй. Наши ребята уже сами знают, как в два счета, глазом не моргнув, сколотить тысчонку-полторы баксов».
«Ну да. За наш счет, – буркнула супруга. – Взял бы сам и подучился глазом не моргнув. А то сидишь тут».
«Глазом не моргнув – чего?» – насторожился муж.
«Чего-ничего. Тысчонку-полторы сколотить».
«А чего мы, хуже других, что ли, одеты? Взять, к примеру, мой дождевичок на подкладке из Великобритании. – Он скосил глаз на собственную синтетическую куртку-анорак. – Отрадные для глаза расцветки. Не то что у этого гражданина: все черное, мрачное, как будто в семье кто-то помер». Они обсуждали меня так, как будто я сам давно покойник.
«Да что вы вообще понимаете?! – агрессивно воскликнул молодой человек слева от меня через проход. Он был в черном кожаном пиджаке, в шотландской клетчатой кепке на затылке. – Мужчину судят по обуви. Так меня учила моя аристократическая бабушка. Не видите, что ли? У него же иностранные башмаки!» Он скосил глаза в мою сторону, как бы приглашая остальных пассажиров убедиться в иностранном происхождении моих кожаных туфель. Сам он красовался в кроссовках фирмы «Пума». Модный молодой человек.
«А чего башмаки-то? Что в них особенного? – пожал плечами супруг напротив. – Обыкновенные черные туфли. Да в военном училище у нас все в таких ходили: никакого тебе эксклюзива. Обувь для ног, и все тут».
«Какой же ты у меня тупой, однако, – заерзала снова его супруга рядом. – Судить надо не по виду, а по качеству. По коже надо судить. А то ведь получается с обувью как у нас в общественной жизни: волк в овечьей шкуре», – обронила она крупицу народной мудрости. Трудно было понять, что она имела в виду насчет волка и овцы: если только не пижон в дубленке и крагах на волчьем меху. А может, она намекала на мою двуличность иностранца из бывших советских? С меня сейчас будут сдирать шкуру.
Тем временем еще одна станция (с непроизносимым для иностранца названием в двадцать с лишним слогов) была проглочена туннелем, так и не выдав мне визы к воле и свету.
«Ну хорошо: если он, по-вашему, иностранец, как же это он по-русски так свободно говорит?» – не унимался супруг. Я до этого момента не произнес ни звука: ни по-русски, ни на каком другом языке. Как этот пассажир понял, что я – русскоязычный, было для меня полнейшей загадкой. Не иначе как легендарная российская проницательньсть.
«Ну и что? Ну и говорит. В наше время многие иностранцы свободно владеют нашими русскими языками», – вступил в разговор интеллигент восточного вида.
«Зачем это им?» – искренне удивился синтетический супруг.
«Зачем? Как – зачем?! Затем, что нет на свете языка певучей, прекрасней и богаче нашего русского! – отбрил его сосед в фетровой шляпе с пачкой газет под мышкой. Явно бывший мелкий начальник из представителей технической интеллигенции. – Вы что, забыли, как великий Тургенев высказался о нашем великом и могучем в годы тягостной разлуки с родиной? Чем вы в школе занимались? Онанизмом?!»
«Вы тут не выражайтесь, гражданин, плиз. Тут могут быть кормящие матери с ребенками, – сказал пенсионер в берете. Ни кормящих матерей, ни беременных детей видно не было: строгое нарекание было явно лишь поводом вступить в разговор. – Многим иностранцам совершенно наплевать на наш родной язык, да и на собственную родню они плевать хотели. Они изучают русский язык, уверяю я вас, потому что в России сейчас можно сделать основательный капитал. Не духовное наше богатство их интересует. Все помыслы их направлены на обогащение: как бы заграбастать побольше барышей и драпануть к себе обратно за границу. Они думают лишь о том, как удовлетворить самые низкие потребности своих материальных инстинктов. Вот и все».
«Некоторые иностранцы, уверяю вас, даже на деньги плевать хотели, – сказал молодой человек в кроссовках фирмы «Пума». – У нас в России – бардак, но зато интересно. Вот иностранцы к нам и едут».
«Доездятся они. Недалек тот час, когда наши отечественные мафиози удовлетворят сполна их жажду безответственных авантюр. Пиф-паф. Быстро и безболезненно», – сказал бывший технический интеллигент.
«Горбатого могила исправит», – скептически заметил супруг в синтетике.
Я знал, что это всего лишь еще одна русская пословица, но инстинктивно потянулся рукой к собственному позвоночнику: проверить самого себя на кривобокость – под испытующими взглядами пассажиров. В возникшей зловещей паузе стук колес как будто гипнотизировал своим навязчивым ритмом застывшие в молчании лица, проносящиеся вместе со мной по темному туннелю, навстречу мрачному для меня будущему. Над головой, где-то на земле, бурлила жизнь большого города. Я же, под лязганье колес на стыках рельсов, скользил сквозь подземные туннели – мозговые извилины российского подсознания.
«Короче, – заключил брежневский супруг в синтетике свои логические размышления, – в наше время в России совершенно невозможно отличить по виду иностранца от русского. От этого и все беды в России!»