«Иностранец! Да какой он, ядрена шишка, иностранец?! – взвизгнул голос с другого конца прохода. Тип этот выглядел как бомж, в плаще чуть ли не из брезента, в засаленной кожаной фуражке. Лицо у него подергивалось, как будто его кусали какие-то насекомые. – Ненавижу я их. Ненавижу их всех. Меня от них тошнит. Тошнит. Тошнит», – стал повторять он с эпилептическим повтором, в унисон колесному перестуку.
«Эй, парень, полегче», – неожиданно встал на мою защиту один из сопровождающих меня, как я стал их называть, лиц. Довольно мордастых, как я уже говорил, лиц. Никогда нельзя судить людей по внешности. Именно поэтому я тут же испьтал чувство невыразимой благодарности к своему врагу. Но в душе я не сомневался, что этот жалкий псих в брезенте был прав: какой я, действительно, иностранец? Не иностранец и не русский. Гибрид. Монстр. Мой защитник тем временем вежливо предлагал дергающейся физиономии в брезенте заткнуть свое хайло этим своим брезентом.
«А чего мне затыкаться? Я молчать не собираюсь. – И брезентовый голос стал забираться еще одной шершавой ноткой визгливости выше. – Родились на этой земле, понимаете ли, государство о них заботилось, предоставило им, понимаете ли, бесплатное образование и другие социальные блага. Чем же они отплатили за эту заботу? Предательством. Бросили свою родину в тяжелый для нее час ради легкой наживы и сладкой жизни за рубежом. А теперь они приезжают обратно, чтобы развратить невинные души наших парней и девушек фальшивыми посулами и нечистоплотной моралью. Ни один уважающий себя народ не станет терпимо относиться к подобным провокационным актам».
И действительно: мой визит на родину, после стольких лет разлуки, ничем, кроме как провокацией, не назовешь. Мы возвращаемся в места, где прошла наша юность, лишь для того, чтобы удовлетворить наше болезненное любопытство, праздный эгоизм и мелкое тщеславие. Мы хотим убедиться в том, что сами мы духовно возмужали, стали мудрее, богаче, повысились в общественном статусе по сравнению с теми, кого мы оставили на родине много лет назад. Мы провоцируем их на интимный разговор, добиваемся от них слов о том, насколько мы стали не похожими на самих себя прежних, чтобы самим заново почувствовать, какие революционные перемены произошли в нашей судьбе, каких успехов мы добились в жизни, в то время как они, дураки, оставались все теми же провинциальными неудачниками. Мы купаемся в лучах света, который излучает в нашем присутствии их восхищенный взгляд. Мы эмоционально эксплуатируем их обожание, как сутенер эксплуатирует проституток, совершенно наплевательски, не вникая в их личную судьбу.
«Плюнуть бы в эти подлые морды. Эти враги народа. Душу с них воротит. Плеваться хочется», – снова забубнил монстр в брезентовом плаще. Слышно было его тяжелое сиплое дыхание. «Понаехали тут, жиды проклятые», – выплюнул он наконец заветную декларацию ненависти. В прямом смысле тоже – выплюнул. Это был прицел с дальнего расстояния. Но довольно точный. Плевок пришелся прямо на лацкан моего плаща.
«Да что же вы такое делаете, гражданин?! – ахнула от возмущения супруга, с минуту назад отчитывавшая своего синтетического мужа за безграмотность в вопросах моды. – Вы что, не видите, что ли, куда плюетесь? Это ведь экспортный образец одежды, а не хухры-мухры. А вы тут со своей отечественной вонючей слюной!»
«Да она у меня не вонючей ваших жидов пархатых», – заголосил гражданин в брезенте.
«Да почему это они – наши?» – возмутился в свою очередь супруг. По вагону прошел еле слышный ропот удивления. Многие были явно ошарашены беспрецедентной бесцензурностью этой вспышки застарелой и запрятанной вглубь ненависти. От подобной публичной откровенности давно отвыкли. Несколько лиц нахмурились осуждающе. Слышались отдельные голоса, требующие положить конец подобным оскорбительным выпадкам против национальных меньшинств и разных других чеченцев. Я тоже хотел возмутиться. Но промолчал. Этого или чего-то подобного лишь следовало ожидать. Было бы неверно и даже глупо, впрочем, воспринимать эту брань как проявление антисемитизма. «Жид» на устах у подобных типов мог означать кого угодно: шотландца, француза и, конечно же, еврея тоже – всякого, короче, кому в жизни повезло больше, чем ему. С таким же успехом на моем месте мог бы оказаться и марсианин. В каком-то смысле эти оскорбления были завуалированной формой крика о помощи, воплем о безысходности, тупиковости его собственной судьбы.
«С жидами или без, но с такими, вроде вас под боком, скоро никто в этой стране вообще жить не захочет. Я первый же и уеду», – вдруг сказал парень в кроссовках «Пума». Одинокий нерешительный голос инакомыслящего не может, конечно, изменить характер целой нации, но и нацию, однако, не судят по нескольким подонкам, не так ли? Я был поражен этим непредсказуемым смелым жестом в мою защиту. Тем более сам-то я в душе злоупотреблял доверчивостью именно тех немногих, кто готов был защищать меня с риском для собственной жизни от нападок толпы. Меня, наверное, действительно привлекала в России лишь возможность пощекотать нервы российской разнузданностью нравов в атмосфере фальшивых посулов и нечистоплотной морали. Не то чтобы я сознательно кого-то развращал, предавал, продавал. Наоборот скорее; но без атмосферы некоторой грязнотцы для меня невозможно истинное восстание духа.
В этот момент я вдруг осознал, что в спешке не захватил с собой ни адреса любовницы, ни ее телефона. Мы впопыхах договорились с ней о свидании в гостях накануне, пока муж, компьютерщик, на пару дней уехал в командировку. Сколько часов пройдет, прежде чем я смогу дозвониться ей? Она уедет, меня не дождавшись, решив, что я, отрезвев, ничего, кроме презрения, к ней не испытываю. Как я уже заметил, самое страшное для меня – лишиться обаяния в чужих глазах.
«Обвинять во всем лишь евреев, или, как вы выражаетесь, жидов, является в наше время вопиющим примером политической близорукости, – тоном партийного пропагандиста заявил гражданин в шляпе с пачкой газет под мышкой. – Остерегаться надо более далеких, но не менее зловещих врагов человечества. – И, как бы отвечая на удивленные взгляды пассажиров вокруг, гражданин в шляпе уточнил: – Я имею в виду пришельцев. С иных, знаете, планет. Инопланетян то есть. Марсиан всяких там, знаете ли. Враждебный десант из космоса, короче». И он хмуро оглядел меня с ног до головы.
Я знал, что я не инопланетянин. Но я был при этом существом не менее опасным для планеты Россия: я был пассажиром машины времени. Я жил в иной временной категории – за рубежом – в западной цивилизации: я знал о России со стороны то, чего она, возможно, никогда о себе не знала. Мне не следовало пересекать границу и вмешиваться в жизнь людей здесь, в России, с моим интимным знанием их прошлого, настоящего и будущего. Надо было держать язык за зубами и все остальное на себе – застегнутым. Надо было исчезнуть из этой державы, не оставив ни единого следа своего присутствия; ни единого клочка самого себя нового, своего нового знания, нельзя оставлять прежней родине. С удвоенной решимостью я повернулся к дверям, сжатым столь же крепко, что и мои зубы. Мне надо было любой ценой извлечь из этих дверей свой плащ, угрожавший изменить чуть ли не весь ход событий русской истории. Он должен покинуть вагон вместе со мной, рваный он или более-менее целый. И я потянул его на себя – осторожно, но неумолимо. Снова раздался угрожающий треск материи, как хруст костей в готических фильмах ужасов. И, как будто вурдалаки из ниоткуда, рядом со мной возникли все те же два молодца, мои вечные спутники, мои сопровождающие, как стал я называть их в уме.
«Эй, дядя, может, поможем?» – хором пропели они. А я подозревал их бог знает в чем. Доверять надо людям. Растроганный, я смахнул с глаз слезу благодарности. Стараясь унять дрожь губ, я объявил о собственной решимости во что бы то ни стало сойти на следующей остановке, прихватив с собой плащ в каком бы то ни было виде. Они кивнули понимающе. Встали по разные стороны входа в вагон и, вцепившись в дверную щель заскорузлыми пальцами, потянули двери – каждый на себя. Я же стал осторожно вытягивать из щели плащ. Лебедь, рак и щука наконец-то обрели чувство локтя. (Не уверен, что у лебедя, рака, а тем более у щуки есть локоть, но чувство коллективизма было налицо.)
Когда-нибудь я напишу эссе о том, как конструкция дверей вагона метро в той или иной стране отражает темперамент соответствующей нации. Теперь мне казалось, что в лондонском метро створки сдвигающихся дверей обиты необычайно мягкой резиной; если рука случайно застряла между захлопнувшимися дверьми, ее относительно легко можно вытащить обратно без нанесения серьезных телесных повреждений. Двери же в московском метро чуть ли не обрубают вам руки, как топор палача – уличному вору в Саудовской Аравии. Удивительно, что мой плащ вообще уцелел, а не был разрезан на две половины ножницами дверей.
«Эй, гражданин, – обернулся один из моих сопровождающих к соседу по проходу, – и ты. Ты тоже. И вы. Чего глазеете? Не видите, что ли: человек в беде. Плащ застрял, а ему на следующей сходить. Не будьте мелкими гадами. А ну-ка, поможем зарубежному товарищу. Эй, сюда, давайте сюда!»
Я не верил своим глазам. Сначала один из пассажиров, посмелей, за ним – робко – другой, а там и третий стали передвигаться в мой конец вагона. И вот, одна за другой, все больше и больше рук протягивались к дверям, вцеплялись в них пальцами, тянули на себя, пытаясь в коллективном усилии разъять их мертвую железную хватку. Еще через мгновение я был уже в центре сплоченной группы соратников. Со всех сторон давали советы и протягивали руку, локоть и плечо помощи. Я слышал вокруг себя пыхтение и уханье человеческого коллектива, бьющегося в демократической конфронтации с антигуманными дверьми тоталитарной машины метрополитена. Я был окружен упрямыми, но добрыми лицами, преисполненными волевого усилия и одухотворенными коллективной заботой об одиночке, которого они никогда, заметьте, до этого не встречали, который в общем-то не был даже одним из них, был иностранцем, чужеземцем, пришельцем. И тем не менее: я был уже не чужаком для них; я был среди друзей. Я узнал в толкучке и супругов в синтетических куртках, и шляпу с газетами под мышкой, и кроссовки фирмы «Пума». Возможно, мне померещилось, но перед моим взором промелькнула и физиономия обидчивого гражданина в брезенте: его истерически дергающееся лицо неожиданно обрело выражение проникновенного раскаяния. Я больше не был пассажиром подземки: я вместе с другими был на шоссе энтузиастов по дороге к седьмому небу.